ГЛАВА 16.

Еду в К. на новую «волю». Скорее, в ссылку. В день отъезда сестра особенно волновалась, плакала беспрестанно. Ей было тяжело. Поезд уходил поздно вечером. Мы простились на Казанском вокзале, обещав друг другу писать часто к вскоре обязательно встретиться. За час до отправления я забрался в свой вагон. Сидел на своем месте грустный, печальный. Мой земляк М. К., ехавший в том же поезде в Карагандинскую область (тоже по окончании срока заключения), рассказал назавтра, что на вокзал пришли повидать меня и проводить харбинцы д-р П., семья Ш., искали меня по вагонам и не нашли.

Билет железнодорожный достать почти невозможно. Получил последнее место, и то в вагоне «женщины и ребенка». Всю дорогу невероятный шум, бесконечный говор, трескотня. Детишки носятся по вагону, скачут с одной скамьи на другую, с криком, гамом. Неспокойно. И тяжело на душе.

На четвертый день прибыл на место назначения, в г. Караганду, на жительство. Надолго ли? Что ждет меня? Область несколько знакомая — прожил здесь в разных лагерях целых семь лет Г 1949—1955), можно сказать «родные места»...

В вагоне я случайно познакомился с пожилой женщиной, жительницей Караганды. Разговорились: куда едете, к кому? На службу? Она еврейка, живет в К. с дочерью, учительницей. У меня в К. никого нет — ни родных, ни знакомых. Знакомых, возможно, и немало. Сюда ведь ссылали на поселение после отбытия срока заклю-

 

чения. Чуть ли не 50 процентов европейского населения либо ссыльные, отбывшие наказание, либо высланные сюда во время войны, главным образом, русские немцы с Поволжья, либо черкесы. Немало выслано сюда так называемых «трудмобилизованных». В какое общество ни попадешь, чуть ли не поголовно бывшие в лагере, а ныне находящиеся в ссылке в Карагандинской области. Я в Караганде никого не знаю. Единственный известный мне адрес — это адрес моего приятеля д-ра М., который живет в инвалидном доме. Куда заехать? В гостиницу? Дом приезжих? Документы у меня уж больно страшные... Моя дорожная знакомая говорит, что в Караганде есть единственная гостиница, в Новом городе. Небольшая, и там никогда нет свободных номеров, большинство комнат заняты постоянными жильцами. Туда мне не попасть. Она предложила, мне заехать к ним, пока я найму комнату. На вокзале ее встречала дочь, и я отправился к ним. Жили они в Старом городе, квартира из двух комнат, предназначенная учительскому персоналу. В маленькой комнате живет какая-то учительница, а в большой эта семья — дочь, тоже учительница, с матерью. Квартира без всяких удобств — ни ванной, ни туалета. «Удобства»... В грязном дворе темные и грязные уборные. Давно хлопочут о другой квартире или комнате, но получить не могут. Люди дадут квартиры по 12—15 лет. (Мой знакомый врач ютился в одной комнате с женой и матерью, и лишь через 16 лет получили квартиру из двух комнат). Мне было очень неприятно стеснять оказавших мне гостеприимство людей. Мы втроем в одной комнате. Дочь уступила мне свою кровать, а сама с матерью в одной кровати. Никакие мои протесты не помогли (я хотел лечь на пол). Хорошая еврейская семья, верная еврейским традициям и еврейскому народу. В течение почти пяти лет моего пребывания в К. я довольно часто встречался с ними, мы были очень дружны. И по отъезде из К. был в переписке с ними.

На следующее утро я поехал к своему другу д-ру М.,

 

который жил в инвалидном доме, исполняя в нем обязанности врача. После освобождения из советского лагеря, где он пробыл пять «сроков», в общей сложности 27 лет. он был отправлен в инвалидный дом. Это был дом для тех отбывших срок заключения инвалидов, у которых вовсе нет родных или близких или они живут в Москве, Ленинграде, столицах республик, портовых городах, «городах-героях»... где политическим «преступникам» жить нельзя, «не положено»... Всех таких (58-я статья) отправляют в индома. У д-ра М. дети и сестра жили в Москве, и они рады были взять отца к себе, но ему туда и ногой отупить нельзя. И он попал в индом. Ввиду отсутствия врача (а там жило свыше 400 инвалидов, вывших заключенных), ему предложили занять этот пост. Вот в этот индом, к моему приятелю, я отправился. Но его я в индоме не застал — он поехал повидаться с детьми. Встретил я в индоме немало знакомых по лагерю, а также земляков-харбинцев, отбывших срок и ныне бездомных, бесприютных. Быстро распространилась весть о моем приезде, и директор инвалидного дома пригласил меня к себе в контору и предложил мне заменить на месяц моего приятеля д-ра М., поработать у них врачом. Он предоставляет мне отдельную комнату при амбулатории и, конечно, полное содержание. Я подумал: деваться мне некуда, пока устроюсь на работу — пройдет, поди немало времени. И дал свое согласие быть врачом индома временно, до приезда д-ра М. из отпуска. Я поселился в тот же день в отдельной комнате. Работы было довольно много: кроме амбулатории и физкабинета, стационар, в котором находились 90—100 человек. Инвалидный дом состоял из четырех больших двухэтажных корпусов, довольно благоустроенных, в которых жили свыше 400 обитателей, все бывшие заключенные по 58-й статье (контрреволюция, измена родине, террор, шпионаж, содействие мировой буржуазии и пр., и пр., и пр...). Почти все они инвалиды не по возрасту, а по болезням, нажитым в лагерях и «неизлечимых

 

в лагерных условиях». Меня тяготила обстановка в индоме, тяготила среда, атмосфера безнадежности, беспросветности, которая царила там. Я рад был уйти оттуда (по приезде моего друга д-ра М.), бежать из этого мира уходящих из жизни, дряхлеющих, угасающих. Сам вид этого дома и его обитателей словно внушал тебе: жизнь кончена... свет погас... Позднее, раза два—три в месяц по воскресным дням в продолжение нескольких лет, приезжая к своему приятелю в индом, я всегда недосчитывал нескольких человек — ушли в вечность...

Я рад был уйти из индома и после одиннадцати лет советской тюрьмы и концлагерей увидеть жизнь... И я ее увидел... Жизнь, как она есть...

Еще когда я работал врачом в индоме, со мною произошел следующий характерный для советских людей случай. Ноябрь 1956 г. Шла Синайская кампания. Советское правительство поспало премьер-министру Израиля резкое письмо в грубом, недопустимом в международных отношениях, тоне. Затем оно предложило своему послу «покинуть Израиль и немедленно выехать в Москву». Дипломатические отношения прерваны не были. В советской прессе много писалось грязного про Израиль, сионизм, евреев, и многие евреи боялись быть в связи (почтовой) с Израилем. У меня была уже налажена непосредственная переписка с семьей в Израиле. Я писал часто семье и получал письма от нее. Однажды — это было во второй половине ноября — я собрался пойти на почту, отправить заказное письмо семье в Израиль. Один из жильцов индома, еврей, предложил мне свои услуги, — он шел на почту. Через час этот человек вернулся с почты и возвращает мне мое письмо — не приняли. И сам этот еврей волнуется, бледный. Он боялся, что отправка письма в Израиль повредит ему. Он только что отбыл десятилетний срок в лагере, живет в индоме, хлопочет о реабилитации. Ему уже два раза в этом отказали. Он бывший член компартии, считает, что имеет заслуги перед партией. Человек с высшим образова

 

нием, преподавал психологию в учебных заведениях. Недавно он еще раз апеллировал о реабилитации, послав докладную записку в Центральный Комитет КПСС и отдельным, знавшим его, видным большевикам. Он ждет реабилитации, и тут вдруг эта история с моим письмом.

Дернула его нелегкая отправлять письмо в... Израиль, который советское правительство осудило за «агрессию» против Египта. Бедный психолог-коммунист очень волновался. Зачтется ему это письмо — был он уверен... Хоть и нет уже Сталина, но... есть Хрущев

— А почему не приняли письма? — спросил я. — Нет связи с Израилем?

— Ничего не сказал почтовый чиновник. Не принял письма и только ругал Израиль агрессором и всяческими скверными словами, — ответил психолог-инвалид.

Я взял письмо и отправился в почтовое отделение. Опрашиваю, служащего:

— Вы сегодня не приняли письма в Израиль. Что, прервана связь с Израилем? И слышу в ответ:

— Израиль — агрессор, напал на Египет.

— Я не пришел вести с вами политической дискуссии, — сказал я. — Я хочу знать, почему вы не приняли моего письма в Израиль? Связь с Израилем прервана?

Тот, молчит. Я поехал в Новый город на Главный почтамт, подошел к окошечку, где принимают заказные письма, сдаю свое письмо. Девушка, без всяких разговоров, принимает письмо и выдает мне квитанцию. Я не понимаю,, что это означает. Меня волнует, быть может, девушка эта еще не знает, что связь с Израилем прервана. Я двенадцатый год в разлуке с семьей, мы только что разыскали друг друга и наладилась переписка. А вдруг — нет связи... Произвол чиновника в почтовом отделении Старого города или эта девушка не осведомлена? Я поднялся, на второй этаж к начальнику Главпочтамта. Начальник — казах по национальности. Спрашиваю:

 

— Скажите, товарищ, в Израиль можно отправлять письма? Принимают?

— А почему вы спрашивайте, товарищ? — спросил он.

Я ему говорю, что в одном почтовом отделении у меня письма в Израиль не приняли. Начальник заявляет:

— Связь почтовая не прервана, письма туда должны принимать. Дайте ваше письмо, я его сейчас отправлю. Я поблагодарит его:

— Не трудитесь, я это сам сделаю.

Начальник даже не поинтересовался, где, когда, в каком почтовом отделении у меня не приняли письма. И тут — «власть на местах»...

Через неделю я отправлял письмо в Израиль уже в другом почтовом отделении, там где было место моей работы — в поликлинике. Заведующий почтой, принимая письмо, удивленно вопрошает:

— В Израиль?

— Да, в Израиль.

— Вы пишете в Израиль? И получаете письма из Израиля?

— Да, пишу в Израиль и получаю письма оттуда. Посмотрел на меня чиновник, качнул головой, не то укоризненно, не то с недоверием. Заполняет квитанцию и говорит:

— Вы бы написали лучше, чтобы Израиль прекратил свою агрессию против Египта.

Я усмехнулся и иронически сказал:

— Я как раз об этом и пишу...

