II

Вторые родители. Школа. Террор сталинизма

 

В Москве я жил с двоюродными бабушками — Лидией и Елизаветой. Третья бабушка, родная, Людмила Феофиловна, вдова профессора Мищенко, жила в Киеве и вела с нами непрерывную переписку, как и жившая в Ленинграде тетка, сестра отца Вера Федоровна Крушинская. Почти каждый день к нам приходила тетка по матери, Екатерина Алексеевна. Таким образом я воспитывался в сфере постоянного женского влияния и заботы.

Материально нам было бы очень трудно, если бы не помощь друзей отца и матери. Вплоть до моего совершеннолетия они регулярно поддерживали нас деньгами, а также следили за моим образованием. Их было четверо: моя крестная, подруга матери Елена Владимировна Хитрово-Калантарян, известный в Армении врач и ученый, специалист по тропической медицине, жена расстрелянного при Сталине наркома земледелия Армянской ССР П. Б. Калантаряна; Петр Авраамьевич Степанов, друг семьи моей матери и мой крестный, талантливый инженер-энергетик; Сергей Николаевич Ржевкин - университетский товарищ отца, физик, впоследствии профессор, заведовавший кафедрой акустики физфака Московского университета, и Никита Константинович Мельников, гимназический друг моего отца.

О Н. К. Мельникове (28.09.1890 - 21.10.1981), моем «дяде Никите», надо рассказать подробнее. Он был самым близким другом отца и матери, а после их гибели стал, в сущности, вторым отцом мне.

Он родился в селе Орадовка Христиновской волости Уманского уезда Киевской губернии и получил при крещении имя Матвей. Через полтора года его отец, Кондратий Мельник, паровозный машинист, погиб при крушении поезда, и Матвей остался на попечении деда и матери.

Дед мальчика любил. Возвращаясь с ярмарки, приносил игрушки, выдавал по очереди:

— Це тoбi вiд зайця!.. А о це — вiд лисицi!.. А це вже вiд ведмедя!..

 

Через пять лет мать получила приглашение на место экономки в Киев и переехала туда с сыном. Они жили в доме, принадлежавшем генеральше Завадской. Домовладелица обратила внимание на мальчика, отнеслась к нему с большой доброжелательностью, разрешила своим маленьким дочерям с ним играть, а когда дети подросли, доверила ему провожать их в пансион и относить туда плату за их обучение. По совету Завадской мать отдала Матвея во Вторую киевскую гимназию, где он учился в одном классе с моим отцом, а также с известным впоследствии партийным и научным деятелем О. Ю. Шмидтом и писателем Я. Э. Голосовкером. Матвей проявил большие способности к языкам, чем удивил жившего по соседству на Марии-но-Благовещенской улице профессора-историка А. В. Романовича-Славатинского. Слепнувший профессор попросил гимназиста читать ему вслух древних авторов на греческом и латыни, чем Матвей и занимался, учась в пятом и шестом классах.

В седьмом классе Матвей увлекся революционными идеями, вступил в киевскую группу РСДРП (меньшевистскую) и в ней по заданию М. А. Ларина (Лурье) организовал подпольную типографию в подвале дома на соседней Паньковской улице. Там он печатал прокламации, которые распространялись членами группы. Вскоре группа была арестована, и Мельника присудили к тюремному заключению в исправительной колонии для несовершеннолетних. По дореволюционному законодательству начальник такой тюрьмы обладал правом в случае безупречного поведения заключенного освобождать его досрочно. После примерно года пребывания там начальник тюрьмы Соколов вызвал Мельника и сказал:

- Я вас освободил со вчерашнего дня. Но вы должны немедленно уехать из Киевской губернии.

И показал только что полученное предписание отправить его в другую тюрьму в связи с возобновлением дела, что грозило ему новым сроком.

- Я пишу, что не могу выполнить это предписание, так как вас уже нет в тюрьме.

Вот какие бывали начальники тюрем!

Однако Матвей не торопился покидать Киев. Он даже по приглашению товарища по гимназии, сына миллионера Еремеева, отправился в их имение Бучу под Киевом. Мать Еремеева проявила к товарищу сына большую симпатию. Сын рассказал о деле Матвея, и она решила спросить, чем можно ему помочь, у гостившего у них тогда же начальника Киевского жандармского управления Понятовского, человека благородного и гуманного. Тот выслушал и сказал:

 

- Немедленно к черту из Киевской губернии!

После этого Матвей дважды пытался бежать за границу, но неудачно.

Тогда по совету матери он поехал в Орадовку к деду, у которого был добрый знакомый, писарь волостного правления в Христиновке. И тот по дружбе и за приятное вознаграждение сумел выправить Матвею паспорт на имя его умершего двоюродного брата Никиты Константиновича Мельникова, родившегося на год позже него. Им Матвей и остался на всю жизнь.

Никита Константинович отправился в Москву, где сдал экстерном экзамены за гимназию, как якобы нигде не учившийся, и поступил на филологический факультет Московского университета. После его окончания и службы в военном флоте он снова занялся революционной деятельностью в РСДРП. После революции был членом Одесского флотского комитета (в основном меньшевистского).

