- 41 -

ПОМЕЩИЦЫ ДУБЯНСКИЕ

 

Они жили втроем: моя прабабушка Софья Ивановна и две ее незамужние дочери - Екатерина Ивановна и Анна Ивановна. На селе называли их «барышнями», невзирая на порядочный возраст обеих. Еще был у них брат Иван, старый холостяк, офицер. Всю первую мировую войну провел он на фронте, и я его мало видел. Еще один брат, Сергей, смолоду пребывал в черниговском сумасшедшем доме. Иногда удирал оттуда, добирался до Плоского пешком (вероятно, около 100 км) и какое-то время жил у своих. Никого не обижал, а на селе его очень уважали и внимательно прислушивались к его болтовне, усматривая в ней великий тайный смысл. Потом за ним приезжал санитар, и он без сопротивления возвращался в Чернигов. Я его никогда не видел.

Прабабушка хоть и дворянка, была малограмотной. Говорила только по-украински, а когда вспоминала о своем дворянском статусе, то все же пыталась сказать что-нибудь по-русски, впрочем, без большого успеха. Одевалась и держала себя чисто по-селянски. Речь ее была сочной, пересыпанной присказками. Характер имела суровый, требовала от всех послушания - но дочери не обращали на нее особого внимания, так как она уже мало что соображала.

 

- 42 -

В Плоское часто приезжала родня и гости из соседних сел, такие же мелкопоместные дворяне. Отправляясь восвояси, прощается такая компания - на все «зало» слышен драматический шепот прабабушки:

- Считайте ложки!

Дядя привез в Плоское граммофон, который, будучи проявлением нечистой силы, сразу же стал предметом ненависти прабабушки. Особенно не терпела она шаляпинские - «Сатана там правит бал!», тут она крестилась и плевалась, а «Блоху» и это «ха-ха-ха!» воспринимала как личное оскорбление.

Умерла она в 1919 году, 99 лет от роду. Испугали ее бандиты, ворвавшиеся в дом.

И Дубянские и Беляковы были долгожителями. Когда я родился, еще была жива моя прапрабабушка, мать Софии Ивановны. Скончалась она 113 лет, и (к сведению геронтологов) крепко и систематически выпивала, кажется, до самой смерти.

Старшая «барышня», Екатерина Ивановна, смолоду сломала себе руку, которая после этого не сгибалась в локте. Как невеста оказалась бракованной, и родители не уделяли ей никакого внимания. Всю жизнь, кроме последних 2-3 лет в Москве, когда их наконец выгнали из села, прожила она в Плоском, была неграмотной и ничем не отличалась от остальных площенских селянок, ни одеждой, ни разговором. На ней лежала вся работа по дому, скотине, курам, огороду. Управлялась она со всем этим вместе с прислугой из соседских девчат, как-то даже и дежу умудрялась месить своей рукой. Была она очень добрая, незлобивая и уютная.

Младшая, Анна Ивановна, окончила нежинский «пансион для благородных девиц». Мать и тетки говорили, что смолоду была она необыкновенно хороша. Сватал ее молодой князь Абаза, была у них большая любовь, но ее отец почему-то не согласился на их брак, предложение князя бежать с ним она не приняла и осталась старой девой. Припоминаю ее небольшую стройную фигурку, всегда подтянутую и аккуратную, каштановые волосы ниже колен - а было ей тогда под 50. Одевалась по-городскому. Обычно говорила на чистом украинском языке, а в официальных случаях переходила на забавный русский, которому ее когда-то учили в пансионе.

Село хорошо относилось к «барышням» и считало их вполне своими. «Барышни», в свою очередь, прекрасно всех знали, были в

 

- 43 -

курсе всех сельских событий и родословных. Но все же сохраняли дистанцию: не припоминаю, чтобы ходили на свадьбы, крестины или в гости. Но имели множество задушевных приятельниц среди ровесниц - сельских бабок. Часто по воскресеньям или праздникам являлась с визитом одна из таких бабок, почтенная, в полном парадном уборе: вышитая красно-черным черниговским узором плахта, домотканая рубаха, керсетка - плисовый жакет без рукавов. На шее старинные бусы, на голове маленький чепец очипок, а поверх него намитка - белый фигурно уложенный платок. Если дело было летом, то ноги босые. Выполняется ритуал приветствий, вежливых взаимных расспросов, при которых никто не должен быть забыт. Из глубочайшего бабкиного кармана достается гостинчик для меня: горсть гороха или бобов, вареных с солью и поджаренных, пирожок. А потом начинается длинная, увлеченная и интимная беседа с тетей Анютой.

Впрочем, бывало и по-другому. После Октябрьской революции создали в селе комбед. Село отнеслось к нему с пренебрежением. Оказался этот комбед инородным телом, так как вошли в него никчемные люди — бездельники, пьяницы, которые пропили свое хозяйство, а еще приезжие, не знавшие ни условий, ни отношений, сложившихся в селе за много десятилетий - да и не интересовавшиеся ими. Но селяне все же подчинились комбеду: надо же кому-то подчиняться.

Комбед решил экспроприировать враждебный класс, и к теткам явилась толпа отлично им знакомых соседей и соседок. Взяли кое-что из хозяйства и скотины, но, надо оказать, умеренно. Впрочем, с теток мало чего можно было и взять. В дом не заходили, но женщины накинулись на барахло в амбаре; у теток ничего не выбрасывалось - а вдруг пригодится: рваные зонтики, ломаные стулья, старые корсеты... Я хорошо помню этот закуток, очень любил там копаться, назывался он Мюр и Мерилиз*.

Со временем отношения с селом восстановились, будто ничего и не случилось. Окончательно выжили теток из села спустя 20 лет, в 1937 году.

 

 


* До революции - большой универсальный магазин в Москве; ныне ЦУМ. (Примеч. ред.)