§ 5. Рассказ о том, как я уходил из комсомола

 

"10 дней, которые потрясли мир" и "Краткий курс", сопоставленные в 1947 году; анархизм как ветвь социалистической мысли; лысенковщина; "фашистская банда Тито"; Галя Матвиевская и Яша Фельдман; знакомство с А.Д.Александровым; сумасшедший дом; Небольсины; Ницше; Сергей Ермаков, Валя Пунина и Света Богачева; исключение из ЛГУ

 

Усевшись на маленький диванчик в тесной и едва освещенной комнате, я начал рассказывать слушателям, расположившимся против меня на стульях и кресле:

— В комсомол я вступил весной 1947 году, чтобы сделать приятное своей матери, которая уже давно требовала от меня этого. Не то чтобы до 1947 года (я вступил в комсомол, кажется, в феврале, а в мае мне исполнилось 16 лет) я уже ощущал себя противником и имел принципиальные возражения. Как-то я не видел - зачем вступать? Идейности в этой организации я не ощущал, тарабарить трафаретки мне было не по душе, бороться за дисциплину в школе и не имел ни малейшего желания (я почти все время сам имел по поведению четверку, хотя почти по всем предметам у меня были пятерки; кроме того, я считал для себя непременным, сидя на первой парте, безотказно подсказывать всем отвечавшим). С другой стороны, в это время мы с матерью жили вдвоем, она болела, и мне было бы приятно порадовать ее. Вот я и порадовал -принес комсомольский билет... Кабы знала она, чем обернется такая радость!

Через пару месяцев я прочитал две книги: "10 дней, которые потрясли мир" и "Краткий курс истории ВКП(б)". Первую я выменял на марки у одного школьного приятеля (я только что перестал увлекаться марками и начал увлекаться книгами; правда, обмен состоялся чуть ли не год назад, но за недосугом я открыл книгу только теперь). Вторую книгу дал мне муж сестры моей матери Орест Николаевич Макаров - убежденный партиец, участник штурма Кронштадта в 1921 году, работавший по монтажу электропроводки при строительстве Большого Дома, инженер. Что произошло при столкновении этих двух книг в моей голове? Джон Рид-то был с предисловием Ленина (в то время у меня не возникало никаких сомнений в авторитете Ленина), а прославлял Джон Рид - Троцкого. "Краткий курс" восхитил меня своей логичностью, афористичностью, линейностью концепции (видимо, несмотря на то, что в те времена я мечтал стать историком, во мне уже проявлялся математический стиль мышления). Но так как Троцкий выступал там лютым злодеем, то я сразу воспринял эту логику как последовательное рассуждение с ложными посылками и соответственно отнесся к даваемым выводам. Приложения к действительности я еще не сделал никакого.

Впечатление, произведенное на меня столкновением этих двух книг, вскоре перекрылось потрясением от "Речей бунтовщика" П.А.Кропоткина, купленных мною в букинистическом магазине немного позже. Если то столкновение открыло мне глаза на то, что В ОФИЦИАЛЬНОЙ КНИЖКЕ МОЖЕТ БЫТЬ НАПЕЧАТАНА НЕПРАВДА, то Кропоткин открыл мне глаза на ТО, ЧТО МОЖЕТ СУЩЕСТВОВАТЬ ДРУГОЙ СОЦИАЛИЗМ (КОММУНИЗМ), ОТЛИЧНЫЙ ОТ НАШЕГО.

Подобный шок многие, знаю я, испытали в связи с Югославией. Именно поэтому Сталину было жизненно необходимо любой ценой доказать, что в Югославии не социализм, а фашизм. Ведь допущение того,

 

что существующее - не единственно возможная форма бытия, катастрофично для всякой доктрины, претендующей на "единственно истинное, подлинно научное" объяснение всего сущего, Переворот, произведенный в мировом коммунистическом движении допущением ДВУХ равноправных форм НАСТОЯЩЕГО социализма, можно по праву сравнить лишь с переворотом в геометрии, произведенным открытием НЕЭВКЛИДОВОЙ геометрии. Не случайно Гаусс всю жизнь боялся признаться в этом открытии. Боян покончил с собой, а Лобачевский остался непризнанным, осмеянный, ошиканный Остроградским и Чернышевским. Есть истины, которые трудно вместить человеку, разве что незаметно, с детских лет.

А я воспринял эту истину в таком благодатном возрасте! Для меня не было переворота, было ОТКРОВЕНИЕ. И это было счастье. Пытаясь упорядочить свое прошлое, я думаю, что именно тогда я стал воспринимать большевиков не как вождей и руководителей, а как равных. Ведь И ДРУГИЕ боролись за великое дело социализма. За справедливость. За освобождение труда. За свободу. Боролись столь же равноправными методами, а вовсе не были "недопонимающими" или "агентами буржуазии". С тех пор я престал пользоваться двумя красками: черное и белое, друзья и враги, наши и чужие - в политической области (для того, чтобы я распространил многоцветность восприятия на область морали, потребовались Шопенгауэр и Ницше пару лет спустя).