Но уже с первых месяцев революции он увидел беспринципность и жестокость большевиков и решил уйти из партии. Весной 1920 года на IX съезде большевики начали непримиримую борьбу с оппозицией. В сентябре того же года созывалась всероссийская партконференция, и от одесской флотской организации на нее делегировали Мельникова. Но тот, уехав из Одессы, на конференцию не явился. При тогдашней неразберихе в обстановке гражданской войны это осталось незамеченным.

В дальнейшем он уклонялся от работы в советском аппарате и никогда не упоминал о своем партийном прошлом. Никакие документы об этом, к счастью для него, не всплыли^*. Его служебные должности были незаметны, например уполномоченный по закупкам Иваново-Вознесенского райпотребсоюза, преподаватель в школе торгового ученичества, эксперт в бюро товарных экспертиз; во время Отечественной войны — учитель литературы в школе. Его авторитет как эксперта в области фарфора, стекла и произведений искусства был настолько велик, что к нему обращались в трудных случаях и после его ухода на пенсию.

Никита Константинович был человеком необыкновенной доброты и ума, широко образованным, знал шесть языков, обладал инженерными знаниями и ремесленными навыками.

Мне посчастливилось учиться в хорошей школе, бывшей женской гимназии К. К. Алелековой. Школа помещалась в особняке начала XIX века (на Большой Никитской, 46) с двумя флигелями и переходами к ним на уровне второго этажа.

 

Здесь в 1924 - 1935 годах еще держались прежние гимназические педагоги и сохранилось хорошее оборудование кабинетов.

В начальных классах нас учила очень пожилая добрая и внимательная Антонина Георгиевна Леонтович, двоюродная сестра известного украинского композитора Н. Д. Леонтовича. Нашим классом она в 1928 году завершила свою педагогическую деятельность и при отъезде к родным в Киев взяла меня с собой в гости к моей бабушке. Людмила Феофиловна была ко мне добра, но строга и, как истинная профессорша, в течение трех месяцев шлифовала мои манеры. На полках стояли тома трудов покойного Федора Герасимовича. Бабушка сказала:

- Ты их еще недостоин.

Вернулся я в Москву к началу учебного года. Летом без меня скончалась бабушка Елизавета Константиновна, и мы с бабушкой Лидой стали жить вдвоем.

В старших классах у нас тоже были прекрасные учителя: физик Евгений Ефимович Гулевич, учитель рисования и черчения Василий Алексеевич Мочалов, математики Александра Адольфовна Штраус и Стефания Трофимовна Великопольская, словесница Александра Андреевна Ткаченко (родственница Михаила Булгакова), химичка Серафима Матвеевна Архангельская; немецкому до шестого класса нас учила бывшая начальница гимназии Кириена Константиновна Алелекова. Около 1930 года недолго преподавал географию Михаил Николаевич Тихомиров, впоследствии очень крупный историк, академик.

Особенно мы любили нашу бессменную - с пятого класса - классную руководительницу Александру Герасимовну Логинову. Мы доставляли ей немало неприятностей — класс был озорной, и ей не раз приходилось отстаивать нас перед директором и на школьных советах. Преподавала она интересно, устраивала практические занятия с микроскопами, препарированием и биохимическими опытами, водила на экскурсии. Она была уже немолода, но еще красива, однако совсем не обращала внимания на свою внешность и, несмотря на домашний надзор сестры, появлялась иной раз на уроке со спущенным чулком или с торчащими кое-как шпильками в короне волос. Узнав, сколько лет она работает в школе, мы по собственной инициативе отметили пятнадцатилетие ее педагогической деятельности всем классом — к ее удивлению до слез и к недоумению некоторых ее коллег. После войны мы всегда приглашали ее на наши встречи.

В 30-х годах в школе было введено так называемое политехническое обучение. В его хорошей постановке была большая заслуга

 

шефов школы - заводов «Гослаборснабжение» и, потом, «Пролетарский труд», особенно последнего. Его директор Петр Молошенко поручил организацию этого обучения своему главному инженеру (забыл, К сожалению, его фамилию), и тот провел ее блестяще: обеспечил МШИ мастерские станками, инструментом и хорошими инструкторами-ра6очими, сам читал старшим классам лекции по основам организации производства и проводил экскурсии по заводу. Полученные тогда знания и навыки очень мне пригодились.

Летом 1941 года, в одну из командировок с фронта в Москву за продовольствием для батальона, я заехал с двумя грузовиками на автозаправочную станцию в районе Красной Пресни. С удивлением узнал я в заправщике Молошенко. Что это значило? Был ли он «разжалован» в ходе сталинских репрессий или дежурил тут от райкома партии? Через два десятка лет, организуя встречу наших одноклассников, я пришел его пригласить, разыскав через справочное бюро. Он жил в Леонтьевском переулке в тесной квартирке, заставленной вещами, как бывает после переезда из большой. Он был тронут нашей памятью и благодарностью, но сказал, что не может оставлять тяжело больную жену. На стене висел в раме хороший живописный портрет Сталина - возможно, давняя премия директору за успехи предприятия (в предвоенные годы завод выпускал треть всей продукции СССР по винтам, шурупам, гвоздям и заклепкам). Молошенко, заметив, что я обратил внимание на портрет, сказал:

- Все-таки Хрущев большое дело сделал.

