§ 6. "Правда о Венгрии"

 

От абстракций к конкретностям; "Судьбы Русской революции"; Шейнис пишет текст, который я называю "Правда о Венгрии"

 

Все это - где поподробнее, где побеглее - поведал я моим внимательным слушателям, возбуждавшим меня вопросами. Экзотичность моей личности им импонировала, и результатом встречи явилось желание с обеих сторон продолжать видеться, обмениваться информацией, и притом почаще. В ноябре-декабре мы виделись по нескольку раз в неделю. Вскоре я дал Виктору свою статью "Об историческом романе". Через несколько дней он вернул ее мне с резко критическим отзывом. Она показалась ему бессвязным набором неверных высказываний. Еще через пару дней я дал ему свои "Судьбы русской революции".

"Судьбы" писались мной в два приема. Начал я в 1952-1953 годах, потом, после перерыва, с уже изменившимся мировоззрением, вернулся и продолжил (ничего не меняя в ранее написанном) в 1954-1955 годах. В основе лежала концепция гегелевской триады: тезис - антитезис - синтез. Тезисом служили народовольцы. Они были против капитализма, за социализм, за общинное землепользование, за создание узкой революционной организации типа боевой дружины с целью свержения и самодержавия несоциалистического строя. Антитезисом, по моему тогдашнему мнению, явились социал-демократы, которые выступали за развитие капиталистических отношений, за разрушение общины, за создание массовой партии, уделяющей внимание экономическому положению рабочих. Отрицанием отрицания, утверждал я, оказалась ленинская партия нового типа, которая сделала прыжок сразу в социализм, минуя капитализм, которая создала колхозы, которая сама явилась партией-армией из профессиональных революционеров. Революционная мысль, считал я, обежала спираль: от стремления совершить социальную революцию в России через обращение к ускорению капиталистического развития и мировому рабочему движению она пришла к социалистической революции в одной России, минуя по сути капитализм, ибо в исторических масштабах времени его и не было в России.

Эта голая концепция иллюстрировалась фактами и расцвечивалась подробностями, которых я сейчас не помню. Этот вариант читали в свое время Игорь Заславский, Володя Фролов и еще кое-кто. Но когда я вернулся к рукописи в 1954 году, со мной произошел некоторый переворот. Во-первых, я перестал отождествлять сталинский режим с единственно возможной формой социалистического государства. Во-вторых, ... но это рассказывать нужно подробнее.

До 1953 года я ничего не знал и не думал об экономике. Я верил на слово официальным утверждениям о могуществе советской экономики, о том, что социализм дал экономическое процветание. Задумываясь сейчас, как я мог при тех скудных средствах, на которые мы с матерью жили, верить в это, я нахожу единственный ответ: в то время у всех, в том числе и у нас с матерью были удивительно скромные потребности. Может быть, дело еще в том, что мы жили не в провинции, а в хорошо снабжавшемся Ленинграде. Отношение к социализму для меня тогда принимало облик проблемы: "Можно ли ради экономической справедливости лишать людей свободы?" То, что НАСТУПИЛА экономическая справедливость, что эффективность советской экономической системы - наивысшая в мире, для меня не подвергалось сомнению. Но когда в 1953-1954 годах я работал в

 

вечерней школе, мои взрослые ученики развеяли это представление. От них я впервые услышал: "Все эти проценты и планы - это же только на бумаге". Потом, поездив по стране и поработав на черной работе полубродягой, я узнал еще более сногсшибательные вещи. Поэтому к концу 1954 года указанная проблема превратилась для меня в схоластический вопрос.

Начала брезжить идея, что нужно проводить различие между правительством (лицами и их приемами управления) и строем, системой, конституционными основами. Наконец, более глубокое занятие историей заставило меня заметить, что в моей схеме исчезли другие, кроме большевистской и ее ПРЕДШЕСТВЕННИКОВ, а не СОВРЕМЕННИКОВ, партии. В последующих главах "Судеб", начиная с IV, я разработал все эти вопросы.

