§ 11. День ареста

 

"Предупреждения"; они пришли; Уголовно-процессуальный кодекс; расставание с Ирой Вербловской; протокол обыска

 

Утро 25 марта было солнечное, веселое, весеннее. Часов в 10 утра я встречался с Борисом перед Библиотечным институтом, что-то ему передал. Это было по пути на мою работу (тогда практически метро не было, и этот нынешний путь от м. Петроградской до м. Электросила занимал с пересадками часа полтора-два). Когда мы с ним сходились на набережной, мне почудилось, словно мимо нас прошел, фотографируя без фотоаппарата, какой-то молодой парень с напряженным лицом, которое потом быстро разгладилось и стало добродушно открытым. Я проследил его взором, подумал: какая чушь, схожу с ума от шпикомании. Передал Вайлю очередную "информацию" и пошел на автобусную остановку. Через пару месяцев мне показалось, будто я встретил его в коридорах Большого Дома. Правдин меня уверял: "Вы ошибаетесь. Мы Вас не фотографировали в этот день". Борис тоже помнит, как парень этот прошел между нами и бросил конверт в почтовый ящик.

На работе кроме проведения занятий меня ждал забавный эпизод. Мне вдруг принесли из отдела кадров мою автобиографию, написанную при поступлении на работу в институт. Тогда в конце я написал буквально следующее: "под судом, следствием, в партии - не состоял". Теперь, объяснили мне, какая-то комиссия просматривала все личные дела, наткнулась на эту фразу и велят переписать "аккуратнее. Так ведь нельзя." Посмеиваясь, я написал пару стандартных фраз.

Возвращаясь трамваем часам к семи вечера, я лениво и устало переходил от одной мысли к другой: думалось об отце, который в субботу приехал из Москвы, остановился у нас, а потом поехал по командировочным делам в подленинградский совхоз. Думал о книжке Гамсуна "Paa giengodde strier", достать которую я мечтал давно и которую мне как раз привез отец, а ему в свою очередь - сослуживец Беляев (будущий академик-биолог), бывший в командировке в Норвегии. Я собирался читать ее в воскресенье. Но с утра мы с Ирой ездили на толкучку (никогда не прощу Хрущеву, что из-за него и его планов строительства коммунизма году в 1961-м толкучку в Ленинграде закрыли!) и купили там несколько интересных книг, а вечером пришла в гости Шрифтейлик, и я за плохим знанием норвежского прочел всего страницу о том, как Гамсуна арестовали в мае 1945 года, а потом - и его жену. Вспомнил, как в то же воскресенье вечером по настойчивым уговорам Шрифтейлик, удивившейся, что я умею гадать на картах, погадал и ей, и Ире и - чего по мистическим гадальным правилам ни в коем случае делать не дозволяется - в конце концов себе. И мне, и Ире выпал казенный дом; мне еще - болезнь. Были и слезы и неожиданности, нерадостные. (Потом я наотрез не прикасался к картам, да в июле 1970 года Тася Тушкина уговорила поиграть с нею, больною. Через неделю меня арестовали. С тех пор я не прикасался к картам!). Пришла на память странная открытка: некий инструктор горкома ВЛКСМ просил Вербловскую зайти в Смольный такого-то числа. Но открытка была заслана по ошибочному адресу, и мы ее получили по истечении указанного срока. Удивленная Ира позвонила по приведенному в открытке телефону; объяснилась, что адрес неверный. Перебивая ее, голос ответил: "Да-да, мы сами знаем, что была неправильно написана улица. Но сейчас уже приходить не нужно". Никогда у Иры никаких дел не то что в

 

горкоме, в низовом-то бюро комсомола не было... Мы с ней отнесли эту открытку в разряд "предупреждения", которых в ту пору было немало. В начале февраля вдруг звонок в дверь. Подхожу. Врач. Я не вызывал. Спрашиваю: "А у Вас документ есть, что Вы врач?" Достает. Судебно-медицинский эксперт такой-то. "Вы, Револьт Иванович, в 1949 году находились в психбольнице № 2?" - "Находился" - "А сейчас Вы как себя чувствуете?" - "Не жалуюсь." - "Да, вроде Вы, действительно, сейчас вполне здоровы. Но вот взгляды у Вас... Поостереглись бы Вы." И уходит. Трамвай шел около часу, успело подуматься обо всем.