Разумеется, я был юн, а следовательно, мог существовать только в крайностях. Моментально я почувствовал себя "анархистом", отверг построенный большевиками социализм (у меня не возникало и тени сомнений, что существовавший при Сталине строй - это и есть точная реализация марксовского социализма), возненавидел Маркса как человека, оклеветавшего Бакунина (ведь, став агентом анархизма, я прочел сразу массу книг о нем и его истории). Что я в то время знал о действительности? Ровным счетом ничего. Тем легче мне было ее отвергать. Я читал у Кропоткина критику Маркса, его предостережения: во что выльется государственная форма коммунизма - и обнаруживал справедливость его предсказаний (бесценную услугу в этом отношении мне оказал сталинский "Анархизм и социализм", подробнее см. §1 гл.4), обращаясь к выхватываемым иллюстративным фактам своей "многолетней" жизни. (Прочитал я написанное и подумал, что упростил вехи своего развития. Ведь не только Рид, "Краткий курс" и Кропоткин были в моей жизни. К 1947 году я прочел уже полностью и Герцена, и Мережковского, и Достоевского, и Ключевского. Так что почва для самостоятельного восприятия была. Впрочем, и Бунина, и Блока, и Пастернака я прочел лишь десять лет спустя! Кстати, как точно сказал Мандельштам: "Разночинцу... достаточно рассказать о книгах, которые он прочел, - и биография готова"³⁰. Было главное для самостоятельной оценки действительности: я вырос в сознании того, что история человечества не начиналась с 1917 и с Маркса...)

В таких чувствах, окончив школу в 1948 году, я, оставаясь одержимым любовью к истории, счел за благо не идти на исторический факультет, ибо отчетливо осознавал, что "там мне свернут шею не позже, чем через полгода", - как я тогда говорил. Я поступил на матмех ЛГУ.

 

Оснований для такого прогноза у меня было много. Я видел, как отрицательно относилась мать к моим политическим высказываниям. Знал от соседа (чуть моложе меня), что его мать (то ли завуч, то ли завроно Горская) окрестила меня "контрой ходячей". В это время у нас в школе (в 155-й) возник кружок (Володя Баскин, Олег Лебедев) самообразования (неофициальный, конечно), из которого я упомнил лишь, что мы читали книжку Корнея Чуковского (издания времен Гражданской войны, от этой книги Чуковский потом открещивался всю жизнь), в которой развенчивался Некрасов. То обстоятельство, что Некрасов сам травил псами крепостных, как описано в его "Псовой охоте", вызвало во мне омерзение к нему и, в свете общего моего отношения, послужило лишь подтверждающим штрихом: "Ну да, они выбирают в качестве образцов в школьные хрестоматии исключительно таких лицемеров и подлецов, как они сами". Странно, что как раз тогда я страстно любил Маяковского, несмотря на то, что опостылевшая мне официозность преподносила его "как лучшего и талантливейшего" ее собственного певца. Тогда я был готов отрицать Пушкина ради Маяковского (хотя наизусть знал "Онегина").

В 1948 году состоялась знаменитая сессия ВАСХНИЛа. К ней я был несколько подготовлен: моя мать преподавала биологию, отец работал в бактериологической лаборатории и, когда я приезжал к нему, рассказывал мне о мутациях. "Литературная газета", кажется, еще с осени 1947 года начала травлю Шмальгаузена (а с появлением сенсационной статьи о Гарри Трумэне я систематически читал "Литературку"). В порядке "переподготовки учителей" мать обязали изучать стенограмму сессии. Она кряхтела, что "в который раз приходится переучиваться", но добросовестно конспектировала нужные выступления Лысенко с гопкомпанией. Где не понимала, позвала меня на помощь. Я же прочел, подчеркнул и отметил закладками всю книгу. Меня возмутила недемократическая атмосфера, заглушающие выкрики с мест, подтасовка присутствующих: противников Лысенко известили о начале сессии за день-два, правительство произвольно назначило академиками ряд сторонников Лысенко с тем, чтобы изменить соотношение голосов. Если прежде ложь я видел в политике и истории, еще в литературе, то тут ложь перекочевала в науку. Я говорю "ложь", потому что, хотя практически ничего кроме плохо понятых рассказов отца о мутациях (которые, кстати сказать, шли вперемежку с рассказами об "открытиях" Бошьяна и Лепешинской), не знал о генетике, для меня было довольно, чтобы понять ненаучность и даже антинаучность ПРИЕМОВ господина Лысенко. А так как и Лысенко и его партийно-государственные покровители неразрывно увязывали лысенкизм и самую передовую в мире идеологию, лысенкизм и завоевания советского строя, а противников лысенкизма разоблачали на месте как продавшихся американскому империализму (история с президентом АН Белоруссии Щербаком, заклейменным как антипатриот за помещение статьи в американском журнале, и пьесе Симонова "Чужая тень"), то мое отрицательное отношение к идеологии и строю лишь укреплялось.

Преследования евреев, музыкальный погром, травлю критиков и писателей я не заметил, просто это прошло мимо меня. Поражаюсь - как, но таков факт моей биографии. От борьбы против космополитизма я воспринял только смешные ее моменты, вроде анекдота "Россия - родина слонов" и "Космополит - космы палит". Конечно, помянутое поминание стало приторным, но не более.