Наконец, в 1954 году у меня появилась мысль о ВОЗМОЖНОСТИ борьбы за изменение существующего. Я спросил себя, кто фактически принимал участие в революции, и обнаружил, что это была российская интеллигенция: она давала идеи и методы. Помню, в конце у меня стояла фраза: "Не начать ли российской интеллигенции сначала?" - которая, как впрочем, и вся последняя страница, раздражала и возмущала Заславского (при, в целом, его положительном отношении к остальной части произведения, где речь шла не о рекомендациях, а о констатации). Я и посейчас думаю, что если бы я показал "Судьбы русской революции" нескольким думающим людям, учел бы их критику и отредактировал бы рукописный текст, то получилось бы самое крупное и глубокое мое произведение.

С этими намерениями (а вовсе не с целями агитации или пропаганды, ибо мне казалось, что это излишне) я и дал Шейнису "Судьбы". Он, как исключительно умный человек, сразу понял их концептуальную стройность, переосмыслил даже оценку статьи "Об историческом романе", которая теперь показалась ему естественным продолжением "Судеб", и сменил мнение о моем мировоззрении: если раньше оно ему казалось просто конгломератом, то теперь он понял, что это монолит. При всем при том обе статьи оставались ему как марксисту чуждыми и методологически, и по существу. Не знаю, давал ли он их еще кому.

Но не эти статьи были в тот момент актуальными: "шла Венгрия"! В конце ноября мы дважды обсуждали "Венгерские тезисы". "Мы" - в данном случае означает меня и знакомых Кудровой - Шейниса, а также в одном случае Вербловскую.

Я не задавал бестактных вопросов, были ли знакомые Кудровой - Шейниса оформленной организацией или просто набором близких друзей. Я угадывал за ними и в них некую силу. Интеллектуальную силу. Я не ждал от них действий. Действия я брал на себя. Выработку мнений я отводил им. И хотя я не разделял их марксистской концепции, мне это казалось третьестепенным. "Один шаг истинного движения важнее дюжины программ" - это я и у Маркса принимаю! Предо мной встала проблема сводить ли их с той, по существу, организацией, членом которой был Игорь и, по существу, хотя и не формально, Зубер-Яникун. Придерживаясь принципа, что мои знакомства должны состоять "из водонепроницаемых отсеков", я ответил на вопрос отрицательно. Вопрос о знакомстве с Эрнстом, естественно, решался отрицательно. Были тому две причины. Во-первых, я отдавал себе отчет, что сближаюсь с новыми знакомыми ради антиправительственных действий, ЧТО я тогда считал криминальным. Эрнст же был убежденным поборником легальности действий. Прочтя мои

 

"Венгерские тезисы", он выразил свое несогласие (частью устно, частью на полях тезисов) с теми пунктами, которые могли быть инкриминированы. Во-вторых, будучи приверженцем принципа гласности, он распространял этот принцип и на все свое поведение. Поэтому он рассказывал в то время буквально про все, что ему было известно, будь то сведения из газет, или из наблюдений в очереди, или ставшей ему известной личной жизни знакомых. Так как мне было несомненно, что деятельность должна будет протекать по возможности незаметно, то я не счел возможным знакомить Эрнста с лицами круга Шейниса - Кудровой, хотя (без указания источника) излагал ему некоторые их мнения. Я не собирался и Иру сводить с ними, просто потому, что не считал ее подходящей для предстоящей деятельности и стремился обезопасить ее от возможных последствий, но после того, как я стал пропадать у них целыми ночами и в результате обострились наши с ней супружеские отношения, мне пришлось ее познакомить. Именно в результате такой сцены одна из встреч произошла у нас на квартире.

Они, взяв мои тезисы, решили написать НАСТОЯЩИЙ НАУЧНЫЙ документ о том, что произошло в Венгрии³⁹. Первый вариант этого нового документа, еще без названия и не в окончательном виде, но уже не как тезисы, а в форме связного текста, был готов примерно в начале декабря. И вот у меня на квартире собрались семь человек: я, Ира, Алла, Виктор, Ирма, Борис, Кира. Текст получился очень хороший, научный, аргументированный, с теоретической подкладкой. К теории, как я уже писал, я относился терпимо и был склонен вставить туда любую доступную пониманию потенциального читателя теорию, были бы там нужные факты в нужном освещении. К тому, что они написали, я относился в целом одобрительно. Меня радовало само наличие документа. Он есть - это уже действие. Далее он заживет самостоятельной жизнью, разоблачая и объясняя. Возможно, что действие его на читателя будет совсем не то, какого ожидали авторы, но это не важно. Не будет молчания, не будет безразличия, не будет трусливого забивания в свою нору.