Вот трамвай уже проходит через центр города. Подумал, не заехать ли к Ире Зубер, но почувствовал себя усталым, раздумал.

Дома Иры не было: она должна была вернуться поздно вечером из своей школы, расположенной за городом, за Парголово. Я лег и взял читать купленную накануне книгу: "Первый день Всероссийского Учредительного Собрания. Стенограмма. Печатается по распоряжению Председателя Учредительного Собрания. Москва. 1918". Прочел. Подумал. Взял другую, тоже купленную накануне: "Судебные речи" Володарского. Начал читать, задремал. Четверть одиннадцатого внезапно проснулся: в комнату вошел человек. Я поднялся на кровати, уронив книжку; выглянул из-за шкафа, отгораживавшего кровать от "гостиной". В первый момент он мне показался настолько похожим на Володю Фролова, что я чуть было не потянулся к нему: "Чего без стука входишь, Володька?!" Но тут за ним комнату наполнили еще четверо и замаячили фигуры дворников. Я все понял. "Гражданин Пименов Револьт Иванович?" - "Да." Не давая спросить, протягивает мне темно-красную книжечку. Раскрываю. Фотография. Текст: "Старший оперуполномоченный УКГБ Калининского района г.Ленинграда Ерофеев Вениамин Иванович". Печать.

— Пожалуйста, Ваши документы, гражданин Пименов. Поворачиваюсь к другому шкафчику, что в ногах у кровати, открываю дверцу, достаю куртку, в кармане которой документы. Они сгрудились, готовые стиснуть меня, лишь только мои действия покажутся подозрительными. Один, поодаль, без пиджака и на боку его демонстративно оттопыривается расстегнутая кобура, которую он похлопывает словно невзначай. Этот - единственный с видимым оружием. Достаю военный билет, еще что-то.

— А паспорт?

— У матери. (Дело в том, что мать собиралась переезжать на другую квартиру, куда должен был быть прописан и я. Паспорт был нужен ей в прописку.)

Только после "обмена документами" мне предъявляется ордер на арест и обыск. Санкция прокурора города, кажется, Соловьева. Печать. Легким похлопыванием по телу обшариваются карманы. На ордере я расписываюсь на обороте: "Предъявлен в 22.15 25 марта 1957". Обращаюсь:

— Нельзя ли позвать свидетелей - соседей, родственников жены?

— Нет-нет, не надо.

— Я их попрошу передать жене, что я арестован.

— Нет, это излишне. Мы еще долго тут пробудем, и Вы дождетесь свою жену.

Тут я замечаю дворников в галошах на валенках, с которых течет грязь, рассевшихся на диване, и повышаю голос:

— Что это вы в галошах в комнату входите! Грязищу разводите! Снимите!

 

Ерофеев удивленно смотрит на меня, дворники мнутся, ожидая приказаний начальства и явно не считая мои слова чем-то само по себе имеющим цену. Ерофеев кивает: "Снимите!" Выходят, возвращаются поаккуратнее. Одна из них, кажется, после этого во всю ночь не садилась. Усаживаюсь на диван. Слегка знобит от прерванного сна. Накидываю что-то потеплее. Ерофеев выходит в коридор и односложно куда-то звонит по телефону; видимо, докладывает, что операция началась успешно. Согреваюсь. Обвожу взглядом сцену действия. Взор задерживается на полке справа от входа: "Уголовно-процессуальный кодекс". Протягиваю руку взять. Молнией наперерез Ерофеев. Выхватил, пристально осмотрел, протянул мне. И настолько были обострены мои чувства в тот момент, что УПК, который я внимательно читал после этой сцены до самого прихода Вербловской, вполглаза наблюдая за ходом обыска - запомнился мне наизусть. До той главы - о приведении приговора в исполнение - на которой чтение прервалось. Долго еще впоследствии мог я цитировать УПК на память. Не случайно лейтенант Прокопьев бросал свидетелю Орловскому:

— Вы же Пименова оружием снабжали!!!

— Я???

— Ведь Вы ему УПК купили!

