ГЛАВА III

 

Буду рассказывать только то, что видел воочию и пережил лично. Помню все до мельчайших подробностей. Слышу, как будто это было вчера, а не сорок пять лет назад.

Призвали в армию в январе сорок второго. Некоторое время призывники находились в сборном пункте Малой станицы (под Алма-Атой). Затем, после отбора медицинской комиссией меня с сотней других новобранцев, отправили в химроту, где прошли трехмесячную военную подготовку.

 

Скрипку постоянно носил с собой. Как только появлялось свободное время или наступало затишье начинал играть солдатам все, что бы ни попросили.

Казалось бы, какая музыка, если идет война?

А война — это чудовищный разгул смерти. Это и кровь, зловонные трупы, крики, грохот, вопли.

...И вот я в Термезе, небольшом узбекском городке. Попал в полковой оркестр, как оказалось, единственным скрипачом.»

Часто в местном клубе устраивали концерты для военнослужащих стрелковой дивизии.

Однажды командир полка подозвал меня:

— Скажи, музыкант, как твое имя?

— Айткеш.

— Что в переводе означает? Как по-русски?

— Не знаю, товарищ полковник.

Думал долго и придумал:

— Давай так: Гриша! Гвардии рядовой Толганбаев. Он же Григорий Иванович.

Так с его легкой руки и пошло.

Летом из Термеза через Красноводск, Каспий и Баку наш 545-й стрелковый полк 389-й дивизии перебросили на Кавказский фронт. Целый месяц на берегу Черного моря строили оборонительные рубежи — доты и дзоты на случай прорыва немецких войск.

Потом нас двинули в Чечню, под Грозный. Немцы рвались к этому городу, к кавказской нефти. Советских войск там оказалось много, все дороги были забиты армейскими колоннами. Шли тяжелые бои, но наш полк (про другие не знаю) был почти безоружен. Перед переброской на передовую солдат одели в английские шинели и ботинки, вооружили иранскими винтовками и пулеметами, выдали бутылки с зажигательной смесью и противотанковые гранаты. А против нас шли стеной немецкие танки, артиллерия, самолеты.

— А наши-то танки где? — спрашивали у командиров.— Где тучи самолетов, которые перед войной показывали на парадах и в кино?

Впрочем, человек ко всему привыкает, даже к смерти, она как бы находится всегда рядом. Я тоже быстро привык: ни пули не боялся, ни снаряда, ни летящего на бреющем полете немецкого самолета-штурмовика. Бежишь вместе со всеми и ничего не соображаешь. Ну, погибну, значит, погибну! Только бы пробежать вот это

 

расстояние, упасть живым за бугорок, сделать несколько выстрелов и по команде опять вперед, до следующего рубежа.

Наступали, отступали... Большие потери несли. Многие мои земляки-казахстанцы и алматинцы погибли за одну неделю тяжелых боев. Например, после очередной атаки, то одного нет, то сразу нескольких, и никто не может сказать, где и когда мы их потеряли. Смотришь, в отделение поступает новое пополнение, и опять незнакомые лица, чаще всего необстрелянные молодые ребята. И меня несколько раз перебрасывали из одного подразделения в другое. Был в пулеметной роте, и в стрелковой, и в роте связистов. Наконец в противотанковую попал подносчиком снарядов.

Однажды ночью под сильным обстрелом переправлялись через Терек. Река неширокая, но глубина большая и течение сильное. Плавать не умел, впрочем, также как и многие. Перебирались на другой берег, держась за натянутый над водой канат. Сколько погибло солдат на той ночной переправе! Немцы осветят реку ракетами и бьют чуть ли не в упор. Из темноты отовсюду раздаются отчаянные крики:

— Братцы, тону-у! Помогите! Не оставляйте!

С трудом переправились, захватили плацдарм, ринулись в атаку.

Но и в этих тяжелых боях бывали минуты затишья. Я здесь брал из санчасти с подводы свою скрипку и играл измученным солдатам. Грузины просили исполнить «Сулико» или популярную перед войной мелодию из кинофильма «Дарико». Русским хотелось услышать родные народные песни, казахам и узбекам — тоже свои, национальные. Бывало и так, что уставшие, голодные солдаты засыпали под мою музыку в наскоро вырытом окопе.

В конце сентября шли проливные дожди, казалось, что в тех местах и солнца вообще не бывает. Днем и ночью льет, как из ведра. Не прилечь усталому солдату, не присесть. Земля распухла от воды, образовалась сплошная жижа. Люди не выдерживали, не то что моя скрипка. Пришлось завернуть ее в тряпье и оставить на хранение в каком-то селе у старушки. Думал: вернусь, когда утихнут бои, заберу, но все получилось иначе.

В очередном бою наша противотанковая рота попала под сильный обстрел. Двоих убило сразу наповал.