Но при всем моем отношении к отдельным формулировкам как к второстепенному, я все же не мог отделаться от стремления к "улучшению" текста. Замечу, что это одно из самых опасных стремлений при коллективной работе. Ведь если действия объединяют, то мнения

 

разъединяют. Рождаются нескончаемые споры. Вот один из характерных эпизодов.

У них была такая фраза: "События в Венгрии показали, что свободу нельзя принести на иностранных штыках". Я предложил добавить: "Даже если это штыки социалистические." Они единодушно ополчились против этой поправки. Основание - они тогда не считали советские штыки социалистическими. Ну, я предложил поправку в такой редакции: "Даже на штыках державы, именующей себя социалистической." Они отвергли и эту поправку, потому что это отпугнет значительное количество читателей, ибо, хоть и в неявном виде, но всем понятно будет сказано, что авторы не считают Советский Союз социалистическим государством, а сейчас не созрели те условия, чтобы это можно было сказать вслух.

Кто знает, как ведутся такого рода диспуты, поймет, что обсуждение, описанное этими десятью строчками, заняло несколько часов, когда мы все разгорячились, наметились поползновения перейти на личности, возникла угроза разрыва, и только мое горячее желание получить в руки этот текст удержало меня от непоправимых заявлений (как обстояло дело с их стороны - не знаю).

Другой эпизод связан с их настойчивым желанием соблюсти чистоту движения, против контакта со всеми, кто мог бы опорочить эту чистоту. Они, в частности, хотели при случае выразить свое порицание "стилягам", против чего я возражал. Но это уладилось проще. А по разногласию о штыках вопрос был поставлен на голосование. За мою поправку (не помню, в какой редакции) голосовали трое: я, Ира, Алла. Четверо против. Учитывая, что большинство-то выявилось ничтожное, было достигнуто соглашение, что отпечатан текст будет в семи экземплярах, причем в четырех он будет без моей поправки, а в трех - с моей.

Тут я подошел к другому важному вопросу - о распространении. Практически важно было решить, как поступать с этим текстом. Моя точка зрения заключалась в том, что нужно - слова "самиздат" в то время еще не было - размножить этот документ в как можно большем числе экземпляров и распространить личными контактами. Их точка зрения состояла в том, что распространять это можно только в очень узком кругу хорошо проверенных людей. Конечно, я всегда издевался над термином "хорошо проверенные люди". Но дело было не в термине, а в различии намерений. Я тогда уже пришел к положению: "Брать свободу слова и печати явочным порядком". Что бы то ни было, лишь бы шедшее снизу, неконтролируемое, самостоятельно распространяемое, - само по себе способствовало освобождению, по моему мнению. С моей тогдашней точки зрения, записи каких-нибудь джазов, которых, по глубокому разумению советских органов культуры, нельзя было исполнять государственным образом, не менее способствовали бы освобождению от гнета Главлита, нежели рассказ о событиях в Венгрии. С их точки зрения - в соответствии с основами марксизма - следовало распространять только верное и научно обоснованное. Но так как круг людей, способных согласиться с этим единственно верным, очевидно, невелик, то и надо ограничиться им. К этому добавлялось опасение, как бы, попав "не к тому человеку", документ не привел бы к провалу. Не по дням, а по часам протекавший процесс делиберализации заставлял их с каждым деланием сужать дальше круг предполагаемых читателей, пока дело не кончилось тем, что в конце января

 

они дали мне единственный экземпляр С ОБЯЗАТЕЛЬНЫМ УСЛОВИЕМ НИКОМУ ЕГО НЕ ПОКАЗЫВАТЬ И НЕ РАЗМНОЖАТЬ⁴⁰.

