ГЛАВА XVI

 

В 1950 году познакомился с одним вольнонаемным узбеком, осужденным на шесть лет высылки. Жил он вне зоны, недалеко от лагеря, и я иногда заходил к нему в гости. Бывало, и чаем настоящим напоит, и накормит, и добрым словом поддержит. Но вдруг его арестовали и мы перестали встречаться. Вскоре меня вызвали в КГБ для беседы.

— Нам известно, что твой земляк прячет большие деньги и золото,— сказал сотрудник этой организации.— Надо бы тебе его проверить. Если поделится, я его спасу.

Значит, человек приветливо встречает, хлебом-солью, а я его должен закладывать? Кем же буду тогда, если не последним подлецом и предателем? Так подумал и наотрез отказался помогать кэгэбэшнику.

— Неужели? Оказывается, ты нам чужой человек? — сказал он.— А думали, исправился, пошел по правильному пути, можно было ходатайствовать о досрочном освобождении. Выходит, ошиблись?

— Выходит, так.

Вскоре загнали на прииск «Перспективный», где пришлось пережить страшное испытание, о котором хочу рассказать подробно. Когда-то рассказал об этой истории моему большому другу академику И. Каракулову и его жене Надежде Кузьминичне. Они несколько дней и ночей не могли уснуть от потрясения.

...Это не приснилось, а произошло со мной наяву. Едва успел приспособиться на прииске «Перспективном», как со мной пожелал побеседовать командир взвода. В тот день я был дневальным по бараку.

— Надо работать, Толганбаев!

— Работаю. В бараке убрал, территорию почистил. Можете проверить.

— О другом тебе толкую, Толганбаев. О другом!

— О чем же?

— Надо среди зэков работать, среди твоих товарищей. Нам надо знать, кто о чем думает, кто о чем говорит.

— Чтоб я шпионом стал?

— Это не шпионством называется,— поправил меня

 

 

комвзвода.—Считай, оказываешь нам посильную помощь! Ты нам поможешь, мы — тебе. ~ Не смогу!— ответил твердо.

— Почему?

— А потому, что я человек невыдержанный. Обязательно проговорюсь где-нибудь, и все поймут, что вы мне поручили следить, подслушивать, доносить.

— Зачем же тебе болтать лишнее?

— Характер такой. Я же себя прекрасно знаю.

— Ладно. Как бы тебе не пожалеть об этом. Среди ночи меня вызвали из барака с вещами... Это означало, что опять переводят в какой-нибудь новый лагерь... Одел на себя всю теплую одежду, какая была. На вахте отобрали скрипку и положили в шкаф.

—   Там, куда тебя везут, скрипка не понадобится!

Тут не поспоришь. Они могли не то, что скрипку отобрать, а раздеть догола и в чем мать родила выставить на мороз, если зима, а летом — на съедение комарам. У ворот лагеря ждала запряженная в сани лошадь. Между двух конвоиров сидел наш хлеборезчик Николай, лет тридцати.

— Куда везут не знаешь?

Поехали. Ночь была яркая, лунная, безоблачная. Повсюду снег искрился почти до самого горизонта.

Сначала подумал, что везут на прииск Мальдяк, но сани резко повернули влево. Значит, ехали на новый прииск Косой, который был расположен среди небольших сопок, поросших кустарником.

Зона огорожена, как везде, колючей проволокой. Снаружи, у ворот, стоял большой бревенчатый барак для охранников, внутри — два барака для заключенных.

Конвоиры сдали нас под расписку охране и поехали назад, а меня и Николая повели к баракам.

— В какой хотите?

— Какая разница? Давай в ближний.

Если бы знали, что там ожидало.

Открыли замки на тяжелых скрипучих дверях, пропустили вовнутрь и закрыли. В бараке темно. Только в самой глубине едва теплится маленький огонек над плошкой, стоящей то ли на ящике, то ли на опрокинутой вверх дном бочке.

Присмотревшись, в темноте увидел двухъярусные нары, на которых вповалку спали люди. Вдруг нас обсту-

 

 

пили зэки, и один из них сиплым простуженным голосом сказал:

— Отанда! К нам поступило пополнение! Меня с Николаем подхватили под руки и повели к огоньку, где сидели два пахана. Воров закона мог бы узнать из многих тысяч по манере держаться и говорить. Один из них был чернобородый, лохматый, похожий на цыгана, другой — толстомордый здоровяк с наколками на руках. Этот сразу узнал меня.

— А-а-а, музыкант? Посадите его там! На нарах возле большой раскаленной докрасна печки потеснились и я сел. Николая оставили стоять.

— Где ж ты пропадал, падла?— с издевкой спросил его бородатый. Давно тебя ждем. Будь, как дома. Раздевайся, тут жарко.

Вокруг весело захохотали.

— Эй, кто-нибудь! Снимите с него бушлат!

В бараке, конечно, было нежарко. Возле печки еще тепло, а ступишь шаг в сторону — уже пар идет изо рта.

Николай послушно снял бушлат, который выхватили из его рук, и он тотчас исчез где-то в темноте.

Уголовники веселились:

— Гляди, братцы! Это же моя телогрейка. Ей богу, .моя!