Зато конфликт с Югославией я воспринял, пожалуй - если это только возможно, - в еще более чудовищных формах, нежели он развивался. Это был кошмар и ужас. Больший ужас, чем последовавшая вскоре война в

 

Корее. (Повторяю, речь идет о моих субъективных оценках того времени, меня самого они сейчас порой поражают.) Когда в августе 1949 года СССР направил Югославии одну за другой две ноты, в одной из которых югославское правительство обзывалось "хвастливым злостным дезертиром" и которая заканчивалась даже без дипломатической формулы вежливости: "Надеемся, что югославское правительство поймет, что оно не может рассчитывать на любезности и, тем более, на уважение к нему со стороны советского правительства"³¹, я написал статью "Две ноты", в которую вложил всю мою боль того времени. Эту статью я дал прочесть паре приятелей из которых один, Володя Баскин, будучи евреем, был, видимо, более озабочен космополитизмом и отнесся к статье безразлично, а другой, Юра Волков, прочтя, старательно сжег ее.

Тогда же я написал статью о "Моих записках" Л.Андреева, которые я интерпретировал как изображение советского режима! То есть, конечно, я знал, рассказ этот был напечатан в 1908 году, но все равно... Что-то еще я писал летом-осенью 1949 года, но забыл, что именно.

К этому же периоду относится еще одно расширение моего кругозора (это как в горах: дойдешь до хребта - и обозримость возрастает в несколько раз). С некоторыми вузовскими приятелями мы затеяли нечто вроде кружка самообразования (не считая того кружка, который у меня был на матмехе по более глубокому изучению математики). Наметили кое-что прочесть за лето, осенью доложить друг другу и обменяться мнениями. Хотели читать Библию, но нам ее не дали в Публичной библиотеке (в студенческом зале, который помещался тогда на Садовой). Взамен мы решили читать Шопенгауэра. Какой логикой мы руководствовались при такой замене - не в силах вспомнить. Впрочем, мы наметили многое. Я помню только две книги, реферировать которые досталось на мою долю: Шопенгауэра и Моргана "Древнее общество". Вторая не оставило заметных следов в моей судьбе, а "Мир как воля и представление" и сейчас представляется мне произведением, увлечение которым должен пройти всякий, желающий изучать философию.

До той поры, при всем моем отношении к "Краткому курсу", я безоговорочно принимал его IV главу - изложение диалектического материализма. Ясно, четко, логично, убедительно, верно. Ничто не затуманивало мышления в этой главе.

И вот я узнаю, что не материя, не сознание, а ВОЛЯ является тем, что лежит в основе мироздания. Короткий, но страстный пассаж обнажал внутреннюю противоречивость материализма, как философского учения, оставляя его в удел неграмотным практикам. Само противопоставление "материя - сознание" оказывалось частным вопросом в сфере представления и никоим образом не могло претендовать на роль коренного вопроса философии. Словом, Шопенгауэр сделал для моего философского развития то же, что Кропоткин для политического. И на несколько лет я сделался поклонником ВОЛИ. Правда, должен заметить, что с самого начала я не понял аргументации Шопенгауэра, долженствовавшей показать, что Воля в мире единая, единственная. Мне казалось, что из его учения логически вытекает наличие огромного числа независимых друг от друга воль, сталкивающихся друг с другом. Эту ошибку Шопенгауэра исправил Ницше и экзистенциалисты (о которых я тогда еще не знал).

Впрочем, о Ницше я кое-что слыхивал. Например, читал Короленко - его рецензию на горьковского "Человека", который, по мнению Короленко, являлся перепевом вредных и уводящих в сторону идей Ницше. Я

 

переписал из собрания сочинений Горького "Человека" себе на листки бумаги, дабы легче было учить его наизусть в трамваях, на лекциях и т.п.

В таких-то чувствах вышел я в обязательном порядке на демонстрацию ликования 2 октября 1949 года по поводу победы китайских коммунистов во главе с Мао Цзе-дуном над кликой Чан Кай-ши.

О чем именно я разговаривал с рядом идущими (мы несли какие-то знамена и портреты) - не помню, как ни стараюсь вспомнить. Но вдруг я услышал от студентки нашей группы Гали Матвиевской: "Как же ты при твоих взглядах можешь оставаться в комсомоле?!"

Вопрос был простой, как колумбово яйцо - недаром она потом стала доктором физматнаук и член-кором Узбекской АН - но не приходивший до того в голову. Ее негодование было искренним и законным, что мне ответить - я не знал.

Наутро в понедельник я сказал ей, что подам заявление об уходе из комсомола. Она, по-видимому, восприняла это как должное, во всяком случае, не более важное, нежели обсуждение вопроса о каких-то театральных билетах. Но присутствовавший при разговоре мой приятель, староста курса и член партии, фронтовик, Яша Фельдман расценил это иначе. Он сразу пустился уговаривать мня "не делать глупости" и, как минимум, повременить. Как я узнал позже, он сразу же информировал о готовящемся шаге и курсовое и факультетское бюро как комсомола, так и партии; в соответствии с указаниями оттуда он удерживал меня "от авантюры". Надо сказать, что никаких угроз ни от него, ни от кого 1948 г другого в этой связи я не слышал. Разве что подразумевалось без явного упоминания нечто безлико-ужасное, как описано в конце §2. Но основной упор делался на прекрасную карьеру, которая меня ждет в случае безмятежного окончания университета и поступления в аспирантуру. Никто не сказал прямо, что исключение из комсомола повлечет исключение из университета, но, видимо, это подразумевалось так непреложно, что на вопрос Миши Соломяка: "Зачем ты это сделал, Револьт?!" - я ответил, не задумываясь: "Хочу посмотреть, какая формулировка будете в приказе об отчислении меня из университета."