Травля Израиля велась в прессе гораздо большая, чем против других «агрессоров» — Англии и Франции. Бедный Египет — Израиль напал на него, захватил часть его территории и творит на его земле ужасные «зверства» над «мирным населением — стариками, женщинами, детьми»... Многие евреи боялись писать в Израиль, дрожали от страха при получении письма, посылки из Из

 

раиля. Все знали, чувствовали, что хотя Сталина нет, «наука» его жива...

Печать, радио (все ведь официальное) призывали трудящихся отдать однодневную зарплату в пользу Египта. Многие заволновались — как быть? Давать никто , не хочет, никто. Что им до Насера, до египтян! А если партком скажет «даешь зарплату»? Все же решили, что это может быть только добровольным, из зарплаты не будут насильно удерживать. На каждом предприятии местком (местный комитет) уговаривал трудящихся помочь Египту — «жертве англо-французско-израильской агрессии»... Зашел месткомовец и в мой кабинет, пришел «за сочувствием».

Я заявил:

— На меня не рассчитывайте, я не дам ни копейки.

Отказалась и моя медсестра. И вообще в нашей поликлинике не нашлось «сочувствующих»...

В индоме меня застиг Иом-Кипур. Надо пойти к Кол-Нидрей. Еврейка из Польши и еще один еврей, бывший заключенный, составили мне компанию, и мы отправились к Кол-Нидрей. Синагога далеко от индома, очень далеко, в Старом городе. Как вернуться обратно? Путь далекий, сообщения нет. А ходить пешком ночью опасно, опасно для жизни. Но женщина-еврейка (X. Ш.) — говорит, что вблизи синагоги есть еврейский дом, где вое ночуют в ночь на Иом-Кипур. Это уж, так сказать, своего рода «традиция». И мы втроем поехали в синагогу к Кол-Нидрей. Синагога в К-де. Старый одноэтажный дом — большая передняя и две смежные комнаты — мужское и женское отделении. В стене между комнатами пробито широкое отверстие, затянутое занавеской. Бедно, убого. Битком набито народу в комнатах и передней, не протолкнешься. Опоздавшие стоят на ступеньках, крыльце, на улице, хотя уже довольно прохладно. Подавляющее большинство молящихся — люди пожилые, старики. Есть и средний возраст. Молодежи наперечет — двое, трое. С десяток детей, мальчиков, — родители привели их с собой. Про-

 

тиснулся я, стою почти рядом с базл-тефила. Сидеть негде — стоят у стен Две скамейки, и есть несколько табуреток, занятых глубокими стариками. У всех печальные лица, словно всех тяготит что-то. Больно, тяжело на душе. И я стоял со своими мрачными думами. Душа болит. У простого стола стоит 82-83-летний старичок с длинной седой бородой. Он и баал-тефила и шохет, но от последнего вынужден был отказаться. Его два сына — члены КПСС, и они категорически запретили ему заниматься резкой птиц на кошер, иначе они откажутся от него. А он живет у них. Старик, скрепя сердце, болея душой, прекратил резку птиц. Он боялся за судьбу своих сыновей. И еврейское население осталось без шохета, Вот этот старик произносит молитвы. Он — карагандинских евреев. Кол-Нидрей он читает — поет с душой, с чувством. Он переживает, и слезы льются из глаз его. Все время молитвы он плачет. Все молитвы орошены его слезами. Кончилась молитва, и все молча разошлись, удрученные. И как бы по отдельности, не толпами. Я ночевал в незнакомом мне доме еврея-часовщика. У него своя большая квартира, пять комнат, где живет он с женой и его замужняя дочь с семьей. Таков был мой первый Иом-Кипур на воле. На следующий Иом-Кипур (через год) я молился в той же самой синагоге. И больше мне уже не пришлось... В конце 1958 года синагога была насильно закрыта.

Я освободился от индома. Надо искать работу. Врачи здесь нужны, врачей не хватает. Но у меня нет документов, удостоверяющих, что я врач. Был у меня паспорт, в котором указано, что я врач. При аресте забрали мой паспорт и след его простыл. Справки от начальников санчасти двух лагерей, что я работал врачом-терапевтом в лагере — вот и все, что сохранилось у меня. Но достаточно ли этого? Что я буду делать, если лагерных документов не признают? Физический труд мне we под силу. Я отправился в Горздрав (городское здравоохранение. «3дравов» тут и везде немало — горздрав, рай-

 

здрав, облздрав). И везде «начальники», «замначальники», целые штаты «консультантов» и чиновников. Представился начальнице Горздрава. Вижу, обрадовались, увидя врача, ищущего работу. Старый врач, с большим стажем.

— Ваша специальность?

— Терапевт.

— Это хорошо, — сказала начальница.

Я решил объясниться сразу.

— Диплома у меня врачебного нет. Все, что удостоверяет меня как врача, — это вот эти два удостоверения из лагерей, где я провел последние одиннадцать лет моей жизни.

Начальница горздрава быстро пробежала мои лагерные справки и сказала:

— У нас не один врач работает с «такими документами».

Предложила мне пять мест на выбор: в детской больнице, в туберкулезной, в двух поликлиниках и открывающейся где-то в колхозе (в 40—50 км. от города К.) больнице с терапевтическим и родильным отделениями. Я просил дать мне день—два на размышление, т. к. я не знаю местности и условий жизни. Я хочу возможно скорее уехать из СССР, добиться разрешения на выезд к семье, и мне нельзя отлучаться из города. Подумав и кое с кем из врачей посоветовавшись, я остановился на работе в поликлинике №10. Я заполнил анкету (40 вопросов) и через два дня начал работать в поликлинике, находящейся в районе угольных шахт. Квартиры я еще не имея и жил пока у своего друга — д-ра М. в амбулатории индома. Это далеко от места моей работы, путь сообщения плохой. Пять—шесть кварталов надо идти пешком до автобуса, более получаса ждать его, а потом еще пересесть в трамвай до поликлиники. Чуть ли не 1, 5 часа продолжается этот путь. Начальница больницы хлопотала о комнате для меня в районе поликлиники, звонила председателю жилкома (жилищного комитета). Он

 

предлагал такие ужасные комнаты, в таких кварталах и домах, что там страшно было селиться. Нач-ца больницы отклоняла все его варианты. Председатель жилкома предложил мне комнату в общежитии для рабочих и служащих. Но начальница больницы протестует против того, чтобы я там, поселился.

— Там постоянная пьянка, вечные скандалы, драки. Молодежь ужасно ведет себя, хулиганит. Поселиться там — это отравить себе жизнь. Да и небезопасно. Ни в коем случае, — сказала она.

И я стал дальше ждать более или менее подходящей комнаты, в более или менее приличном месте и у более или менее трезвых людей... Чисто случайно нашлась комната. Мне в поликлинику позвонила женщина, которая была вместе со мною в одном лагере. Она, зная, что я без квартиры, предлагает мне поселиться в их доме. Их семья переходит через неделю в свой дом, и для меня там будет комната. Женщина эта, еврейка, живет у своей замужней дочери. Она была в лагере, отсидела десять лет, тяжело болела, лежала у маня в больнице и считает себя многим обязанной мне. Даже говорит, что я «спас» ее от смерти. Через свою знакомую, тоже бывшую заключенную, жившую в индоме, она узнала обо мне. И я поселился у них, в собственном доме инженера-еврея. Я прожил у них пять лет, до дня моего отъезда из Караганды.

***

Караганда — большой областной город, огромный по своей территории. Население его превышало 400.000 человек. Город промышленный, шахтерский, центр крупного угольного бассейна СССР. Конкурирует с Донбассом. Город строится, растет. Но еще довольно убогий, грязнущий. Мощеные улицы по пальцам можно перечесть. Дорог нет. Ходишь — тонешь в грязи. Без высоких сапог — завязнешь в луже грязи, едва вытащишь ноги. И это

 

в центре города. В более или менее благоустроенных общих домах живет около 25—30 процентов населения, а остальные живут в маленьких хатках-мазанках, без примитивных удобств. Немалый процент населения живет в приспособленных под жилье конюшнях, сараях, нередко с земляным полом. Мрак, грязь, холод, сырость. Трущобы. Я шел как-то в медпункт 17-й шахты. Иду по одной из улиц, где живут шахтеры. Стоят жалкие домики и бараки, полуразвалившиеся, низенькие. Окна на уровне земли. Снег падает в дом, дождь льет в дом. Со мною поравнялась группа шахтеров, идущих на работу в 17-ю шахту, на дневную смену. Поздоровались со мною и показывают на квартал этих жалких домиков.

— Вот смотри, врач, «хрущобы», в которых мы живем.

Я догадался, кому посвящено название этих, поистине, кошмарных трущоб. Но я спросил:

— Как вы сказали?

— Хрущобы. Раньше были трущобы, а теперь при Никите Сергеиче «хрущобы» называются... Был у нас в Караганде Никита. Во «Дворце культуры горняков» выступая, а вот как живут эти самые «горняки», шахтеры, забыл посмотреть. А вот видишь, как они живут — в «хрущобах» этих живут. Вот, они «хрущобы»...

И так повсюду. И в других городах края огромное большинство населения, рабочих живут в трущобах- «хрущобах»...

Я начал работать в поликлинике. Когда я, впервые подходя к месту работы, стал расспрашивать, где тут поликлиника № 10, мне указали на стоящий в грязной яме барак, длинный, низенький, покривившийся. Такой же убогий, как и все соседние бараки. А внутри? Грязный, деревянный пол, весь в щелях, полумрачные кабинеты, и там пол в щелях, доски проваливаются. На приеме мерзнешь, несмотря на паровое отопление. Мыши бегают по комнате. Вечно нет воды в поликлинике — не действует водопровод. Таскают воду санитарки ведрами издале-

 

ка, а то и этого нет: сидят день-другой без воды. Уборных нет в бараке. Уличная уборная находится на расстоянии квартала от поликлиники. Грязная, занесенная снегом. Так и в других поликлиниках. Зато — Горздравы, Облздравы с председателями, сотрудниками-чиновниками помещаются в благоустроенных двухэтажных домах со всеми удобствами. А для больных нет и самых примитивных удобств. Они ждут часами в холодном помещении, мерзнут. Больных много. Район обслуживания очень большой. Поликлиник в городе мало. Еще хуже обстоит дело с больницами. Попасть в больницу — дело очень трудное: нет коек. Бывает так, что больного возит амбуланс из одной больницы в другую — в четыре— пять больниц, пока его куда-либо примут, а то и вовсе не примут. И это в большом городе, где сотни шахт, медицинский, педагогический, политехнический институты! Таково здравоохранение в Караганде. А по статистическим данным (в брошюре «Здравоохранение в СССР и за границей») — СССР «на первом месте» по количеству врачей на тысячу населения, по количеству больничных коек на десять тысяч населения...