В самом деле, УПК - самое мощное оружие в руках подследственного⁶⁶. Много бы дал Правдин, лишь бы я не знал, что У МЕНЯ ЕСТЬ ПРАВА. Спокойнее было бы ему, как спокойнее было бы старшему лейтенанту Кривошеину и капитану Меньшакову. Нет, всякому, кто собирается входить в соприкосновение со следствием, я настоятельно рекомендую внимательно проштудировать УПК. Читать УК тоже полезно, но менее. Борис, как я узнал позже, готовился к аресту сходным образом: он купил себе изданный юридическим факультетом ЛГУ "Сборник задач по преступлениям по 58-й статье" и прорешал задачник.

Я часто читывал в криминальных повестях, как преступника ловят на том, что его лицо бледнеет или глаза начинают бегать, когда обыскивающие приближаются к тайнику. Мое лицо было спокойно, вдумчиво погружено в книжку, и ничего не прочли они на нем, когда один из них повертел в руках коробочку от авторучки, в которой аккуратно разложенные по пакетикам, ждали своего часа "буковки", и чинно (надо вообще сказать, что вели они себя крайне вежливо и аккуратно) положил на то же место на книжной полке, где она покоилась до того. Позволю себе отступление. При обыске важна его направленность. В лагерях я наблюдал, что если шмонают на предмет листовок и вообще писанины, то запросто не заметят ножей. Если же ищут ножи, то будь хоть вся тумбочка забита листовками, их раскидают в поисках ножей, но не возьмут. Мои же гости искали не "буковки", о которых они не имели в тот момент ни малейшего представления, а МАШИНОПИСЬ. Правда, рукописи они тоже прихватили. Но рукописи брали только те, что моим почерком. Точнее, написанное рукой Иры они не брали - но фотографировали, фотографировали много и в различных ракурсах. Собственно, не то чтобы они фотографировали каждую страницу ею написанного; они собрали сначала все без исключения бумаги, сфотографировали их внешний вид, уже затем стали отбирать, что

 

взять, что оставить. В грязное белье, где кое-что хранилось, они не полезли (ох, и разносил потом Правдин Ерофеева, когда соседи - Роксана Мосина, это не родственники - стукнули про белье: "Белоручки! Чистюли! Погнушались в белье сунуться!"); в печь (никогда не топившуюся, где хранилась пленка, снятая с Шейнисова документа) на кухне не заглянули. И по моему лицу ничего не прочли, касатики...

Заполночь пришла Ира. Они уже было начали изъявлять нетерпение, почему ее нет. Она с порога: "Что такое?! За что?!" - и едва ли не в голос. Я сразу пресекаю: "Без эмоций!" Помню еще одну мою фразу ей, не помню лишь по какому поводу: "Нет, будем предполагать, что они верят в то дело, которому служат". Пересаживаюсь в стоящее посередине кресло, беру ее к себе на колени, и в такой позе мы просидели до начала пятого утра, когда обыск закончился и мне предложили подписать протокол обыска. Копию его они оставили Ире.

 

"ПРОТОКОЛ ОБЫСКА

гор .Ленинград, 26 марта месяца 1957 г. Сотрудники УКГБЛО Ерофеев, Смирнов, Кириллов и Кулаков на основании ордера за № - от 25 марта месяца 1957 г. в присутствии понятых Кузнецовой Клавдии Федоровны и Араповой Анны Ивановны, руководствуясь ст. 175-185 УПК, произвели обыск у Пименова Револьта Ивановича в доме № 21/12 кв.№ 56 по улице Теряева. Согласно ордера задержан Пименов Револьт Иванович. Изъято при обыске следующее:

1.    Военный билет № 288639 на имя Пименова Р.И.

2.    Удостоверение № 77 библиотеки Академии наук СССР на имя Пименова Р.И.

3.    Диплом № 866969 на имя Пименова Р.И. об окончании Ленинградского государственного университета с приложением к диплому № 866969 выписки из зачетной ведомости.

4.    Удостоверение № 16232 и приложение к диплому на право ношения университетского значка.

5.    Характеристика и копия характеристики - всего на двух листах.

6.    Автобиография на одном листе.

7.    Историческая трагедия "Желябов", рукопись, на 52 листах + 16 листов.

8.    Пишущая машинка неизвестной фирмы № 10784.

9.       Записная книжка с 36 листами. На первой странице которой вверху значится "И.Вербловской".

10.    Рукопись на 60 листах "Пока народ просыпается".

11.    Пленка от фотоаппарата "ФЭД" в 7 кассетах и одна в развернутом виде.

12.    Рукопись "Дегаев, разгром "Народной воли" на 54 листах.