Кроме описания перспектив, Фельдман говорил со мной и о мотивах моего заявления. Конечно, они порасспросили-таки Матвиевскую о тех высказываниях, которые ее возмутили. Они заверили ее, что и с такими взглядами я могу оставаться в комсомоле, перевоспитаюсь. Лишь бы она "сняла свое возражение против моего пребывания в комсомоле". Это она и сделала в субботу 8 октября, когда Фельдман привел меня к ней на квартиру. Но тут я повернул вспять. Я не говорил о своих взглядах с момента принятия решения. Я берег себя до собрания. На собрании же я хотел высказаться. (У меня было наивное представление, будто исключать из комсомола можно только на собрании!) Мне нужна была аудитория, которую я хотел зажечь, бросив обвинение существующему строю (в отличие от 1956 года, в то время я не проводил в своей душе и тем более в высказываниях различия между строем и правительством). И я готовился. Но я боялся, что если я выскажу свои взгляды ДО, то меня просто арестуют, и никто не услышит моего пламенного призыва. Я был готов на арест и смерть. Но не хотелось умирать невыслушанным. И я темнил, когда фельдманы старались исповедать меня. Уходил в заоблачные эмпиреи, говоря что-то о законе отрицания отрицания, о подчинении меньшинства

 

большинству и т.п. Кроме самой Матвиевской и отчасти Фельдмана, с которым я был близок до того, другие могли, при большом желании, подумать, что тут речь идет просто о переучившемся студенте, которого тяготят муки интеллектуальной честности в связи с сомнениями в понимании одной из черт материалистической диалектики.

И 10 октября я явился - деревянной походкой - в комнату комсомольского бюро (на втором этаже матмеха, где в шестидесятые годы помещалась преподавательская) и вручил секретарю Леше Дадаеву свое заявление:

 

"В связи с тем, что мои убеждения расходятся с требованиями, предъявляемыми к комсомольцу, прошу Вас не считать меня более комсомольцем, каковым я перестаю себя считать, начиная с сегодняшнего дня, ПИМЕНОВ. 10.10.49."

 

Мне помнится, что Дадаев - уже дано ждавший меня с заявлением -не задал ни одного вопроса. Не могу припомнить, потребовал ли он у меня билет, отдал ли я его или приберег для собрания. Мне ожидалось, что за вручением заявления последует взрыв чего-то небывалого; его молчание обескуражило меня, я потоптался и неуверенно вышел.

Примерно через неделю со мной первый раз официально беседовали по поводу заявления. Дадаев и два-три комсомольских работника. Задали вопрос: "С какими именно пунктами Устава ВЛКСМ Вы не согласны?" Устав лежал тут же на столе. Растерявшись - я-то готовился к бою, а тут такая будничность и мелочь - я ткнул почти наугад (они, бесспорно, заметили, что я сам не знаю, что назвать), и выпало: "Демократический централизм". Должен сказать, что я до сих пор не понимаю, что это такое, если уж говорить серьезно³². Но тогда я провозгласил, что это-то и есть то, из-за чего я ухожу из комсомола. После нескольких пустых фраз разговор закончился.

Через несколько дней Фельдман с Дадаевым свели меня в партбюро. Мне был задан какой-то вопрос, я понес какую-то философскую чушь. Секретарь партбюро С.В.Валландер оборвал было меня: "Ну, это, разумеется, чушь." Импозантный мужчина, до того незнакомый мне - это оказался профессор нашего факультета А.Д.Александров - остановил Валландера широким жестом: "Пусть оратор выскажется!" - дал мне договорить. И начался наш первый с ним диалог (прочие далее до самого конца не вмешивались). Пожалуй, этот разговор имел только два последствия. Во-первых, полюбив лично Александрова (он очень обаятельный человек), я после этого стал специализироваться по геометрии, хотя вроде ощущал больше склонности к алгебре. С тех пор и до сих пор Александров все время выступает то официальным, то неофициальным моим научным шефом. Другое последствие: я стал отождествлять коммунизм с фашизмом. Произошло это так. В процессе разговора, восхваляя существовавшее в нашей стране в то время, Александр Данилыч сослался на мнение ему известного эмигранта-антифашиста:

 

"Правда, на первый взгляд мне показалось, что и там и там одинаково. Та же официальная ложь, тот же нахально-самодовольный тон газет. Но когда приглядишься, то понимаешь, что там все это на пустом месте, не оправдано никакой

 

великой целью. А здесь - все это стало внутренне необходимо для счастья человека и светлого будущего".

 

До того времени сравнение сталинского строя (который я тогда отождествлял с марксовским коммунизмом) с фашизмом мне ни разу не приходило на ум. Тут же меня как озарило. Медведь тушил пожар.

Признаюсь, меня тогда поражало, почему они тянут и не вызывают "органы". Единственное объяснение, которое я в состоянии дать, основано на более поздней информации. Я не знал тогда - а они очень хорошо знали - что в Ленинграде только что прогремело дело Вознесенского, Кузнецова, Попкова³³. Тревожная обстановка того времени могла заставить партбюро - не грешившее излишним либерализмом - не раздувать дело. Они могли опасаться, что если об этом случае станет известно наверху, в органах, то по факультету пройдется чистка, перетряхивание, возможно - аресты (как же, проявили небдительность, допустили такой позорный случай!). Поэтому, возможно, они сами себя позволили (сознательно или бессознательно) убедить, что я - просто переучившийся студент, к тому же способный и русский. Что же касается ГБ, то я никак не умею выбрать между двумя версиями: 1) оно знало о моем заявлении, но по необъяснимому либерализму не хватало меня; 2) оно имело столь скверную сеть осведомителей, что ничего не знало.