Врачей не хватает. В поликлинике ведут врачебный прием фельдшера. В нашей поликлинике прием по женским болезням, по хирургии, по болезням уха-горла-носа, по кожно-венерическим болезням и в двух терапевтических кабинетах — вели фельдшера и фельдшерицы. И так во всех 12-ти поликлиниках города. Врачи работают на 1, 5—2 ставки вместо одной. Правда, они сами домогаются нескольких ставок, ибо на одной ставке не проживешь. Зарплата врача в Советском Союзе низкая. В этих условиях я работал в поликлинике свыше 4, 5 лет. Мне, правда, за это время трижды предлагали другую работу: заведующим терапевтическим отделением больницы, но я отказывался, хотя больничная работа мне была приятнее, и я всегда был больничным врачом. Но я не принимал этой должности, потому что больница была очень далеко, за городом. Ехать туда

 

не на чем. Трамваем доезжаешь до определенного места, а оттуда с версту пешком по грязи или снежным сугробам. Нет сил добраться. Мне одно время пришлось раз в две недели нести ночные дежурства по больнице (с 7 часов вечера до 7 часов утра), и я отведал прелесть дороги туда.

В г. Караганде жить небезопасно. Преступность большая. Вечерами, ночью в одиночку или вдвоем не ходят

— боятся. Либо ехать автомобилями, либо ходить целыми компаниями. А то разденут на улице, снимут пальто, шубу, часы, ограбят. Изо дня в день десятки случаев. А то и ножом пырнут, или ударят тяжелым предметом по голове. Уж если идешь куда-либо в гости, и автомобиля нет, то уж с ночевкой: «гости» до утра. Очень распространено карманное воровство. «Карманников» особенно много среди молодежи. Она орудуют в трамваях, в автобусах, в универмагах, у касс кинотеатров. Работают организованно. Таких организованных шаек молодежи много. И действуют эти карманники довольно свободно — усиленной борьбы с ними не ведут. Трижды и я был в числе многочисленных жертв карманников.

Семья, у которой я поселился, — выходцы из Бессарабии, жили затем в Черновцах. Мать советские власти арестовали в 1942 году, дали 10 лет заключения в лагерях, а дочь выслали в Красноярский край. Она вышла замуж за инженера-еврея, тоже находившегося там в ссылке. Хорошая еврейская семья. Муж работает на машиностроительном заводе. Жена — учительница рукоделия для девочек в школе-восьмилетке. Я рад был, что устроился у этих людей. Столько насмотрелся ненависти к евреям везде и всюду — среди тюремно-лагерных «начальников», среди следователей и среди заключенных, что я с ужасом думал о комнате где-либо в общежитии, да еще в советских условиях слежки и доносов.

Я с радостью поселимся в еврейской семье. У меня в верхнем этаже большая отдельная комната с прихожей. Дом — собственность инженера Им, служащим и

 

рабочим завода, предоставили земельные участки неподалеку от завода, и кто хочет — стройся. Можно строить дом только для себя и не больше трех-четырех комнат. Конечно, большое начальство, партийные главари, строили себе особняки, какие угодно. Строить собственный дом — дело нелегкое. Доставать материал (цемент, кирпич, камень, песок, доски, краску, железо и пр.) приходится редкими правдами и неправдами. Всего этого нет в свободной продаже. Каждое заявление на цемент или другой строительный материал должно пройти через шесть —семь инстанций. И будешь строить свой дом целых пять лет. Мой хозяин управился в течение одного года. Но так все делают, все «служащие и рабочие». Без неправды дом не построишь...

Я, очутившись один в комнате, в первые месяцы не мог освободиться от страха советского террора. Я боялся всякого вечернего или ночного звонка в квартиру. Лежу и слышу у дома или где-то рядом остановился автомобиль, и мне кажется, что это за мной приехали из МГБ. Тушу огонь, подбегаю к окну, всматриваюсь, что за автомобиль, кто из него выходит, куда идет. Страшно. Пережитое еще слишком свежо. Да и все окружающее наводит страх. Боятся говорить. Все делается с осторожной, тревожной оглядкой. Новость какую-либо передают шепотом, на ухо, чтобы ничего не слышал, чтобы никто ничего не видел.

Лишь только, я переехал на квартиру к инженеру Б., я сообщил семье в Израиль свой адрес, указав город, улицу, номер дома, фамилию хозяев. И лишь только я получил из Израиля от семьи первое письмо на этот мой новый адрес, как ко мне зашел мой хозяин-инженер и очень просил меня сообщить семье, чтобы не писали на конверте его фамилию. Очень волновалась и хозяйка. Подумать только! На их адрес прибывают письма из... Израиля! Какое страшное слово — Израиль!..

Я работаю в поликлинике целый день — от 9 до 5 часов вечера — на полторы ставки, веду прием боль

 

ных рабочих с двух шахт. Члены семей этих шахтеров ко мае не относятся. Для них имеется другой врач. У меня большие шахты — свыше 2000 рабочих на одной шахте и 1100—1200 — на другой. Здравпункты шахт также под моим контролем и наблюдением. Работы немало. И еще нагрузка — член врачебно-консультативной комиссии (ВКК), которая собирается 3—4 раза в неделю. А позднее была и так называемая «общественная» нагрузка. Работа в поликлинике осложнялась и неприятными моментами, подчас скандальными. Текучесть (поступление и увольнение работников) на шахтах невероятная. Прежде уйти с работы было делом почти невозможным. В последние годы каждый рабочий мог когда угодно уволиться, он должен был заявить об этом за две недели. И началось. Одни увольняются, а на их место идут новые — в большинстве молодежь. Каждый день свидетельствуешь вновь поступающих. Подземный труд шахтера (бурильщик, крепильщик, проходчик, прокатчик и т. п.) — труд тяжелый, требующий совершенно здоровых людей. И каждый вновь поступающий на эту работу должен пройти полное обследование. Врачи определяют, годен ли кандидат на подземные работы или может быть допущен лишь на работы на поверхности. На этой почве разыгрываются постоянно скандалы. Если у рабочего зрение не в порядке, если в какой-либо мере слух поврежден или есть какой-либо органический дефект со стороны внутренних органов (легкие, сердце) — его на подземные работы не принимают. И врач пишет: годен на поверхность. Но молодой парень в 20-25-30 лет идет на шахту только ради сравнительно высокой платы (от 200 до 240 новых рублей в месяц). А работа на поверхности в четыре раза меньше оплачивается, чем подземная. Да ее и почти нет. И рабочий с определением «годен на поверхность» устраивает скандал, ругает врача, оскорбляет и требует, чтобы врач написал «годен», только одно слово «годен», т. е. здоров. Новых рабочих приходилось свидетельствовать ежедневно. Все это мо-

 

лодые люди, в большинстве приезжие. Из Казанской, Пензенской области, из Прибалтики. Бежали из колхозов. Рассказывали они, что не могут больше работать в колхозе — «нищенская жизнь», ничего не зарабатываешь, «оправить себе одежду не можешь»... Из Прибалтики приезжали люди среднего возраста. Там нет работы. Особенно жаловались литовцы — нет у них работы, кроме колхозов, а колхоз — это не жизнь. Молодежь стремится на подземные работы. Они приезжают на время, на несколько лет, рассуждая так: поработаю года 4—5 в шахте, в месяц заработаю 200—220 рублей. Я один, проживать буду рублей 70—80. За 4—5 лет скоплю 3—4 тысячи, поеду домой. Так они говорят, когда спрашиваешь: откуда ты? Что же это ты в такую даль прикатил?

Расчет их, конечно, далеко не оправдывается, по крайней мере, у большинства. Они пропивают почти всю зарплату. Почти все шахтеры пьют безбожно. И все деньги уходят на водку. Свидетельствуя ежедневно этих молодых людей с разных концов страны, обращаешь внимание на ряд любопытных явлений. Все подвергающийся мед. обследованию для поступления на работу а шахте должны предъявить свой паспорт с фотокарточкой. Это ввели в последнее время, так как было немало обманов. Вместо имеющего какой-либо дефект — плохой слух, плохое зрение, больное сердце — идет обследоваться его приятель или знакомый, совершенно здоровый, и получает определение: годен. И его принимают на подземную работу. А через некоторое время он оказывается больным. И получается, что он заболел на работе в шахте. Начали выяснять дело. Поймали некоторых и установили, что они не были у врачей на обследовании. И стали требовать предъявления паспорта с фотокарточкой. И вот перед вами паспорт молодого человека. Один из пунктов гласит: образование. И ты читаешь у многих, очень многих: один класс школы, два класса, три класса. Он фактически неграмотный. Лишь

 

еле-еле подписывает свою фамилию, и читать не умеет. Говоришь ему:

— Как же так, ты родился и вырос при советской власти — и неграмотный?! И парень, 22 года, рассказывает:

— Как же тут грамоте учиться? У нас одна школа была на четыре деревни, ходить каждый день шесть километров. И зимой, и в грязь. А сапог нет. Вот ты и сам посуди!

И еще одно. В каждом паспорте есть пункт: на основании каких документов выдан вид на жительство. И обычный ответ гласит: на основании метрической записи, удостоверения загса и т. д. А есть и такой ответ: «положение о паспортах». Это значит, что он, владелец этого паспорта, отбывал наказание в тюрьме и лагере. «Положение о паспортах» — условный знак, чтобы повсюду чиновники знали об этом. «Положение о паспортах» — это навсегда, для всеобщего сведения, во всесоюзном масштабе...

И вот, свидетельствуя в течение нескольких лет ежедневно рабочих, поступающих на работу в шахту, я вижу это, «положение о паспортах», у многих, очень многих. Я опрашиваю некоторых, за что же это ты был в лагере? Улыбается: «А вы как знаете?» И сидящая тут же моя медсестра удивлена:

— Откуда вы знаете?

Немало советских граждан с этими предательскими словами в паспорте: положение о паспортах...