13. Рукопись на 23 листах, начинается "Что такое социализм..." и заканчивается "... пронизывающего всё ужаса".

14.    Текст на машинке, отпечатанный на 7 листах, озаглавлен "К спору о социалистическом реализме."

15.    Рукопись на 8 листах, начинается словами "Гамов, Георгий Антонович...", заканчивается "... журналы, газеты, личные свидетели."

16. Рукопись на одном листе, начинается словами "Уважаемый товарищ Котт!..".

17. Рукопись на одном листе, начинается словами "На декларации независимости США...".

18. Текст, отпечатан на машинке на 12 листах, начинается словами "Если знать..." и заканчивается "... мутноглазые, навеселе".

 

19. Тетрадь со стенографической записью на 95 листах с заголовком на 2 странице "Фашизм в Италии".

20.     Рукопись на 3 листах, начинается словами "Польский путь..." и заканчивается "... отдаление".

21.     Рукопись на одном листе, начинается словами "Крестьянскому начальнику...".

22.     Рукопись на двух листах, начинается словами "Под новый год..." и заканчивается "... потом отдал А.".

23.     Зачетная книжка на 65 страницах, на последней странице записан адрес "Москва 143" и т.д.

24.     Не проявленные пленки в количестве примерно 5-6 штук от аппарата "ФЭД".

25.     Текст на машинке с указанием п.л. № 113-114.

26.     Текст на пишущей машинке на 23 листах, начинается словами "Филипп Франк...", заканчивается словами "... как философ-ученый".

27.     Пленка микрофильма в 11 пакетах.

28. Конверт, адресованный Пименову из Союза советских писателей со вложением.

29.    Три конверта с вложениями, подписаны Пименовым.

30.    Разная переписка и записи адресов на 12 листах.

31.    Три пленки в кассетах от аппарата "ФЭД".

Обыск производился с 22.15 25.111.57 до 4 час. 26.111.57. При обыске жалоб не поступило. При обыске опечатано: один мешок, опечатанный гербовой печатью УКГБ ЛО; печатью № 2.

(Следует семь подписей.) При обыске производилось фотографирование изъятых вещей. Копию протокола обыска получила - Вербловская".

 

И стоит рукой Ерофеева дата: 23 (третьего!) марта 1957 г. Часть реквизитов я опустил.

Ничего из изъятого не инкриминировалось (кроме п. 13). Большинство - возвращено по окончании следствия, в том числе пишущая машинка и все микрофильмы (до сих пор я разглядываю свою роспись на них: "Эта пленка изъята у меня при обыске 25 марта 57"), все пьесы. Ничто из изъятого не послужило даже промежуточной уликой, а вот упомянутое в самом конце протокола фотографирование дало-таки промежуточную улику против Вербловской, как рассказано в §13.

На столе, рядом с тремя листами протокола, осталась кучка денег - несколько сот рублей "партийных денег". Я было начал говорить еще раньше, когда давал Ире поручения: позвонить мне на работу, известить о моем аресте, пусть она не стыдясь всем рассказывает о моем аресте, деньги эти отдать - вернуть долг... Я осекся, и не отвечал на ее вопросы, кому. Я понял, что при видимом безразличии обыскивавших, которые вроде не слушают, тут есть магнитофон, который они будут прокручивать многократно, дабы выжать все мыслимое из моих слов при аресте. Наконец, перед самым концом, кивнул на стол, говорю:

— Прощай, ЧАРОВНИЦА.

Так как слова "чаровница" я никогда не употреблял, она догадалась, что речь идет о Чарове, т.е. Вайле. К сожалению, прокручивая в сотый раз пленку с записью этого разговора, капитан Правдин, узнавший от Бориса к июню кличку "Чаров", понял меня не хуже Иры. И у нее появился пункт обвинения: намеревалась выполнить поручение Пименова и вступить в контакт с Вайлем.

 

Я напомнил Ире намеком мою просьбу о яде (сулеме). Встали. Она согрела чай, покормила кое-чем. Я собрал в узелок себе теплое белье, носовые платки, зубную щетку, еду, зубной порошок; бумагу - Ерофеев не позволил.