Я думал, что все закончилось, но события, оказывается, только начинали разворачиваться.

Через пару дней Фельдман объявил нашей группе, что всех вызывают на очередной (первый) осмотр к невропатологу в университетской поликлинике. Пришли почти все, в том числе и я. Нескольких человек из нас, в том числе меня и Фельдмана, врач направила в психдиспансер "на консультацию". Осмотр оказался консилиумом, человек 10-15 врачей во главе с судебно-медицинским экспертом профессором И.И.Случевским. Осматривали меня, а Фельдман пояснял, что Пименов проявляет признаки ненормальности, что подтверждают все студенты его группы. Случевский, как бы шутя, спросил меня: "Что бы Вы сказали, если бы мы предложили Вам некоторое время полечиться у нас в стационаре?" Я ответил: "Сказал бы, что Фельдман ошибся." Мне было назначено явиться к упомянутому врачу диспансера 12 ноября.

Тем временем Дадаев свел знакомство с моей матерью (Фельдман был знаком и ранее). От матери (которая даже поэму Асвагоши "Жизнь Будды" считала антисоветчиной и требовала от меня ее выкинуть) у Дадаева сложилось мнение, что все политически дурное во мне исходит от моего отца (с которым мать развелась три года назад и который жил в Москве). Дадаев отправился на почту, где я получал "до востребования" письма от отца, предъявил свое удостоверение комсомольского босса и потребовал, чтобы ему выдали письма на мое имя. К его искреннему удивлению и неописуемому возмущению, ему отказали, объяснив, что без санкции прокурора не имеют права. Немало гневных слов произнес он потом в адрес бюрократизма и формалистики.

 

10 ноября 1949 года к вечеру я был дома с матерью. Явились Дадаев и Фельдман "пить чай". Мать их радушно угощала. Что-то мне показалось в них подозрительным. Я ушел в свою комнату; они сделали вид, что все в норме. Мы жили тогда на пятом этаже в служебном пришкольном помещении (мать была завучем): комната, где пили чай, коридор и чуланчик в конце коридора, где располагался я. В этом конце коридора была дверь в здание школы. В противоположном - запиравшаяся на крюк дверь черного хода, которым почти никогда не пользовались. Я вышел в обычную дверь, захватив с собой некоторые бумаги и дневник, которые я вдруг почувствовал необходимость спрятать вне дома. Спускаясь, на третьем-втором этаже я встретил знакомую учительницу Ковалевскую. Она, слащаво улыбаясь, заговорила как с младенцем: "Куда это Волик собрался вечером?" (Раньше мы с ней практически не разговаривали, кроме формул вежливости, когда она приходила в гости к матери или когда я ее встречал, проходя через школу.) "К приятелю", - буркнул я. "А зачем это Волик идет к приятелю, когда к нему пришли два приятеля?" Я мгновенно постиг заговор, что меня не выпустят, если не она, то уборщица внизу. Вихрем взлетел по лестнице, не тратя слов, прошмыгнул по коридору, бесшумно снял крюк и скатился по черному ходу. В воротах оглянулся: никто не следит - и на трамвай. Я поехал к одному знакомому - Олегу Лебедеву, с которым вместе учился в IX и части X класса (пока меня не вытурили). Тогда он учился на медика. Ему я рассказал ситуацию, прокомментировав, что меня хотят посадить в сумасшедший дом, как мне стало теперь ясно, насильно. Его мать вроде бы не принимала участия в разговоре, но поила усердно чаем. Несколько раз я порывался встать и уйти, но она мягко удерживала меня угощением. Когда я поднялся уходить, неожиданно для меня в прихожей (коммунальной квартиры) находились два дюжих санитара в белых халатах. Как им стало известно - до сих пор не знаю. Толстая тетрадь - дневник - покоилась у меня по обыкновению (за отсутствием денег на портфель) на животе, подсунутой за ремень. Я осторожно высвободил ее и дал соскользнуть в угол дивана. Глазами указав на нее Олегу. (Этот дневник потом сожгла мать Олега.) Санитары обхватили меня под руки. Я было вякнул: "Зачем, я и сам пойду". - но как-то нутром осознал, что всякие слова бессмысленны с ними. Тут действовала уже машина.

Эта машина меня обыскала, раздела, выкупала, одела в больничное белье. При этом обнаружила в кармане горьковского "Человека", которого приобщили к истории болезни с пометкой:

 

"При больном обнаружено воззвание к товарищам, содержащее идеи явно бредового содержания".

 

С диагнозом "шизофрения" я был помещен - слава Богу - не в буйное отделение. Мне там было неплохо. Меня почти не "лечили", кроме разве лишь уколов хлористого кальция. Это великое благо, ибо я видел как корчились те, кому выпал жребий электрошока или инсулинового шока. Публика была почти здоровая: парочка неудавшихся самоубийц, десяток алкоголиков и еще в таком роде. Затесался было бывший прокурор, который плевал на пол, растирал плевок ногой и кричал: "Я Сталина в порошок сотру!" - но его живехонько препроводили в буйное отделение. Из буйного вечно доносились крики, и мне не раз приходилось там наблюдать сцены, которые я тогда расценивал как явное избиение больных. Бумагу мне передали (мать навещала меня, слала передачи), и я принялся записывать быт сумасшедшего дома. Я уже отмечал, как мало я знал

 

реальную жизнь, как узок был мой жизненный опыт. Вот я и торопился ухватить и записать новое для меня. Контрабандой попытался я переслать эти записи моему приятелю Жене Борисовскому, но он сказал, что не получил их.