Еще в лагере я видел у многих татуировки на теле. Мне говорили, что по этому признаку узнаешь в лагере «блатного». Но теперь на воле, свидетельствуя ежедневно рабочих, я был поражен этому массовому явлению. Среди молодежи чуть ли не каждый третий татуирован. Грудь, спина, руки. Несколько реже встречается татуировка на животе, ногах. У многих на груди, спине и руках буквально нет живого места. Все разрисовано. Интересны мотивы татуировки, их содержание. Как анек-

 

дот, так и татуировка отражает жизнь молодежи, ее настроения, думы, мысли. Чаще всего видишь рисунок полуголой женщины. Ей предоставлено место, главным образом, на груди, в области сердца. То она просто стоит, изящная, в кружевном платьице балерины, то ее орел держит, обняв крыльями, и клюет ее сердце. Часто встречаются вытатуированные женские имена: Таня, Надя, Вера. «Встретимся, Лена», «Не забывай меня, Нина». «Прощай, Маша». «Привет, Лида», «Прости, Аня». А вот вытатуировано сердце, и в одну половину его, левую, воткнут нож и надпись: «За измену» или «Смерть за измену». Немало места уделяется... водке. Вот вытатуирована бутылка, на ней сверху надпись: «водка», а под ней «любимая». Или стоит молодой человек, держит обеими руками бутылку водки и надпись: «без тебя нет жизни». Почти у всех татуированных, почти поголовно, есть два мотива. На правой руке, на предплечье, вытатуировано: «Нет счастья в жизни». Этот мотив у иных модифицирован: «Сколько прожил, а счастья не видел», «Не успел жить, а сколько страданий», «Несчастным родился, несчастным умру». Встречаешь и такую татуировку — обнаженная женщина, графин водки и девятка карт. И под этим многозначительная надпись: «Вот, что губит нас» (вино, женщины, карты). А то вот татуировка неунывающего: на плече — луна, полумесяц, две большие бутылки водки и надпись: «А кто сказал, что на луне нет водки?!». Второе, что также имеется на плече или предплечье, — это могильный холмик, у многих с крестом, и надпись: «не забуду мать родную». Лишь у единиц мы видели «идейные» мотивы (или это явление «культа личности?») — на груди, на соске, портрет Сталина. И лишь один из многих, многих сотен вспомнил Ленина и в пятиконечной звезде, на левом соске — Сталин, а на правом — Ленин. Реже других мест татуирован живот. Тут чаще изображены пейзажи — деревья, лесок. Даже пароход вытатуирован. У одного на животе большим кольцом вокруг пупка написаны трагические слова:

 

«Боже! Избави меня от суровых морозов и тяжелого труда». Парень, видимо, отведал это в лагерях на севере, Колыме, Воркуте... И зафиксировал это на животе своем на всю жизнь...

Есть и комики в этом виде творчества. У некоторых мы видели на животе кругообразную надпись: «Вот на кого мы работаем». Все мол на «жратву» уходит. А один вытатуировал веселые и самодовольные слова кольцом вокруг пупка: «Ух, как наелся»... Откуда этот вид «искусства», принявший столь широко распространение, можно сказать, массовый эпидемический характер среди советских людей, в особенности, среди молодежи! Говорят, что со времени конфискации золотых вещей, драгоценностей, ожерелий пионеры этого дела начали с татуировки вокруг шеи, взамен ожерелий, разных цепочек, витых гирлянд, бус. И кто-то даже назвал эти татуировки «советское ожерелье». И до последнего времени, хотя этот род «искусства» принял совсем иные формы, многие так и называют его — «советское ожерелье»...

***

Многие шахтеры являются в поликлинику на прием в пьяном виде, подчас безобразничают и, конечно, сквернословят. Мат, матерщина — это вообще обычная форма их речи, без матерщины редко услышишь разговор. Требуют «булетень» (бюллетень на освобождение от работы) на несколько дней, на 5—6. Буквально скандалят: давай! Начальники шахты, одной и другой, обратились к главврачу больницы — поликлиники по поводу большого количества бюллетеней, выдаваемых врачами. Рабочие не являются «а работу в шахту, — якобы больны, у них есть бюллетень, а их видят пьяными, шатаются по шахтинскому поселку, разгуливают пьяные с товарищами или сидят где-либо в столовой или «забегаловке» и хлещут водку. Была назначена комиссия из начальства шахты и врачей по поводу освобожденных по

 

бюллетеню. Установили злоупотребления. Рабочие платили по сто, двести рублей за бюллетень, освобождающий от работ на 5—6 дней. Рабочему это выгодно. Если он работает в шахте больше пяти лет, то по болезни получает полностью зарплату. Был даже судебный процесс (в Алма-Ате) — шестнадцать врачей были осуждены за то, что брали деньги (взятки) за бюллетени. Характерный момент. В 1960 г. было распоряжение чуть ли не самого Хрущева, Председателя Совета Министров, чтобы каждый работал только на одной ставке, не больше. Это относилось ко всем — врачам, инженерам и др. Люди были огорчены этим приказом — как жить на одну ставку? Никак не проживешь на 80, или даже на 100 рублей! И помню, врач один, уж не молодой, спокойно, беззаботно на это сказал: «Пока существуют бюллетени — не пропадем». Я был поражен этому циничному заявлению старого врача. Но это так. Во многих, очень многих случаях.

Каждый день в поликлинике так называемая «пятиминутка». Утром, без пяти минут девять, перед началом работы, в кабинете начальника больницы собираются все врачи, фельдшера, медсестры поликлиники и здравпунктов и дежурный фельдшер кареты скорой помощи. Отчитываются, что случилось за прошедшие сутки, какие происшествия, кому и как была оказана медпомощь. Сидишь каждый день на этой пятиминутке, слушаешь и думаешь: где я? В каком мире? Фельдшерица кареты скорой помощи рассказывает, куда вызывали карету, и что там было. Десятки вызовов за сутки, несколько десятков. И в большинстве — уголовная хроника. Там по пьянке один ранил другого, поножовщина, а там — пьяный муж искалечил жену, детей. То труп нашли на улице, то замерзшего подобрали. Десятки случаев в день. И это только в одной поликлинике, в одном районе. А их двенадцать.

А что творится 1—2 мая, 7—8 ноября — в дни больших праздников. Мертвецкие после этих празд

 

ников буквально набиты трупами. Убийства, убийства. Больницы принимают в эти дни множество людей, в хирургических отделениях — неотложная помощь. Такое пьянство, как в Советском Союзе, трудно представить себе. Пьют безобразно много, пьяные валяются на улицах — мужчины, женщины. Все спокойно проходят мимо лежащего на улице. Ну, что особенного? Пьяный. Остановится возле него только тот, кто вытаскивает у него из карманов деньги, снимает часы... И пьяный лежит, пока не проснется. И молодежь пьет, напивается до «зеленого змия», до бессознательного состояния... Праздников в Советском Союзе мало. Но поводов для выпивки много. Без конца «дней»... Помимо дня армии, дня конституции — день воздушного флота, день ракетных войск и артиллерии, день военно-морского флота, день космонавта, день радио, день победы (9-го мая), день советской милиции, день советской молодежи, день комсомола, женский день. И дальше: день шахтера, день пограничника, день танкиста, день строителя, день металлурга, день железнодорожника, день химика, день печати, день работника нефтяной промышленности, день физкультурника. И еще, еще — день работников пищевой промышленности, день работников сельского хозяйства, легкой промышленности, день рыбака, день работников леса, день медработника, учителя, день работников торговли, день геолога. День, день, день. И все «празднуют» эти дни. Шахтер напивается в день металлурга и во все другие дни. И также делает железнодорожник, строитель; вдрызг пьяны металлурги, нефтяники и др. работники в женский день. Пьют и в будние, не «праздничные» дни. В бакалейных лавках и магазинах водка и вино продаются вне очереди. Стоят люди в длинной очереди за колбасой, хлебом, сахаром. Стоят часами, а пришел за водкой — пожалуйте, без всякой очереди. Без конца идут за этой «живительной влагой». Женщины-домохозяйки протестуют:

— Да ты бы хоть одного ив нас отпускала и одного

 

из них, «водочников», а то вот уже час стою, никак не дождусь.

Но «водочники» протестуют:

— Нет, мамаша, нас в первую очередь, «такое положение». Без водки жить нельзя.

И получив водку, прижмет бутылку к груди и скажет:

— Вот она, родимая!

После речи Хрущева на пленуме ЦК партии, в которой он сказал, что у нас «немного пьют», но все же пьют, и надо бороться с этим «пережитком прошлого», начали в разных местах «бороться» с пьянством. Осторожно, без ущерба для кого бы то ни было... Надо говорить о вреде алкоголя. Эту работу должна проводить общественность (?!), врачи. Заявилась ко мне в поликлинику невропатолог, старый врач, и говорит, что на нее и меня возложена в районе наших шахт борьба с пьянством. Мы (она и я) должны организовать «общественность» для этой цели, читать лекции о вреде алкоголизма. Наметили мы с ней кое-какой план. Прежде всего собрали в здравпункт шахты почти все начальство — туг и заместитель начальника шахты, я главный инженер, несколько начальников разных отделов, бригадиров, председатель шахткома (шахтинский комитет рабочих). И женщина-врач докладывает им о задачах борьбы с пьянством, принявшим огромные размеры. Борьба должна быть организованной: и общественной, и путем индивидуального воздействия на алкоголиков и их лечения. И она обращается к начальникам, к бригадирам: «Вот назовите, запишите тех, кто в вашей бригаде, в вашей смене много пьет». Все молчат. Она обращается к одному, другому: «Ну, кто у вас сильно пьет?» Молчат. Тогда председатель шахткома говорит:

— Так ведь все пьют.

Положение их было, действительно, нелегкое, — они все сами пили, и крепко пили.

— Я знаю, что все пьют. Но ведь как пить! Можно

 

пить с разумом, и можно без разума, — говорит милая женщина-врач.

И от одного из начальников последовал ответ:

— Все начинают с разумом и кончают без разума... Читал я лекцию шахтерам одной из шахт о вреде алкоголизма. После лекции мне был задан ряд вопросов. Многие шахтеры не верили, что злоупотребление алкоголем может быть причиной болезней печени, нервной системы и др. Нет, это неправда. Один из них заявляет, что он уже 25 лет пьет, и двадцать лет работает крепильщиком на шахте, и никаких болезней у него нет.

— От водки, сколько ее ни пей, вреда быть не может, — заявляет он авторитетно под возгласы одобрения многих. Другой сообщает, что он страдал болезнью печени — и «вылечился» водкой. Один из шахтеров задает вопрос: если водка вредна, почему правительство не запрещает продажу ее. Но председательствующий, начальник, заявил, что это «не относится сюда», и нечего задавать такие вопросы. Так этот вопрос и остался без ответа.