Это условие сообщила мне Кудрова, вручив в одну из наших встреч на набережной один экземпляр машинописного текста. Внутренне я весь взорвался от такого условия. Оно являлось прямым нарушением нашей договоренности при голосовании: тогда никаких ограничений на дальнейшее распространение не налагалось: нам с Ирой причиталось два экземпляра⁴¹. Кроме того, я в это время уже обещал в некоторых ветвях организации дать документ о Венгрии. Идти на попятный там я не мог, сам не имел времени написать что-либо равноценное их документу (он был составлен умелей, нежели мои тезисы; там было огромное количество фактов, которых не было в моем распоряжении - в частности, о преступном поведении бывших органов ГБ Венгрии; они заговорили о реальной угрозе завоеваниям социализма в Венгрии со стороны части восставших). С другой стороны, рвать с таким "мозговым центром" я также не собирался. Поэтому я выразил вслух согласие на требование Кудровой, сообщенное мне как категоричное "мы решили". Про себя же чертыхнулся и подумал, что буду поступать, как сочту нужным, после того как ознакомлюсь с окончательным вариантом документа. Видимо, Кудровой моего обещания было мало: она потребовала довольно быстрого возвращения экземпляра. Снова не выказывая своего возмущения наглостью соавторов, я принял и это требование.

В тот же день я снял на пленку весь текст⁴². Только гарантировав себе обладание этим документом, я стал его внимательно изучать. Изумлению моему не было границ. Конечно, они не выполнили договора о включении в мой текст моей поправки о штыках; впрочем, это и не удивительно, ибо они намеревались вообще лишить меня "моего" экземпляра. Важнее было другое. Текст был весь заново переработан, теоретическая часть в нем была углублена. По некоторым признакам мне показалось, что тут работал или работали не мои знакомые, а кто-то из стоящих за ними, столь же глубокий теоретик марксизма, но стоящий на чуть-чуть иных позициях. Этот кто-то (думал я) был достаточно влиятелен, чтобы заставить их всех поступиться своим мнением. Наличие у них таких знакомых утвердило меня в правильности моего решения не рвать с ними⁴³. С другой стороны, наличие у меня такого интересного документа обязывало меня немедленно пустить его в оборот; я и посейчас полагаю, что те, кто, в ответ на категорическое требование Солженицына не делать копий с его произведений под угрозой лишения возможности прочесть эти

 

произведения, дают требуемое обещание Солженицыну и немедленно садятся за перепечатку его произведений, делают святое дело⁴⁴.

Я несколько дополнил их текст: конечно, вставил пресловутые штыки. Пару фактов добавил. Изменил кое-где "события" на "революция". Ничего не выбросил, кажется. Вставил оговорку, что угроза социализму была ничтожной. Очень существенным было одно мое дополнение, которым я был обязан Эрнсту, хотя он не подозревал о существовании этого документа. Он вычитал в каких-то иностранных журналах слухи о разногласиях в ЦК⁴⁵. Консерваторами называли Молотова, Кагановича и еще кое-кого. Перечислялись имена либералов и колеблющихся. Орловский сопоставил это с анализом внешне идентичных речей членов Президиума ЦК, которые только что были опубликованы в советской прессе, и высказал мне свои соображения о группировках в ЦК. Через полгода про эти группировки стало известно всем, и тогда его раскладка не совпала с опубликованной только именем Шепилова. Я использовал его эти соображения и приписал на сей счет несколько абзацев в статье. Кстати, это уточнило и мою позицию: я теперь был уже не против строя как несколько лет назад, а лишь против некоторой группировки в правительстве и ЦК, которая узурпировала право говорить от имени правительства, партии, народа и социализма. Кажется, я это тоже включил в статью. Наконец, я дал статье название - "Правда о Венгрии" - и автора - Леонид Борисов. Этот псевдоним я выбрал по отчеству Шейниса и имени мужа Кудровой, не зная, что в Ленинграде есть писатель с этим именем. В следственном деле хранятся несколько экземпляров "Правды о Венгрии", подробные пояснительные показания Шейниса, в чем именно я исказил его текст, и мои "Венгерские тезисы". Не приобщены к делу, но демонстрировались Шейнису фотокопии отдельных страниц его текста (но с моей пленки, которая в их руки не попала). Будущие историки смогут на сравнительном анализе этих документов защитить несколько дипломных работ и диссертаций.

Когда в нашу последнюю встречу 23 марта 1957 года я сказал Кудровой, что пустил в широкое обращение "Правду о Венгрии", вручив ей, кажется, экземплярчик, она обрушила на меня упреки в нарушении слова, чему я противопоставил свои обвинения, что они раньше нарушили свое слово. Разговор быстро иссяк, ибо она как умный человек поняла, что факт-то уже совершился и нужно думать о последствиях.⁴⁶