В конце ноября приехал мой отец, который, рекомендуясь врачом (он был ветеринарным врачом), потребовал ознакомить его с историей болезни. Когда он дошел до диагноза "Человеку" (он же с гимназических лет помнил "Человека" наизусть), ему показалось, что это он сошел с ума. Он поругался с врачами без ощутимых результатов³⁴. В конце декабря мне устроили второй консилиум, на этот раз под руководством профессора Голанд. Она, можно догадаться, признала меня здоровым, ибо на завтра "лечащий врач" объявил мне, что они меня выпишут. Без видимой связи он внушительно посоветовал мне взять назад мое заявление о выходе из комсомола. Я пропустил совет мимо ушей, но пробормотал нечто, что можно было принять за согласие подумать. Видимо, они не нашли у меня ни следа, за что можно зацепиться, ибо даже не обязали стать на учет в диспансере. 24 декабря меня выпустили из этой больницы № 2 на углу Мойки и Пряжки³⁵.

Я быстренько сдал экзамены - мне была важна стипендия, и поэтому троек у меня не было. Но пару четверок схватил-таки. Я полагал, что история окончена и я развязался с обременявшим меня комсомольским билетом. Я ошибался.

На каникулы я поехал в Москву. Там другая сестра моей матери - Евгения Михайловна Небольсина (муж ее, полковник пограничных войск НКВД, погиб под Гомелем в январе 1944 года) ультимативно объявила, что она не позволит мне встречаться с ее детьми, с которыми я был очень дружен - Наташей, Алешей, Сережей - до тех пор, пока у меня в руках не будет комсомольского билета. А их я любил любовью старшего брата. Я обещал подумать.

В конце февраля 1950 года один парень, с которым я подружился в сумасшедшем доме (Владимир Вислоцкий, покушался на самоубийство из-за несчастной любви, но быстро вылечился, обретя утешение в пухлой санитарке), сообщил мне, что по словам этой санитарки, моя история болезни вновь затребована психбольницей № 2 "из-за того, что ты все еще не взял назад своего заявления."

В начале марта я написал и вручил Дадаеву заявление, что я "не могу жить вне рядов комсомола", и мне моментально вернули билет, записав строгий выговор "за нарушение комсомольской дисциплины, выразившемся в факте подачи заявления об уходе из комсомола."

 

Впрочем, сам я ничего не знал о выговоре до 1951 года, когда мне о нем сообщила тогдашний секретарь нашего курсового бюро ВЛКСМ Тамара Чудакова (теперь - Соломяк), читавшая текст в райкоме комсомола. На запрос КГБ в 1957 году Василеостровский РК ВЛКСМ ответил, что "никаких бумаг, связанных с выходом Р.И.Пименова из комсомола в 1949 году, в архиве не сохранилось".

Во время заключения в сумасшедшем доме я пережил поистине сумасшедшие дни, читая газеты с процессами Райка и Костова (излишне добавлять, что я не верил ни слову) и - еще безумнее - слушая запущенный на полную громкость динамик с вакханалией в честь юбилея Сталина. "Сталин - наша слава боевая, Сталин - нашей юности полет", я не забуду, наверное, даже на том свете.

Мое настроение и мои взгляды не изменились между октябрем и мартом. Конечно, на меня повлияли и ультиматум и предупреждения. Но решающая причина моего отступничества - я окончательно убедился, что никакого СОБРАНИЯ не будет. (Сейчас я иногда фантазирую, что было бы, если бы мне ПРЕДОСТАВИЛИ аудиторию. Ну, конечно, тюрьма, неоконченный университет и все прочее мне было бы обеспечено. Но вот захотел ли бы кто из моих товарищей слушать меня? Не была бы моя сумбурная речь просто высмеяна или вообще осталась незамеченной слушателями? Ответа я не знаю³⁶.)

Так ради чего?! Я записал тогда в дневник горькие строки в свой адрес. Поклялся себе ИЗНУТРИ бороться с ними. Назначил себе образцом одного из антикоммунистов-двурушников из пьесы Вирты "Заговор обреченных", которую я посмотрел в те месяцы благодаря заботе обо мне Евгении Михайловны. Следователь, капитан Правдин, не один допрос зачитывал мне эти строки моего дневника, убеждая меня в моем полном моральном ничтожестве.

Начались странные годы. В моей жизни - включая время следствия и годы заключения - не было более тяжелого и мучительного периода, нежели 1950-1953³⁷. Наверное, о таком времени Герцен говорил: "Странное время внешнего рабства и внутреннего освобождения". Я поддерживал самые тесные, дружеские отношения с упомянутым Фельдманом и Юрием Этиным, которого я серьезно подозревал в состоянии на службе в ГБ.