На одной из шахт нашего района произошел взрыв. В секторе взрыва работало 42 рабочих. Шестеро были убиты на месте, трое умерли назавтра, в больнице, остальные получили ранения разной степени. О взрыве, о жертвах взрыва говорить нельзя. И нельзя об этом писать в газетах. Нельзя. «У нас» подобных катастроф не бывает.

Газомерщица заявила, что метана 4, 5, а уже при 1, 5 надо выводить людей из шахты. Газомерщица куда-то звонила, но поздно. Взрыв произошел, люди погибли, многие остались калеками. И... молчать! Не сметь говорить. Но все знают. Разве скроешь! 42 рабочих было в шахте. А разве могут молчать вдовы и сироты! Их плач, рыдания все слышат.

И надо же, чтобы через дней пять в советских газетах появилась телеграмма-заметка, что в Бельгии на одной из шахт произошел взрыв: один рабочий убит и четверо ра-

 

нены. И советская газета комментирует, что в капиталистических странах нет должной инспекции, охраны труда... Вот и происходят такие катастрофы.

Читают это рабочие-шахтеры, товарищи погибших. И... говорить нельзя, ни слова. Это тебе не капиталистическая Бельгия. Молчи! И остается шахтеру только плюнуть и выругаться крепкой матерной бранью по чьему-то адресу... И разве один только этот взрыв был? И мало катастроф, аварий? Молчи! Этого не было «у нас»... Это только «там» бывает, у «их, у капиталистов...

В СССР все делается «добровольно», без принуждения. Так, облигации займа были «добровольными»... Не спрашивая вас, хотите ли вы и на какую сумму, при получении зарплаты ежемесячно удерживали 10 процентов заработка, и на эту сумму выдавали потом облигации... Когда в 1957 г. отменили облигации, то объявили, что выплата денег за облигации отсрочена... на 25 лет «по желанию трудящихся». Вместо облигаций ввели в каждой республике лотереи. И опять же, не спрашивая вас, давали вам при выплате зарплаты лотерейные билеты на определенную сумму. Причем объявлялось, что это «добровольно». И в условиях советской жизни никто не

смеет, боится возражать. Не рекомендуется делать это... Но все же кое-где можно услышать иногда голос протеста. Объявляют кампанию вербовки в члены «Общества Красного Креста и Красного Полумесяца». Всего 4 рубля в год — 1 рубль вступительный и три членский взнос. Большинство шахтеров отказывается дать эти несколько рублей. На каждой шахте, в каждой поликлинике, больнице есть «уполномоченный», который должен агитировать и ответственен за выполнение нормы. Норма для района нашей больницы — поликлиники была установлена в 2000 рублей. Медсестры бегали уговаривать шахтеров. Не помогло — недобрали 800 рублей. И назначено собрание в помещении поликлиники. Кто-то из комитета О-ва Красного Креста говорит о его важной работе в области здравоохранения, помощи раненым, о

 

функциях Кр. Креста на войне и в мирное время. И предлагает уполномоченным отчитаться в своей работе. Почему не собрали назначенной суммы? Плохо работали. Тогда сестры осмелились сказать правду. Одна из уполномоченных медсестер говорит: «Я пришла к рабочим, когда вся смена была на месте. Рассказала им о необходимости Красного Креста, призывала записаться в члены. И тут началось: один говорит — зачем я буду давать деньги на больницу в Абиссинии? Миллионы тратят на больницу в Аддис-Абебе, а у нас вон в какой дыре наши больницы и поликлиники. Пускай о себе, о нас подумают. Тогда и деньги дадим. Все поддержали этого рабочего: правильно, правильно». Другая сестра рассказала то же самое, о тех же возражениях шахтеров:

«Для чего нам давать деньги на больницы в Эфиопии, когда у нас больниц не хватает? Вот мою жену три часа карета скорой помощи возила по больницам, и нигде не приняли ее — «нет местов», привезли обратно домой. Посмотри, какая амбулатория наша, стыд просто. Постройте у нас сначала больницы — тогда и деньги дадим».

Главноуполномоченная чувствовала себя довольно плохо и крикнула:

— Нечего повторять все эти глупые пересуды. Не нам судить об этом. И закрыла собрание.

Собрания (общие) на шахте не часто бывают. Созывают их по приказу партии по каждому экстраординарному случаю. Так, по делу устранения Молотова, Маленкова, Кагановича. Краткие слова парторга о «надпартийной», антипартийной линии этих лиц, решение ЦК партии и — голосование: кто против? Никто. Единогласно. Принимается резолюция. Трудящиеся благодарят партою за ее «мудрое решение»... А как эти трудящиеся возмущались кампанией против Молотова, Маленкова, Кагановича. Но... «явка обязательна» и... кто посмеет быть против? Все это называется «единодушной волей трудящихся»...

 

 

 

Вхожу в жизнь. Поневоле. С грустью, с болью смотрю, как живут, что делается. Иду по Сталинскому проспекту — главная, широкая улица, в конце площадь, на ней Дворец культуры горняков — хорошее, красивое здание, напротив — монумент И. В. Сталина во весь рост. Днем. Навстречу мне знакомая, вместе в лагерной больнице работал». В руке у нее большой кусок мяса, свежего, красного. Мясо несет она ничем не прикрытым. Напоказ.

— Что это вы несете, Мила?

— В магазине нет оберточной бумаги. Что поделаешь? А упустить случай не хотела — в кою пору мяса добьешься...

Я постоянно видел в магазинах над прилавком надпись: «Оберточной бумаги нет». А как понесешь селедку, масло, рыбу? Бегут в киоск, покупают за 20 копеек номер «Правды» или «Известий», и в него заворачивают сельди... И везде в магазинах, бакалейных, хлебных, надо стоять часами в очереди. Товаров мало — и все спешат купить. Сегодня есть колбаса, а ее целые месяц — два не было, и кто знает, когда еще будет! И все бегут в магазин. В универмаге, в хозяйственном отделе, огромная очередь занимает все проходы до тротуара на улице.

— В чем дело? Что продают? — спрашивает с любопытством каждый.

— Стаканы.

Простые, чайные стаканы. Уже более полугода нельзя было купить стакан. Нет стаканов в городе. А за швейной машиной, ручной, стояли в универмаге тысячи людей. А машин, оказывается, было всего шестьдесят. Ушли все разочарованные. Кто знает, сколько теперь придетоя ждать, пока будут машины в продаже. Уж не меньше года... Весь декабрь не продают сливочного масла. В чем дело? Оказывается, что за 11 месяцев года съели годовую норму, и масла нет. Кое-какие товары можно достать на черном рывке, но по спекулятивным

 

ценам. Яйца купить почти невозможно. Государственная цена — 6 рублей десяток, но в магазинах яиц нет. А на черном рынке — есть, стоит 14 рублей десяток. Так и с мясом. Уровень жизни в Советском Союзе низкий. Потребности очень ограниченные. Но часто нет даже предметов первой необходимости. В общем, бедно, убого. А об одежде и говорить не приходится.

Прошла неделя-другая. Уныло течет моя жизнь. Целый день в поликлинике. Прихожу домой — читаю. Еврейской литературы, книг о еврействе нет. Нет признаков еврейской жизни. Беседую со своими хозяевами, знакомыми.

— Что у вас тут в городе есть еврейского? Есть еврейская община? Библиотека? Какая-либо еврейская организация? Клуб? Школа?

Ничего нет.

В Караганде свыше 3000 евреев. Есть только где-то в глуши, в Старом городе, еврейская синагога, молитвенный дом. Ох, как трудно добраться туда! И больше ничего нет. Нигде нет — говорит хозяин. Его старушка-мать выносит мне старый, потрепанный сидур, молитвенник, и махзор на Иом-Кипур. И это все, что уцелело. Все, что есть...

Я знал о разгроме еврейской культурной жизни в Советском Союзе в 1948 г. Со мною в советских концлагерях сидело немало еврейских писателей, поэтов, журналистов, учителей, еврейских певцов и артистов — жертв сталинского похода на еврейскую культуру. Уничтожена еврейская культурная деятельность, закрыта еврейская пресса, школы, еврейский театр. Но все же, что есть еврейского тут в городе, где свыше 3000 русских евреев, евреев из Бессарабии, Прибалтики, Литвы, Польши, Витебска, Могилева, Минска?! Я не верил, я не хотел верить, не мог допустить мысли, что ничего нет.

 

И в ближайшее воскресенье, когда я был свободен от работы, я отправился в синагогу, в Старый Город. Ехать далеко, трамваем. Спускаюсь вниз по грязи, навстречу мне средних лет мужчина. Спрашиваю, где тут еврейская синагога. Он всматривается в меня и спрашивает на идиш:

— Еврей?

— Да, еврей.

— Что у вас иорцайт? Я габай синагоги.

— Очень приятно. Вас я и хочу видеть, хотя «иорцайт» у меня нет.

— Пойдемте в синагогу, — сказал он и вернулся со мною туда, откуда он шел.

Он — габай синагоги, он же и шамес. Он староста синагоги, он казначей, и он «служка». Он снял замки с дверей убогого домика, и мы вошли в переднюю комнату, которая в дни больших праздников бывает заполнена молящимися, что я сам видел в вечер Кол-Нидрей, в Иом-Кипур 1956 г. В передней стоит длинный стол и по обеим сторонам его длинные скамьи. Мы уселись на скамьях за столом, друг против друга. Я ему оказал, что я всего несколько месяцев живу в этом городе. Приехал сюда не по доброй воле, я как бы в ссылке. Я еврей, которому близко, дорого все еврейское, национальное. Я хочу знать о еврействе и евреях вашего города. Хочу нащупать пульс еврейской жизни, если он еще где-либо бьется. Он поинтересовался, откуда я, чем занимаюсь, где живу. Целых два часа мы беседовали.