 

 

Наводчиком был татарин Хисматуллин. Смертельно раненный в живот, он долго кричал:

— Помогите, помогите...

А кто поможет? Накануне раненый командир и до утра не дожил. Я был контужен и ранен в ногу. Много, должно быть, крови потерял, а когда очнулся, понял, что все уже кончено. Кругом враги, надо мной — немецкий танкист с пистолетом в руке.

Красноармейцев, кто жив остался, немцы согнали в какую-то лощину, посадили всех на землю — человек четыреста или пятьсот, поставили вокруг часовых. Я кое-как перевязал рану и дополз до них.

Через несколько лет на допросах следователи, многие из которых никогда не знали войны, не захотят и слушать об обстоятельствах, при которых я оказался в плену. Ранение, дескать, было легким, а контузия — кто ее тогда зафиксировал, кто подтвердит?! Умри, значит, и не рискуй оказаться в плену, иначе обречен на всеобщее презрение, забвение и смерть.

Уже октябрь. Золотая осень. Как сейчас помню: часов пять вечера, дождь перестал, солнце еще не село. Думал, что же с нами случится, когда опустится ночь? Смерть или жизнь? Неужели все кончено? Обидно как!

В лагере военнопленных под Моздоком немцы собрали несколько десятков тысяч человек. За колючей проволокой под охраной автоматчиков и овчарок находились полураздетые, голодные, к тому же раненые военнопленные, которые мучительно переживали то, чего до сих пор не испытывали — унижение. Надежды выжить или убежать не оставалось. Умирали ежедневно десятками от ран и голода. И все страдали от педикулеза. Говорят, вши чуют голодных, отчаявшихся, ослабленных. Всюду ползали — на голове, под бельем, на щетине, на бровях. Кажется, в рот лезут и нет силы смахнуть. Посмотришь на рукав шинели, и, кажется, сукно кипит от насекомых.

Снимешь рубашку, подержишь над костром, она трещит будто сало на сковороде шкворчит. Оденешь гимнастерку, а вши опять ползают по телу.

Однако и к ним может привыкнуть доведенный до отчаяния человек. Только с одним я не мог смириться — постоянным голодом. От постоянного недоедания люди вокруг меня сходили с ума или превращались в зверей. Видел это собственными глазами, когда ходил волоча по

 

 

ййрзлои земле раненую ногу, Которую лечил нароДнимй средствами, т. е. золой. Военнопленные то там, то здесь сидели у костров. Кто просто грелся у огня, кто сушил портянки и жарил вшей, кто выпаривал их над бочкой с растопленным снегом. Приблизившись к самому дальнему костру, я вдруг услышал, как говорили между собой красноармейцы.

— А мясо-то человеческое, оказывается, вкусное.

— Оно и полезное!

Торопливо пережевывая, они не обратили на меня внимания, а мне от этих слов стало жутко, и тошно. Люди едят людей! Нет, это не люди, а людоеды! Я поспешил отойти подальше.

Трудно сказать, чем бы все это для меня кончилось, если бы не представился такой случай.

Каждое утро в лагере проходило общее построение, проверяли живых. Однажды комендант спросил через переводчика:

— Есть среди вас музыканты?

Я притаился. Политруки говорили нам, что пленных из интеллигентов немцы уводят и расстреливают, иногда глаза им выкалывают, уши отрезают, собаками травят. И вот я молчал, прячась за спины товарищей. Но кто-то предательски вытолкнул меня из строя:

— Есть музыкант! Вот он!

Взглянув на мою жалкую фигуру, немцы не поверили:

— Ты? Музыкант?

Я опять молчал, но из толпы послышалось:

— Он музыкант! Хороший музыкант.

— На чем играешь? — спросил переводчик.

— На скрипке.

— И где же твоя скрипка?

— Нету.

Комендант что-то сказал солдатам, те записали фамилию, из какого блока и ушли.

Какие только мысли не приходили в голову. Скорее всего, думал, что скоро наступит конец. Ночью, часов в двенадцать, слышу, ищут меня. Поднялся с пола и выбрался из землянки. Луна висит над лагерем. Около входа стоят немцы, у одного из них в руках смычок и скрипка.

— Играй!

Смотрю, на инструменте вместо скрипичных струн —

 

натянуть» от мандолины, а на смычке всего 10—15 волос. Как на такой играть?

— Ну, да ладно,— подумал я.— Попробую. Все равно помирать.

Кое-как настроился, что-то из классики сыграл. Кажется, мазурку Венявского.

— Пошли,— сказали немцы. Привели к большому бараку, открыли дверь. Здесь за длинными столами при свете нескольких «летучих мышей» сидели солдаты и ужинали. В глубине за отдельным столом расположились комендант лагеря и офицеры. Переводчик доложил о том, что меня доставили. Комендант приказал:

— Пусть играет.