Учился неплохо. Давал уроки. На заработанные деньги ездил на Кавказ (это своя эпопея, о которой здесь говорить не место). Покупал книги. Выучил наизусть "Как говорил Заратустра" (убедившись, что Горький не только подражал Ницше, но еще и в том, что Горький не понял Ницше, переврал его безбожно и низвел до банального уровня). Впрочем, о Ницше нечего говорить: надо либо цитировать Заратустру, либо безмолвствовать. Свое понимание Ницше я изложил в толстой работе "Фридрих Ницше. К

 

стодесятилетию со дня рождения" в 1954 году, которая тоже мне инкриминировалась. Здесь будет довольно сказать, что главное, чем мне дорог Заратустра - требованием высокой жертвенности и бескорыстия:

 

"Я люблю того, кто стыдится, когда игральная кость выпадает ему счастливо, и кто спрашивает тогда - разве я нечестный игрок? - ибо он хочет своей гибели"

 

и тем, что он учил "самой юной из добродетелей, имя которой: правдивость". Уже после того, как я выработал свой взгляд на Ницше, я с радостью узнал, что Каляев точно так же смотрел на Ницше, что для него Евангелие и Заратустра представляли единый сплав, требовавший пойти и отдать душу свою за други своя...

Что касается правдивости, то мне всегда - в силу научного склада ума, - казалось, что лопату нужно именовать лопатой. Сложившаяся же у нас традиция именовать лопату - в зависимости от требования минуты - то "достижением технического процесса", то "орудием закабаления рабочего класса" претила мне и заставляла отвергать даже то разумное, что достигалось этакой словесной эквилибристикой. Правда, даже такая безудержная девальвация и проституция слова, именовавшаяся "диалектикой", не заставляла меня оттолкнуть диалектику. Диалектика - там, где она не превращается в эвристику или в софистику - мне всегда была ценна и близка. У Ленина одна страничка его "К вопросу о диалектике" сравнима по блеску и глубине с диалектикой Заратустры.

Но постоянным проклятием жег комсомольский билет. В 1951 году я воспользовался случаем быть исключенным из почетных рядов. Так как я сдал досрочно вариационное исчисление, то не ходил на эти лекции, пользуясь временем для изучения всяких спецкурсов. Но так как общественности факультета было вменено в обязанность бороться за повышение процента посещаемости, то меня вызвали на бюро и потребовали ходить на лекции. Я фыркнул. В высоких терминах меня спросили: буду ли я выполнять постановление комсомольского бюро. Я достал из кармана пятак, произнес: "Если выпадет на орла - буду, а если на решку - нет", - и метнул монету. Выпала решка. Я проговорил: "Не буду". Они обомлели (так как я человек смирный и даже робкий, то мне всегда доставляет удовольствие повествовать о своих хулиганствах, а тем более - о таком рассчитанном, как это). Бюро предложило исключить меня из комсомола курсовому собранию. Сережка Ермаков был назначен обследовать мою идеологию. Он пришел ко мне домой пить чай. Увидел на полке Ницше. Заговорили о материализме. Я сказал, не мигнув глазом, что "для того, чтобы пройти сквозь запертую дверь, достаточно очень захотеть этого и с этим желанием посмотреть на дверь. Воля рассеет материю". На комсомольском собрании он проиллюстрировал мой идеализм наличием Ницше и рассуждениями о двери. Сверху аудитории-амфитеатра Валя Пунина выкрикнула по поводу двери: "А ты не думаешь, Сережа, что он над тобой просто смеялся?" - на что с места же Светлана Богачева (ныне Владимирова, жена А.Д.Александрова) закричала: "А какое он имеет право смеяться над людьми?! Он никого не уважает, он даже с Александром Даниловичем разговаривает, не снимая перчаток!" Дадаев, клеймя меня, обрушился на мое самодовольство: "Посмотрите, как он собой доволен!" - и на мои пометки на дававшемся мною Нагорному томике Леонида Андреева. Больше против меня обвинений выставлено не было. Собрание меня исключило, но райком в неизреченной мудрости своей отменил исключение, заменив его строгим выговором с предупреждением.

 

Любопытная история разворачивалась параллельно. Воспользовавшись "приглашением" Александрова: приходите, когда у Вас возникнут сомнения, - сделанным в 1949 году, я попросил его уделить мне время для беседы по политическим вопросам. Одинок я был тогда до такой степени, что готов был говорить со всяким, кто согласен слушать, а на такие темы слушать никто не хотел. Кажется, я ему прочел обличительную проповедь против существующего положения вещей. Он старался меня уверить, что так и надо из некоторых, довольно патетических, принципов. В этой связи он произнес упомянутую в §3 фразу о евреях. Я потерял контроль над собой и закричал: "Ну, если вы рассуждаете так, то правильно на вас бросают бомбы в Корее! Так вам и надо!" Так я узнал о преследовании евреев. Медведь тушил пожар. Как мне рассказывала Тамара Чудакова, немедленно после разговора Александров направился в партбюро и заявил: "Таких людей, как Пименов, надо ссылать на Колыму". Фантастично, что партбюро и тут не сочло нужным "реагировать как полагается", и при исключении меня из комсомола про этот эпизод сказано не было. Когда меня восстановили в комсомоле, я попросил Тамару известить об этом Александрова, дабы он и далее добивался моего исключения. Она рассказала ему, он махнул рукой и произнес: "Ну, я их предупредил. А как они поступают - им виднее."