— Евреев в Караганде много, очень много, — сказал он. — И в соседних городах (в 45—40 км) много евреев. И все это настоящие евреи, из еврейских городов России, . Единственное еврейское, что есть в К., вот эта бедная синагога. Больше ничего еврейского нет, даже школы еврейской, хедера, нет. Кое-кто сам обучает своих детей еврейской грамоте. Но что из этого получается? Хорошо, если научат детей В синагоге нашей мы

 

молимся ежедневно утром. В будни бывает к человек 10—11, а по субботам приходит человек 25—30. Это все. Здесь мы встречаемся и после молитвы делимся нашими горестями, выкладываем друг другу свою наболевшую душу. Многие боятся ходить в синагогу, как бы это не было зачтено им, религия, вера — это же контрреволюция. Общин еврейских нет. это нельзя. Но для существования синагоги должен быть ее «хозяин» — «Союз верующих евреев». Для получения разрешения на «Союз верующих» требуется не менее 30 подписей, желающих этого объединения. И вот в течение почти полутора лет мы среди 3 —3, 5 тысяч евреев не могли собрать тридцати подписей. Нашлись 17—18 престарелых евреев, которые дали свои подписи, а большинство боялось. С колоссальным трудом удалось нам в течение полутора лет собрать еще 12 подписей. И в синагогу ходить боятся, хотя в Иом-Кипур бывает все же человек 200—250, в особенности к Кол-Нидрей. Есть люди, которые тайно жертвуют на синагогу, приносят пожертвования, но не хотят взять квитанции, не называют своей фамилии. В канун Иом-Кипур многие приносят в синагогу свечи (стеариновых свечей нет, и парафиновые достать очень трудно). Вот этот кусочек земли, вот этот домик — это все еврейское, что есть у нас, все это что еще сохранилось у нас. И так не только у нас, а во всей стране. Есть хорошие евреи среди интеллигенции, бывшие еврейские они постятся в Иом-Кипур, молятся у себя дома, но в синагогу боятся ходить — как бы им не припомнили когда-нибудь об их «реакционности» и «контрреволюции»...

Мы расстались с габаем синагоги. Было тяжело на душе. Больно. Боже мой! Что это? Русское еврейство? Этот неисчерпаемый источник духовной силы для еврейства всей диаспоры? И — без языка, немой. Без школы, без учения, без книги. Без прессы, без живого еврейского слова. Я шел, не переставая думать об этой трагедии нашего народа, русского еврейства.

 

И Бялик пришел мне на ум;

«Как сухая трава, как поверженный дуб.

Так погиб мой народ — истлевающий труп»...

В ближайшую пятницу вечером я пошел в синагогу. Я хотел видеть евреев, которые остались «евреями»... Я тосковал по ним. В синагоге было человек 15, почти все пожилые люди, старики, некоторые еле передвигались. Я молимся вместе с ними. Каждый сказал мне «шалом», приветствовал. Ведь это событие — появление нового лица в синагоге. Да еще доктора. (Габай уже рассказал обо мне). Со мною вместе вошел человек лет 50-ти, а то и моложе. Мы разговорились. Он сказал мне, что уезжает скоро в Польшу. На днях должен получить документы. Он — польский еврей, сионист. Из Польши поедет в Израиль. Он уже слышал обо мне и хотел встречи со мною. И один инженер К., сионист, отбывший наказание в лагерях за сионизм, очень хочет встретиться со мною. Он живет недалеко от меня, в Новом городе. Этот еврей предлагает мне прийти в воскресенье днем к инженеру К., и он там будет. Никого больше не будет, бояться нечего. И опять страх. Во всем страх...

Вышел я часа в 4 дня из здравпункта шахты, мне навстречу от автомобиля идет человек, лет 45. Он обращается ко мне:

— Вы д-р К.? Я инженер Г. Я Вас жду. Вы меня знали еще с детства. Я — сын учителя Г., из Харбина. Садитесь в автомобиль, я Вас доставлю домой. Хочу с вами побеседовать.

Этот инженер, еврей, сын еврейского учителя, которого я хорошо знал, вырос в Х-не, учился в еврейской школе, вращался в кружке еврейской молодежи. К себе пригласить этот инженер, к своему сожалению, как он сказал, не может... Мы беседовали в автомобиле. Более часа катались. Он рассказал мне о своем отце, учителе. Отец приехал к нему в СССР, хота сын настойчиво рекомендовал ему не приезжать. Но отец приехал. Был арестован (еврейский учитель — контрреволюционная де

 

ятельность!..) и погиб в лагере. Инженер всегда начеку. Боялся открытой встречи со мною. Он расспрашивал меня о жизни там, в еврейском государстве. Жадно слушая, ловил каждое мое слово. Через месяц мы с ним еще раз встретились, таким же образом, в автомобиле, колесили по разным улицам и закоулкам. Я показал ему несколько полученных мною из Израиля видов (открыток) Тель-Авива, Иерусалима и др. Он рассматривал и заметно волновался.

— Я не единственный, кто хочет это видеть, кто хочет знать все о нашем народе там, в Эрец Исраэль, — сказал он.

Как-то под вечер я вернулся с работы, сидел за книгой: ко мне пришел незнакомый человек. Он инженер, еврей, заведует химической лабораторией завода. Закончил несколько лет тому назад десятилетний срок в лагерях, сослан в Казахстан. Приехала к нему жена его. Она польская гражданка. Хотели уехать из Советского Союза в Польшу. И вот уже год хлопочут. Ей разрешают, а ему, мужу, нет. Он не польский гражданин, не жил в Польше до 1939 г. Без него жена не хочет ехать. Хлопочут, обивают пороги министерств, польского консульства в Москве. Через года два разрешили, и эта чета уехала в Польшу, решив оттуда пробраться в Израиль. Из Варшавы они прислали мне нелегально (через лицо, возвращавшееся в Советский Союз) несколько номеров варшавской газеты на идиш. Вот этот инженер-химик пришел ко мне познакомиться и узнать кое-что об еврействе, об Израиле. Ничего здесь не знаешь, ни о чем еврейском не слышишь. И ни слава еврейского, только «Письма в редакцию» евреев якобы вернувшихся, бежавших т Израиля от «ужасной» жизни там.

— Расскажите, расскажите все, что вы знаете о нашей стране, об Эрец Исраэль, — умоляет он.

Он уже десять лет ничего об еврействе не слышит, не знает. Через неделю он снова пришел ко мне. И опять:

 

— Расскажите. Что вам пишут из Израиля.

И тихо, тайно, скрытно делается это. Марраны чувства... Среди еврейского населения Караганды были находящиеся в ссылке, по отбытии срока заключения в лагерях, сионисты, пострадавшие за сионизм, сионистскую деятельность. Я знал о таких 9—10 сионистах. Их, может быть, было гораздо больше. Но ведь об этом не говорят, не рассказывают, боятся. Большинство из них боялись встречаться со мною. Во всяком случае, первое время, полгода-год, были очень осторожны, боялись. И, пожалуй, не без основания. Слежка идет вовсю. Но с одним сионистом, инженером, занимавшим хороший пост в государственном институте прокладки шахт, я очень часто встречался. Мы были очень дружны и близки. Он жил со своей семьей недалеко от моей квартиры, и я, бывало, иногда ночевал у него, ибо ночью добираться домой одному небезопасно. Это был хороший, преданный сионист, интеллигентный, культурный человек. Он знал хорошо иврит (окончил еврейскую гимназию в Вильне), активно работал в свое время в сионистской организации. Как сионист был арестован и отсидел в тюрьме и лагере положенный срок. Он жил в Караганде с женой и сыном (и жена отсидела срок в лагере...). Наше национальное дело сближало нас. И мы часто нелегально слушали ночью радиопередачи из Израиля.

Был еще один, юрист по образованию, рижанин, активный в свое время сионист-ревизионист. Отсидел в лагере свои десять лет. Он целый год собирался встретиться со мною и... не решался боялся. Наконец, устроил эту встречу в комнате нашей общей знакомой учительницы (христианки), его сослуживицы и моей знакомой по лагерю, где она работала в больнице, которой я заведовал. С этим сионистом И. мы потом виделись. Он и жена его (тоже отбывшая срок заключения в лагере) очень культурные, симпатичные люди, и я охотно встречался с ними, всегда с интересом беседовали.

 

В апреле 1957 г. я был приглашен на сейдер. Пригласили меня явившиеся ко мне муж с женой, незнакомые мне. Муж якобы знает меня по лагерю в С., где и он был среди заключенных. Я его не помнил — евреев среди 14 тысяч заключенных в этом лагере было много. Чета снимает комнату в квартире инженера-еврея в Новом городе. Сейдер коллективный. Я не знал, как быть. Людей этих я не знал. Кто они? Коллективный сейдер... в Советском Союзе. В этих условиях постоянного страха... Я не обещал и, благодаря за внимание и оказанную мне честь, уклончиво сказал: постараюсь прийти. Но они не сдаются, требуют обещания обязательно прийти, добавив:

— Вас все хотят видеть, все, кто будет там.

Пришлось обещать. Но про себя я решил предварительно узнать об этих людях, об инженере, в квартире которого состоится этот коллективный сейдер. Мне очень хотелось быть в еврейской среде и на таком торжестве, как сейдер. Муж с женой еще просили меня, чтобы я «правил» сейдером. Это желание всех — сказали они. Но я в недоумении — кто они? Что за странное дело? Назавтра к моему домохозяину пришел его дядя, пожилой человек, одессит. Здесь, в Караганде, он в ссылке, работает инженером, занимает хороший пост. И он обратился ко мне:

— Пойдете на сейдер к Л.? Пойдем вместе. Оказывается, и он приглашен. Он хорошо знает инженера, в квартире которого устраивается сейдер, это его сослуживец. Мужа с женой он не знает. И мы вместе пошли на сейдер. К неизвестным мне людям. Я все же шел робко, с оглядкой, помня «всевидящее око» КГБ, МВД... Пошел, быть может, «рассудку вопреки, наперекор стихии»...