— А что играть?

— Что хочешь.

Стал исполнять одно произведение за другим. Немцы сидели молча, ели, слушали.

А я едва держался на ногах. От вида и запаха пищи кружилась голова и дрожали руки. В тепле вши яростно набросились на меня, все тело чесалось.

Вдруг комендант спросил через переводчика:

— Есть хочешь?

— Хочу.

Посадили за стол, сидящие рядом брезгливо отодвинулись подальше. Передо мной положили хлеб, сыр, колбасу.

— Ешь! Давай-давай!

Кусаю, тороплюсь жевать, а глотать не могу. Давлюсь.

— Выпить хочешь?

— Хочу.

Налили в кружку красного вина. Выпил.

Стало полегче. Думаю, черт с ними! Чему быть, того не миновать. Все равно убьют! Накормят, послушают— и в расход.

Еще налили из фляги. Выпил, но ничего не почувствовал.

Тут комендант встал, и все вскочили. Он что-то сказал и вышел. Солдаты зашумели, заговорили между собой. Не обращая ни на кого внимания, стараюсь поскорее все доесть.

— Ну, хватит! Выходи!

 

Вышли. Возле барака горит большой костер.

— Раздевайся!

Неужели конец? Сейчас, здесь?

Машинально снял шинель, и немцы бросили ее в костер. Гимнастерку — тоже. Вся одежда полетела в огонь. Стою на морозе голый, но ничего не чувствую. Смотрю, принесли новую одежду, гражданскую.

— Одевайся!

Одеваюсь и все еще жду смерти, мало что понимаю в происходящем. Откуда-то издалека слышу голос переводчика:

— Возьми скрипку. Пошли давай.

В первых боях испытывал страх, а тут происходит со мной что-то странное: полная прострация, ощущение надвигающейся пустоты. Куда вели меня, зачем?

Но вот привели в землянку. У раскаленной железной печки сидит комендант лагеря, одну ногу закинув на другую, читает газету. Солдату, который привел меня, приказал выйти.

— Садись,— сказал комендант по-русски.— Если хочешь, ешь, пей, пожалуйста.

На столе было все — и выпивка, и закуска. Я отказался и чувствовал, что медленно прихожу в себя.

— Тогда поиграй мне.

Теперь мог рассмотреть его — лицо усталое, холеное, задумчивый и печальный взгляд чуть голубоватых глаз. Сыграл мазурку Венявского и еще что-то из западной классики. Он слушал очень внимательно и с удовольствием, это придавало мне уверенности. Немец сказал:

— Хорошо. Только не надо еврейской музыки.

— Причем еврейская музыка? — удивился я.— Это классика.

— Венявский — это еврейская музыка.

Странно! Что такое еврейская музыка, что такое немецкая, или русская? Музыка всегда была для меня просто музыкой! Но я не спорил. Пусть мой репертуар в эту ночь сократится. В детстве брат Балтакай часто говорил, что прежде, чем играть, надо посмотреть на слушателей. Тогда публика тебя поймет и услышишь заслуженные аплодисменты.

До рассвета играл, не сомкнув глаз, потом комендант отправил меня в зону, предупредив, что, когда захочет послушать еще, вызовет.

 

И вызывал нисколько раз. Между тем, в лагерь изредка приезжали эмиссары рейха, армейские офицеры. Все происходило по одному и тому же сценарию. Измученных голодных людей сгоняли из всех бараков, землянок и подземных нор. По решению немецкого командования их предупреждали, что из числа военнопленных будут отбираться добровольцы на работу в Германию. Каждый раз нас уверяли, что немцы пришли на советскую землю не завоевателями, а освободителями от большевистского рабства.

Добровольцев на выезд в Германию было мало, но они были. Я бы солгал, если бы отрицал это. Кое-кто из военнопленных, доведенных до полного отчаяния, лишенных какой-либо информации о происходящем на фронте, считал, что война окончательно проиграна и думал только о том, как сохранить собственную жизнь. Многие еще продолжали верить в освобождение и победу над немецкой армией, но помочь, к сожалению, ничем не могли.

Мою судьбу определил комендант лагеря, молодой лейтенант сухопутных войск. Однажды, изрядно захмелев, слушая, как я играл ему, вдруг сказал:

— Ты здесь погибнешь! И скрипка умолкнет навсегда. Хочу, чтобы ты остался жить. Поедешь в Германию, а я постараюсь помочь.

Незадолго до отправки в Германию, комендант задал странный, как тогда казалось, вопрос:

— Как думаешь? Если попаду в плен к советским, меня расстреляют?

— Нет,— ответил я.— Вас не расстреляют. Видел немецких пленных солдат и офицеров. Их не убивали.