С Николая быстро сняли телогрейку, а к нему уже подступал другой урка, якобы, узнавший свои брюки.

Одежда у Николая была вся новая и чистая, как и положено хлеборезчику, недавно получил со склада. Потешаясь, заключенные постепенно раздели его до пупа. Николай не сопротивлялся, только просил дрожащим голосом:

— Хлопцы, да ладно вам. Ну, не надо, хлопцы.

— Веселый, курва!— сказал бородатый, когда Николая совсем раздели.— Про тебя звонили: хорошо танцуешь. Сбацай нам, Коля!

Николай заплакал, стал умолять, чтоб пощадили. Тогда по знаку бородатого человек пять схватили хлеборезчика за руки и ноги и поставили на раскаленную печку.

— Пляши-и-и! Ас-сса!

Николай кричал нечеловеческим голосом и свалился на грязный заплеванный пол. Но его подхватили, подняли и опять поволокли к печи. Он яростно отбивался, выл, звал на помощь.

 

Стало страшно. Скорпион жалит не по злобе, такова потребность его натуры. Неужели следующим придется плясать мне?

Долго уголовники издевались над бедным хлеборезчиком, громко кричали, улюлюкали, смеялись, прыгали вокруг невинной жертвы, и, когда Николай потерял сознание, кто-то проткнул его раскаленной кочергой. Обнаженное окровавленное тело дергалось у ног торжествующих двуногих зверей.

Я отвернулся к стене и закрыл глаза, чтобы не видеть последних мучений человека. Меня бил озноб и тошнило.

По приказу бородатого один из зэков пошел к двери и долго барабанил по ней, пока не пришел заспанный надзиратель.

— Ну, что надо?— спросил он из-за двери.

— Забирайте этого,— ответили уголовники.— Больной не выдержал операции. Слабак оказался!

Тогда, видимо, зная в чем дело, тюремный надзиратель отомкнул замки и, приоткрыв дверь, скомандовал:

— Выноси!

Зэки вынесли растерзанное тело из барака и вернулись. Загремели замки и дверь закрыли. Барак ненадолго притих, будто утолил жажду крови и устало заснул. Но никто не спал, и как только заскрипела дверь, все повскакивали с нар. Принесли хлеб и воду.

Трехсотграммовые куски заиндевелого хлеба, наваленные на широкие доски, поставили перед паханами. Они стали есть, остальные ждали, когда те насытятся и милостиво раздадут по куску всем, конечно, кроме тех, кто в чем-либо «провинился» перед ними.

Передали и мне ломоть. Но какая там еда после пережитого... Отдал свой хлеб соседу, сказав:

— Ешь... Я сыт.

Вскоре всех выгнали из барака, чтобы пересчитать заключенных и вызвать добровольцев на заготовку дров. Откликнулись тринадцать человек, я был в их числе.. Чувство опасности, грозившей мне, не покидало ни на минуту. Бородатый подошел к добровольцам, каждого просверлил взглядом, сказал:

— Чтоб ни один не вернулся обратно!

— Эй, ты! Брось воду мутить!— одернул его надзиратель.

 

 

— Сам брось, легавый!— огрызнулся тот.— Мое дело предупредить их.

Он чувствовал здесь себя полным хозяином, люди боялись его.

Едва под охраной двинулись по глубокому снегу в сторону поросших кустарником сопок, и я понял, что назад уже не вернусь. Лучше погибнуть от пули охранника, чем, вернувшись в барак, развлекать «публику».

Километрах в трех от зоны в небольшой седловине среди сопок заключенные остановились. Вытоптали в сугробах площадку, на которой разожгли костер для охранников и стали заготовлять хворост.

— Гражданин начальник!— обратился я к одному из охранников, нарочно величая начальником, чтобы он остался доволен.— Разрешите оправиться?

— Валяй! Вон туда отойди!— ответил он и показал место, куда должен был я присесть, оставаясь в поле его зрения.

Отошел, закинул на себя бушлат и присел. Охранник закурил, прошелся, оглянулся на тех, кто ломал кусты. Сидя на карточках я старался отодвинуться подальше. Хоть на пять, хоть на десять сантиметров, но поближе к кустам. Наконец охранник повернулся ко мне спиной. Пора!

Быстро сбросил бушлат, чтобы не мешал и побежал изо всех сил.

Едва сделал несколько прыжков, услышал выстрел. Кажется, мимо. Бегу. Еще и еще стреляли. Пули просвистели совсем рядом. Ударила автоматная очередь, срезая ветви. Бегу, не чуя под собой ног. Уже не бегу, а лечу! Будто крылья за спиной выросли. Каждая ветка мешает, каждый куст хлещет по ногам, норовит остановить, задержать. Но продолжаю бежать. Пусть убьют, пусть! Живым не сдамся и не остановлюсь ни на минуту.

Ни разу не остановившись, к вечеру добрался до вахты прииска Перспективный, откуда увезли ночью и упал без сознания. Не помню, как меня перетащили в барак. Потом рассказали, что в бреду все время повторял:

— Лучше здесь расстреляйте. Лучше сразу. Больше я никуда...

Счастье, что не сбился с пути, не затерялся в снежной пустыне, что не догнала меня пуля. Как ни странно еще жил.