Пришли в 8 часов вечера, уже темнело. Дом на Ленинском проспекте, вход со двора, 3-й этаж. Все уже в сборе. С нами 22 человека. Окна завешены. Большая комната, накрытый стол. Празднично. Бросается в глаза: много молодежи. Среди присутствующих лишь одна моя зна-

 

комая, врач. Мы с ней встречались несколько раз в двух лагерях. Она отсидела свои «законные» десять лет и работала потом врачом санотдела, в качестве таковой приезжала в лагерь, где мы и встретились несколько раз. Она уже тогда числилась «вольной», я был заключенный. Теперь мы с ней встретились на «воле», в ссылке, на сейдере... Мне дали «агаду» пасхальную, изданную в Москве раввином Шлифером. Пару лет тому назад московскому раввину Шлиферу удалось получить разрешение напечатать очень ограниченное количество еврейских религиозных книг (сидурим, агад) — был такой единственный, случайный момент... Усадили меня на почетное место «королевское» (), и я справлял сейдер. Но по-современному. Читал текст агады и пояснения давал в свете нашей истории и наличия Государства Израиль. Я видел еврейскую молодежь, выросшую в Советском Союзе, которой многое странно, которая, быть может, не знает и не слышала о трагедии 9-го аба, о борьбе Иегуда Гамакаби, о билуйцах, халуцианстве, о непобедимой силе еврейского духа. И в этом смысле я освещал пасхальную агаду с ее верой: «Ныне мы здесь, а в будущем году в стране Израиля». Молодежь и все другие меня жадно слушали. Я познакомился с обществом. Нас было 22 человека. Что же за люди это были? 9 человек бывших заключенных, отбывших сроки наказания, среди них пять за сионизм и еврейский национализм. Среди справляющих сейдер — одиннадцать молодых людей лет 19—25, остальные в возрасте 30—45 лет, и вас лишь двое пожилых, перешагнувших 65-летний возраст. Среди молодежи — 6 студентов-медиков, два молодых врача, два молодых инженера, зубной врач, провизор. Среди студенческой молодежи — один бывший лидер комсомола, только что закончивший пятилетний срок в лагерях. Он на втором курсе мединститута, знает иврит. Еще два студента и одна студентка знают иврит. Знают иврит и зубной врач (из Латвии), и провизор (из Ковно), окончившие гебраистские гимназии «Тарбут»,

 

Зубной врач, активный сионистский деятель, отсидел 10 лет за сионизм. Теперь работает зубным врачом в Караганде. По окончании сейдера мы все уселись кругом. И молодежь стала петь песни — израильские песни, на иврите, песни наших дней, песни, рожденные в государстве Израиль. Трое — четверо из молодых говорят между собой на иврите. Я был поражен, не верю своим ушам, тому, что вижу. И слезы стоят у меня в глазах. Мы пробыли до 6 часов утра. Куда пойдешь ночью? Опасно. Домой шли втроем — зубной врач, провизор и я. На душе было и радостно и больно. Тайный сейдер, прячась, опасаясь... Марраны.

Через два дня провизор был вызван в МГБ. Допрос: зачем собирались в ночь на... (в ночь сейдера), что было там, что за песни пели, какие речи были... «Именины были», — ответил он. Пели песни народные, веселились, гуляет — объяснил провизор. Так он рассказал нам. Меня не вызывали и, видимо, никого другого. Дело как будто осталось «без последствий». По крайней мере, без видимых последствий...

Я после сейдера неоднократно встречался с этой молодежью, поведал им многое, чего они не знали, о чем не слышали, не читали. У них был большой интерес к еврейству, а в особенности к Израилю. Они мечтали об Израиле и верили, что еще будут там, на нашей Родине.

Зубной врач все ищет как бы выбраться в Израиль. Одна мечта у него, одно желание. Но нет надежды выехать. Он советский гражданин (из Латвийской ССР). И вот одна женщина, польская еврейка, уехавшая в Польшу, принимает участие в его судьбе. Она обещала ему выслать вызов из Польши, и зубной врач ждет, надеется. Через месяц-другой он получил письмо из Варшавы. Некий Р. пишет ему, якобы своему «двоюродному брату», просит сообщить точно полное имя, фамилию, год рождения, занятие. Он вызовет его к себе, в Польшу. Обрадовался зубной врач. Есть надежда попасть в Израиль. Послал нужные сведения и ждет. И прибыл вы-

 

зов от «двоюродного брата». Пошел зубной врач в ОВИР, но там ему столько пришлось услышать про его «контрреволюцию», «измену родине». Тут и «обман», и «шантаж». Оказывается, еще кто-то получил аналогичный вызов, и тоже от «брата», от того же самого из Варшавы. Добрый варшавский еврей хотел еще кое-кому помочь вырваться из Советского Союза. У зубного врача забрали вызов, потребовали подписку, что он никогда более не будет возбуждать ходатайство о выезде. Под страхом, под угрозой зубной врач дал такую подписку. (Это было в 1957 г.).

И я имел такое предложение через ту же польскую еврейку, общую нашу знакомую, и от такого же «брата», «дяди». Но я не воспользовался этим после истории с зубным врачом.

Настал Иом-Кипур 1957 года. Вечером к Кол-Нидрей я поехал в Старый город, в синагогу, в ту самую, где я молился в прошлом, 1956 году. Со мной поехал и мой приятель, инженер-сионист. Все та же синагога — покривившаяся, убогая хата: две комнаты и передняя. Синагога полна народу, битком набита. «Аудитория» и на сей раз — большинство люди пожилые. Немного среднего возраста, несколько человек молодежи, с десяток детей. В комнате, где происходит богослужение, где помещается Арон-Кодеш у дверей среди молящихся стоят три молодых человека в возрасте 28—30 лет. Черноватые. Вспоминаю, видел их часто на главной улице, сидят на скамеечке на тротуаре, чистят обувь. Я считал их армянами, а тут вдруг они в синагоге, в Иом-Кипур, к Кол-Нидрей. Я стою поблизости от них. Один из них подошел ко мне, стал смотреть в мой махзор и читать молитвы вполголоса. Спрашиваю, кто они. Бухарские евреи. Временно живут в Караганде. Они приезжают сюда из Туркестана, Узбекистана на 5—6 месяцев, на заработки. Они чистильщики сапог. Дело выгодное — за чистку обуви берут три рубля, за сапоги — четыре-пять рублей. По окончании сезона они возвращаются домой, в свою

 

Бухару. Несмотря на все гонения они умеют читать по-еврейски, знают молитвы, правда, «с грехом пополам»... Мы шли обратно с ними вместе часть пути, и назавтра я видел их за молитвой Я потом часто останавливался около них на Сталинском проспекте и Ленинской улице. Иногда беседовал с ними. Меня интересовала жизнь бухарских евреев в далекой азиатской Советской России. Любопытно, что, считая меня своим «братом-евреем», они при прощании говорили по-еврейски: «Шма-Исраэль»— радостно улыбаясь при этом. И эти слова чистильщика сапог так радовали меня, так трогали, волновали. Я иногда специально подходил к ним, чтобы при прощании услышать из их уст эти слова — «Шма Исраэль». И этими же словами прощался с ними: Шма Исраэль. Это были слова нашего союза, единения, братства ..

Я искал среди молящихся евреев «интеллигентов», дипломированной интеллигенции. В Караганде было много евреев-врачей, евреев-инженеров. Нет, они не пришли даже к Кол-Нидрей. Боятся. Это слишком открытая демонстрация...

У амвона все тот же 83-летний старик молится. Сердечно, тепло молится. С душой, чувством. На следующий день я часа в четыре ушел из поликлиники. В синагогу, к Все тот же старичок у амвона молится, взывает к Всевышнему: открой нам врата небесные. Пожалей нас, как отец детей своих. Услышь нас! Узри нас! Да будет молитва моя приятна тебе — слезно взывает престарелый баал-тефила. Уже темнеет. Кончилась молитва Прочли это торжественное богослужение — обращение к Всевышнему о милости, прошении, даровании здоровья, жизни. Произнесли громко «Шма Исраэль» и семь раз повторили «Адонай ху гаэлогим». Кадиш прочитали. Какое-то молчание, заминка какая-то. Словно у всех напряженное состояние, все ждут чего-то. Дрожат губы у старика — баал-тефила. Что-то он шепчет, что-то молят его губы. И раздался

 

трубный звук, один, продолжительный. Баал-тефила плачет. Смятение — и вдруг из толпы, из массы молящихся раздался крик: И все, все молящиеся, весь народ подхватил этот крик, вырвавшийся из души. И еще подхватывают его. И еще раз, еще раз. Уже не один год эти слова после молитвы не раздавались. Боялись. Из страха перестали произносить их. — ведь это сионизм, Израиль, контрреволюция... И «измена родине». И эти страшные слова не произносились громко, во всеуслышание. Шептали их про себя, произносили в мечтах о родине: Иерушалаим. И вдруг кто-то воскликнул, закричал: «В будущем году в Иерушалаиме!» И все, все, вся масса народная подхватила эти родные слова. И у всех сияющие лица. Словно светлее стало на душе, и все приветствуют друг друга. Поздравляют с праздником. С праздником! И кое-кто по дороге обратно, из храма тихо, робко шепчет: дай Бог, чтоб это гладко прошло...

Перед праздником я получил из Израиля (от раввината, который узнавал адреса евреев в Советском Союзе) этрогим — палестинское растение, символ райского яблока, луловим (пальмовая ветвь) и еще ивовые ветки, употребляемые в праздник кущей при молитве. Получил я все эти предметы ритуала в пяти экземплярах. Я получил их, заплатил пошлину 137 рублей, и прямо с почты отправился в синагогу передать их для общего пользования. В Советском Союзе их нигде не получишь. Да и кто посмеет! Я принес их в синагогу. Боже мой, какая радость была у всех. Наглядеться не могли на эти «растения» (в официальных почтовых документах они назывались «пальмовые растения»). Поздравляли друг друга. Вот так праздник у нас нынче! Вот так Суккот нынче! «Ну, это хороший признак — это к счастью. Будет хороший год, придет на евреев»... Немного надо, подумал я, очень немного, чтобы

 

верили в счастье, в ... Ибо жаждут этого, мечтают об этом, все дни, всю жизнь мечтают... Получил я и в будущем 1958 году «пальмовые растения» на Суккот, но лишь в одном экземпляре — один этрог, один лулов и вербы. Синагога уже не существовала. Ее закрыли. Пришел я к своему приятелю и рассказываю — получил лулов и этрог, а синагоги нет. Что с ними делать? Кому дать, чтобы были использованы? Жена моего приятеля обрадовалась: давайте сюда. Используем, да еще как! И она организовала это дело. Каждое утро разносили этрог-лулов по еврейским домам. И многие еврейские семьи пользовались ими ежедневно, да еще платили за это. Женщина хорошо организовала это дело. Деньги платили за лулов в пользу бедных, и 5—6-ти бедным еврейским семьям была оказана хорошая помощь, поддержка. Поистине, «приятное с полезным»... Евреи, имевшие возможность каждый день в дни праздника Суккот произносить благословение, потряхивая лулов и этрог со связкой из мирты и речной вербы, были счастливы и охотно платили за этот неожиданный в советских условиях дар.