Мне опять-таки непонятно: действовало ли партбюро по присловью: "Мы вас уволим не за это?" И что двигало Александровым? Ведь он слыл либералом и вольнодумцем. Например, в те годы позволял себе публично выступать, доказывая, что Вселенная может быть конечной и это не противоречит материализму, что - хотя и совершенно справедливо - звучало в те годы как жуткая крамола в свете руководящих указаний светоча науки и искусства А.А.Жданова³⁸. Любопытно, что именно в те годы, будучи в Москве, в киоске на площади Революции я купил три номера журнала "Америка" (№№ 39-41), в которых публиковалась статья Линкольна Барнета "Вселенная и труды доктора Эйнштейна" с предисловием Эйнштейна. Это была первая статья по космологии, которую я прочел. Она определила область моих научных интересов. И два уцелевших номера я до сих пор берегу у себя, как память о первой любви. А то, что тогда космология в СССР третировалась как лженаука, что А.Л.Зельманов, начав в 1938 году писать статью по космологии в "Астрономическом журнале", смог завершить свою публикацию только в 1958 году (он не сидел!) - ну, что же, все это лишь укрепляло мои позиции неприятия. (Прокурор Демидов позже пытался это интерпретировать так: "Ведь Вы вступили на преступный путь только потому, что Ваши научные работы не публиковали и не могли опубликовать в Советском Союзе, не так ли?") И еще. Когда мне в 1953 году захотелось прочитать юбилейный Эйнштейновский выпуск (1949) американского физического журнала "Physical Reviews", мне пришлось снести в библиотеку письменное разрешение от ректора. В журнале же цензурой были вырезаны фразы, имевшие отношение к философии...

Из комсомола меня выгнали, когда я уже смирился с мыслью, что мне из него не уйти до окончания университета. В феврале 1953 года я был на V курсе. Раз у меня случилось окно. Бродя, я наткнулся на Нагорного, который зазвал меня посидеть с ним поболтать во время скучной лекции. Я пошел. Преподаватель Шеин разъяснял аудитории IV курса всемирно-историческое значение решений не менее исторического XIX съезда партии. Я не менее громким голосом, но сидя на самом верху амфитеатра,

 

объяснял Нагорному и случившейся рядом Леночке Ландсберг (ныне Бергер) различие между норвежским и датским произношением, иллюстрируя чтением каких-то сказок, бывших при мне, на этих языках. Шеин не выдержал и велел мне пересесть на первый ряд, дабы я не мешал. Я пошел пересаживаться, произнося: "Вы же сами себя ставите в смешное положение", - как внезапно поднялась комсомольская активистка IV курса (тогда - приятельница Игоря Заславского) Оля Даугавет и срывающимся от возмущения голосом разъяснила лектору, что нарушитель Пименов - вовсе лицо не с их курса, неизвестно зачем явившееся. Тогда Шеин выгнал меня из аудитории, через пару недель скончался от рака, а меня - помимо собрания - выгнали из комсомола. Не помогло и то, что Леночка Ландсберг бегала (не сказавшись мне) в деканат и уверяла, будто это она надебоширила, а Пименов не при чем. Тут еще приключилось, что Алешу Небольсина выгнали за кражу из Суворовского училища погранвойск (что в Петергофе) и мне выпало отвозить его в Москву. Я пропустил из-за этого сколько-то дней занятий в феврале, что мне тоже включили в реестр. На следующий день после того, как факультетское бюро постановило свое решение, Александров торжественно выгнал меня из своего семинара. Я слабо пытался объясниться, что меня выгоняют из комсомола не по политическим причинам, как говорит Александров, а за дебоширство; тому есть такие-то свидетели, члены бюро, сидящие здесь. Они промолчали, а Саша Заморзаев произнес пламенную речь, что "такие, как Пименов, и бывают агентами иностранных разведок" (что, впрочем, тоже не получило развития). Через четыре дня после того, как райком утвердил исключение, ректор Александров подписал приказ о моем увольнении из университета "за крайний индивидуализм, приведший к поступкам, несовместимым со званием советского студента".

Это было 17 апреля 1953 года.

Я радовался избавлению от билета, но моя мать слегла, узнав, что я лишусь диплома. Я написал в министерство, прося сообщить, на какие основания опирается исключение студента за индивидуализм. Министерство в июле ответило мне, что мое исключение признано правильным. Так как в эти дни газеты пестрили сообщениями о митингах, на которых трудящиеся "с чувством глубокого удовлетворения узнали" о том что член Политбюро оказался "мусаватистским шпионом" (Берия), то я написал снова:

 

"С чувством глубокого удовлетворения узнал я о том, что мое исключение признано правильным. Но я хотел бы узнать, на какие положения закона опирается исключение студента за индивидуализм".

 

Ответ гласил: "Ректор руководствовался Уставом университета".

Я пошел в библиотеку (университетскую) и попросил дать мне Устав университета. Библиотекарши вытаращили глаза: "Дореволюционный?" - "Нет, ныне действующий" - "Такого нет". Я прислал в министерство библиотечное требование с отказом и попросил сообщить мне, на какую именно статью Устава опирался ректор. В октябре я получил извещение: "Ректору дано указание восстановить Вас в университете". Я взял положительную характеристику с места работы (пока я ее вез трамваем, я едва не угодил в милицию за то, что на радостях поругался с милиционером, на мой взгляд, забижавшим проезжего), отвез ее Александрову и был приказом от 20 января 1954 года восстановлен в ЛГУ, в котором и получил диплом в июне.

На этом мои взаимоотношения с комсомолом заканчиваются.