- Конечно! - ответил я. Простились мы тепло.

Начиная с пятого класса школы наш с бабушкой бюджет стал поддерживать и я — репетиторством, а с восьмого класса, при случае, еще и чертежами для разных организаций. И, в летние каникулы, временной работой.

В 1932 году я был рабочим в маркшейдерской бригаде на 29-й шахте строившегося метро. Мы промеряли трассу по поверхности Красносельской улицы. Меня тогда удивила точность этих измерений: отсчеты по концевым шкалам пятидесятиметровой мерной ленты мы делали с оценкой на глаз десятых долей миллиметра. Работа была ночная, когда прекращалось уличное движение.

В 1933 году я чистил и дезинфицировал клетки в кролиководческом совхозе «Родники» близ станции Удельная Московско-Казанской железной дороги. Тогда в городах была карточная система продовольственного снабжения, и я, как рабочий, получил карточку на 800 граммов хлеба в день вместо «иждивенческой» на 400 граммов. Жил я тогда

 

у дяди Никиты в Малаховке. Поезда ходили плохо, с частыми крушениями, и мне не раз приходилось пробегать пешком не только полтора километра от Удельной до совхоза, но и весь трехкилометровый перегон между Малаховкой и Удельной.

В совхозе были барачные общежития для сезонных рабочих. С одним из них, чернорабочим Федей Пихтюриным, мы были в хороших отношениях, и я часто проводил с ним обеденные перерывы у его койки в общем бараке. Федя никогда не улыбался. Он был лет двадцати, высокий и крепкий, с добрыми умными глазами, полуглухой. Образование — сельская школа где-то в Сумской или Белгородской области, но он много читал, и речь его была правильной и чистой. Он никогда не ругался. Я приносил ему книги, преимущественно классику. Однажды он показал мне свои стихи. Они были не очень умелые, но талантливые, очень эмоциональные и яркие. Меня поразил их трагизм, как мне показалось, фантастический: пустые деревенские дома, умирающие люди, горы трупов за околицей. Я спросил:

- Почему ты сочиняешь такие страшные сюжеты?

- Я не сочиняю. Это моя деревня. Там голод. И нет сил хоронить умерших.

Я рассказал это дяде Никите. Он ответил:

- Это так. Но скажи ему, чтобы он свои стихи никому не показывал.

Так я впервые услышал о голоде, которым Сталин уничтожил южное крестьянство. Другие свидетельства террора были и до этого. Когда мы были примерно в шестом классе, начались аресты. Арестовали заведующую РОНО, прежнюю нашу завшколой Ларису Георгиевну Оськину, затем нашего другого заведующего, участника гражданской войны Токарева, потом завхоза школы. По так называемому «процессу Промпартии» в 1930 году расстреляли известного инженера Ларичева, крестного нашей одноклассницы Нины Герасимовой. Исчезали родители ребят из других классов.

Наша школа считалась шефом колхоза Ромашково (девятнадцать километров от Москвы по Белорусской дороге). В 1932 году школьный биолог, наша классная руководительница - вечный энтузиаст! — Александра Герасимовна решила устроить там просветительную беседу и шуточный спектакль на тему борьбы с грызунами и паразитами. Пьесу сделали старшеклассники, доморощенные поэты и режиссеры, и исполнили ученики нашего класса. В Ромашкове нам дали под зрительный зал пустую избу. В сенях и частью во дворе были свалены остатки мебели и книги, в основном религиозного содержания; среди них я увидел евангелие на греческом языке. Потом мы узнали,

 

что недавно из этой избы увезли семью священника, не дав ей даже собраться.

Последним местом моих каникулярных работ было бывшее имение графа Юсупова в Архангельском. Оно было передано под санаторий наркомата обороны, и там велись ремонт зданий и реставрация парковых скульптур. Парком занималась группа скульпторов под руководством А. Н. Златовратского (сына известного писателя-народника). Из нее помню двух женщин: Рындзюнскую и другую, фамилию которой забыл, и очень своеобразного интересного человека - фамилии тоже не помню. Он учился в Италии и часто пересыпал свою речь итальянскими, но вполне понятными фразами с большим юмором. Кроме скульпторов, в группе было два мраморщика и двое рабочих-мойщиков: мой школьный друг Вася Гусев и я. Мы мыли и чистили щетками и деревянными палочками статуи, гермы и бюсты. Всех работников возили в Архангельское и обратно ежедневно в «ветробусе» - грузовике со скамейками и тентом. Работа оплачивалась очень хорошо, и мы с Васей два раза в месяц приходили за зарплатой на Малую Бронную к Александру Николаевичу, человеку чудаковатому и очень симпатичному.