В начале 1958 г. синагога в Караганде была советскими властями закрыта. Заволновались евреи, стали бегать, обивать пороги милиции, представительства МВД. Почему? За что такая жестокая кара? Волнуются религиозные евреи, да и все другие чувствуют этот удар. Один орган власти посылает к другому — его это не касается, не он это сделал, не его распоряжение. В милиции говорят, что действовали по приказу МВД. В представительстве МВД заявляют, что есть распоряжение закрыть синагогу, и какие тут разговоры могут быть! В представительстве КГБ утверждают, что евреям не нужна синагога...

— Как так не нужна?!

— А вот так, не нужна, и — баста... Религиозные евреи не унимаются, пишут в столицу республики, Министру внутренних дел, Председателю

 

Совета Министров и вновь обивают пороги госучреждений. Последнее слово: нет!

— Не будет синагоги! Не нужна она вам! Можете молиться у себя дома. Сколько хотите и кому хотите — Богу, черту, дьяволу... Да у вас и нет средств содержать синагогу.

— Как нет средств? Мы с излишком покрываем все расходы, мы сами, молящиеся, прихожане.

Синагога была раз и навсегда закрыта. В Рош-Гашана, в Иом-Кипур собирались по 10—15 человек в частных квартирах, собирались во многих домах, в разных частях города, и молились. Молились и плакали. И я бывал в эти дни больших еврейских праздников в частной квартире у незнакомых мне людей на тайном молитвенном собрании... Так было и в 1959 году, в I960... В следующем году, придя к Кол-Нидрей в один такой частный дом, среди 12—15 евреев я увидел знакомого врача, которого не встречал ни разу в синагоге, когда она существовала. Я удивленно посмотрел на него и у меня вырвалось:

— И вы здесь!

Он объяснил мне: сюда можно спокойнее ходить, чем, бывало, в синагогу. Там уж слишком открыто, а тут это в тайне... «Марран» — подумал я, глядя на него. Современные марраны, советские.

В 1959 году усилилась борьба с религией. Церкви полны молящихся во все праздники и в воскресные дни. Храмы не могут вместить всех жаждущих молиться. Стоят на улицах вокруг храма. Стоит много сот людей, а в «Клуб атеистов» их калачом не заманишь. Читают там лекции профессора, врачи, педагоги (читают далеко не по собственной воле...), а народ в клуб этот не ходит. Стали усиленно издавать антирелигиозную литературу. Против религии вообще, и против каждой в отдельности. Переиздали книгу Ярославского (бывшего редактора «Безбожника») «Библия для верующих и неверующих». Книга не издавалась с 1938 года. Ярославский

 

был в немилости у Сталина. А вот теперь через 20 с лишним лет, извлекли из-под спуда его труд и издали вновь. Стали часто читать лекции не только в «Клубе атеистов», а что называется «ходить по домам». В каждом учреждении, на шахте, в больнице, поликлинике собирают всех служащих и рабочих. «Явка обязательна»... Собрали весь штат и в нашей поликлинике. Лектор—сотрудник Комитета государственной безопасности. Он же и сотрудник «Общества распространения политических знаний». Тема: «О вреде религии». Начал свой доклад лектор с того, что под видом религии проводится Америкой шпионская работа. Под фирмой адвентистов, «исследователей Иеговы» и других религиозных сект, центр которых в Америке, Америка ведет в Советском Союзе шпионскую работу. Лектор распространенно говорит о вреде веры в Бога, что является «глупым суеверием», «затемняет сознание масс», делает их «невежественными». Тут же лектор с глубоким сожалением констатирует, что число верующих растет. Нужно бороться с такими вредными явлениями. Печальнее всего то, что религиозность наблюдается в последние годы среди молодежи. В нашем мединституте есть целая организация верующих. Студентов! Подумайте! Это непостижимо здравым умом! А между тем это факт. Студенты медики, естественники, биологи — им в первую очередь должно понимать всю «глупость», весь «мрак» религиозности, весь «обман» ревнителей разных вер. А между тем они, медики, естественники, они сами в рядах этих гасителей света и разума. Вы, медики, — обращается он к нашему собранию, — должны вместе с нами бороться против этой «темноты» и «гнусного обмана», бороться в интересах трудящихся масс. Целых полтора часа «лектор» говорил о «выдуманном Боге», сатане, дьяволе, Христе и Антихристе — «больном воображении» буржуазно-капиталистических стран, боящихся правды и держащих народ в темноте... Два раза в неделю стали демонстрировать по телевидению картины из быта церквей, синагог. Ретиво взялись

 

за еврейскую веру. Показывают фильм, как обманывают народ, прибегая к гипнозу. Заманили еврейскую девушку в синагогу, гипнотизируют ее, внушают насильно веру. Показывают, как девушка впадает в религиозный транс. Девушка эта лотом сходит с ума, попадает в дом умалишенных. «Вот до чего доводит религия!» — красуется надпись на экране.

***

Богатая страна и... нищий народ — сказал когда-то Уинстон Черчилль про СССР. И, поистине, так. Это положение порождает немало отрицательных, вредных явлений в жизни. Ищут всякие обходные пути, чтобы получить товар. Нет зубного порошка, нет зубной пасты, нет долгими месяцами. Нет трусов, уже более полугода нет, ни в одном бельевом магазине, ни в универмагах. Нет их.

И повсюду взяточничество. Едешь в трамвае, и то и дело слышишь, как женщины жалуются на то, что творится в магазинах, лавках, — обвешивают, обсчитывают их. Автомобиль купить не так-то легко. Запишешься на автомобиль и — ждешь годами. Но есть, конечно, более короткий путь. Мой знакомый получил «Москвич» буквально через два—три месяца. Но автомобиль обошелся ему на 20 процентов дороже. И это естественно, «нормально»...

Зарплата низкая. Среди специалистов свободных профессий педагоги получают самые жалкие оклады. Зарплата врачей тоже очень низкая. Частной практикой врач не имеет права заниматься. Почему такая зарплата врачам, педагогам? Говорят: это бездоходные государственные предприятия (школы, амбулатория, больницы — один убыток от них...).

Среди моих пациентов в амбулатории есть директор большого магазина (винно-бакалейного, хлебных и кондитерских товаров, молочных продуктов и др.). Мага

 

зин помещается в районе шахты и нашей поликлиники. Директор к моему участку не относится, но начальница больницы просит меня лечить его. После двух—трех визитов директор говорит мне:

— Может вам нужна колбаса, у меня в магазине есть.

— Спасибо! Если понадобится, зайду.

— Нет, дело не в том.

Оказывается, колбаса есть, но не для продажи. Надо зайти через двор в его кабинет и получишь колбасу, которая «простому смертному» не продается. Колбасы вообще нет в продаже. Давно нет, долгие месяцы нет. Через некоторое время директор, желая мне услужить, отблагодарить за лечение, спрашивает, почему я не захожу к нему — есть хорошие яблоки, китайские, есть варенье, болгарское, есть консервы, болгарские, есть и мясо, и хорошие вина. Зовет в свой кабинет, через задний двор. В магазине всего этого не имеется для продажи... Рассказал я своим хозяевам об этом приглашении. Они удивились, что я не пошел, даже возмутились. Идите, купите, вот вам деньги. Купите для нас. Иначе ведь не достанете ни колбасы, ни яблок, ни мяса. И медсестра моя просит меня купить для ее семьи мясо. Что поделаешь? Пошел к директору. У ворот сталкиваюсь с начальницей нашей больницы и хирургом — туда же идут, и тоже через задний двор в кабинет директора. Директор тепло встретил, дал все, что просили, и в нужном количестве. Заплатили по установленной государственной цене. Купил мясо для медсестры и для хозяев моих, купил колбасу, масло, китайские яблоки. Бери, бери. Раз в два месяца я заглядывал в кабинет директора. Новый год принято встречать с шампанским. А шампанского нигде нет. С огнем не сыщешь. Звонит мне директор по телефону: вам надо «шипучее»? Приходите, есть и фрукты. Спросил своих хозяев, надо ли им. Мне это не надо — я человек одинокий, непьющий, могу обойтись и без «ши-

 

пучего». «Обязательно возьмите. Пожалуйста! Я с вами поеду. Возьмите три бутылки, возьмите фрукты». Никуда не денешься. Поехали. Через двор, кругом, в кабинет директора. Лишь немногие встречали Новый год с шампанским. «С новым годом! С новым счастьем!»...

По настоянию хозяев я заглядывал в кабинет директора магазина. И кого только не встречал там, в маленьком, директорском кабинете. Один раз с судьей познакомился, другой раз с молодой женщиной — товарищем прокурора, и с парторгом, и... Таков советский быт...

И еще кое-что из советского «быта». Объявили, что с начала следующего месяца (это было в 1959—60 гг.) один вагон трамвая (всего идут по два вагона в каждом направлении) пойдет без кондуктора. «Вагон без кондуктора» — это значит бери сам себе билет. Установили в одном и другом конце вагона по кассе-ящику, и клади свои 3 копейки (в трамвае одна цена на все поездки), отрывай билет от билетной ленты сбоку. Деньги кладут на крышку ящика кассы, и оттуда же бери себе сам сдачу, если надо. И вот что получилось в результате этой установки на сознательность, на совесть, на чувство долга... С первого же дня билеты берут, а денег... денег мало кладут, или совсем не кладут. Едут по билету, но... бесплатно. Кладут одну, две копейки вместо трех. А подсчет за дань показывает ужасающие факты — билетов взято на сто рублей, а в кассе двадцать—тридцать рублей. И так в каждом из вагонов «самообслуживания», вагонов «без кондуктора». Стали воздействовать на публику, напоминать. Вагоновожатый на каждой остановке говорит в микрофон: «Вошедшие на этой станции, берите билеты». Плакаты на стенах: «Берите билеты!» И это не помогает. В кассе каждый день большая нехватка. А мальчишки и кое-кто из молодежи вместо того, чтобы положить деньги, берут их оттуда. Два с лишним месяца продолжался этот эксперимент. Убытки терпели огромные. И прекратили это дело. Ставка на совестли

 

вость и сознательность гражданина потерпела крах... Взяли кондукторшу (кондуктора в трамвае — женщины): выгоднее, чем терять 500—600 рублей в день. Да и кондукторше приходится немало воевать с нежелающими брать билеты, в особенности, с молодежью. Не берут билетов — и баста. Женщина-кондуктор говорит:

— А зачем залез в вагон, коли денег нет! Бери билет или слазь.

А паренек нагло отвечает:

— Не слезу. Тебе какое дело? Это твое что ли? Это и мое тоже, дело обчее...,

Сколько раз я был свидетелем таких сцен, путешествуя трамваем два раза в день, изо дня в день. Еще рано полагаться на совесть...