Прощальный поцелуй. Тут Ерофееву изменяет вежливость: "Ну, попрощались?!" - чтоб не тянули поцелуй. Плотно обступили меня со всех сторон и, неся опечатанный сургучными печатями мешок с изъятым у меня, спускают меня по лестнице. За углом поджидает машина - "Победа". Плотно зажимают впятером на заднем сидении и на мою попытку пошутить не отвечают. При переезде через Кировский мост вижу Неву. Пронзает острое чувство - в последний раз. Подъезжаем к воротам по улице Воинова, 25. Ерофеев нажимает утопленный в стенке звонок. Приподнимается глазок, открываются ворота, машина въезжает, останавливается перед следующими воротами, в десятке метров или ближе от первых. Та же процедура. И все без слов. Поднимаемся по лестнице, обнесенной сеткой (вспоминается легенда о самоубийстве Савинкова, после которого-де вышел приказ обнести тюремные лестницы сетками), в дежурную с большим портретом Феликса Эдмундовича (конечно, групповым). Хотя, как говорил Заславский, когда мы во время второго суда обменивались шуточками: "Единственное, что я совершенно не перевариваю в Револьте, самое слабое в нем, это его стихи", - я перейду на стихи; собственные стихи я рассматриваю как великолепное мнемоническое средство. Я не упомнил бы и половины из описанного, не твори я в свое время поэм, которые и перелагаю здесь в прозу. Итак, обещанное чудо поэзии:

Двор, двор и лестничная клетка.

Всхожу походкой новой, необычной –

Теперь-то уж в тюрьме привычной –

Наверх. Перила заменяет сетка.

Они несут мешок с поличным.

 

Им выдают расписку в полученьи.

Наверх меня уводит старшина.

Сперва велит раздеться догола.

Я выполняю, хоть в недоуменьи,

За мыслью мысль проносится, спеша.

 

Я думаю о том, чем славится тюрьма:

О том, что бьют, что здесь пытают.

Зачем меня с порога раздевают?

Какая гробовая тишина!

Что мне она сулит и предвещает?

 

Он волосы расправил мне рукою:

Не спрятал ли чего я в волосах?

А, может быть, во рту или зубах?

И - очень пристально следя за мною –

Ключи перебирает он в руках.

 

Я голый в клетке с маленьким окошком,

Он вещи на скамье перебирает,

 

Железки с шубы, с брюк срезает

И часть вещей передает мне понемножку.

А кое-что совсем не возвращает.

 

По лестнице ведут, по коридорам.

Пронизывает сердце тишина.

Вдруг воплем разрывается она.

Ищу хоть что-нибудь живое встретить взором,

Но только равнодушная стена.

 

Тогда за мной закрылась эта дверь впервьп

И я на койку бросился, устав.

И лишь потом, к полудню, встав,

Я разглядел, что стены желто-голубые,

Да на стене прочел я список своих прав.

Пропущено - из уважения к потомству (хотя чем мои вирши хуже стихоплетства Константина Аксакова?) и к моей жене (это не потомство, это посерьезнее, это - рядом не переваривает моих стихов) четыре строфы, а также девятнадцать строф до и штук двести строф после.

В те же часы шел обыск на квартире, где я официально жил - у моей матери. Там изъято меньше, но погуще. А часть бумаг моя мать спасла от изъятия просто гениально: они хранились в соломенной корзине под кроватью с сетчатой основой. И вот, когда дошла очередь досматривать этот угол, она - внешне преисполненная готовности услужить им - широким жестом взмахнула с сетки матрац с одеялами и показала на голую сетку: "Вот, видите, там пусто!" Игра света сквозь дырки в сетке на соломенной крышке создала иллюзию пустоты, они кивнули головами, и, прежде чем успели начать вглядываться, она уже опустила постель. Зато на книжном стеллаже они рылись не торопясь.

 

"ПРОТОКОЛ ОБЫСКА.

Гор.Ленинград 25 марта 1957. Мы сотрудники УКГБЛО Матвеев, Кривошеий, Хухарев на основании ордера за № - от 25 марта в присутствии понятых Зайдуловои Зои Хусейновны, дворника дома № 2 по Серпуховской ул., и Голубевой Екатерины Дмитриевны, проживающей по Серпуховской ул., д.2, кв.2, произвели обыск у Щербаковой Ларисы Михайловны в доме № 2, кв. 2, по ул. Серпуховской. Изъято при обыске:

1.    Листы с отпечатанным на машинке текстом, озаглавленным "О культе личности и его последствиях", с пометками на полях и в самом тексте, сделанными черными чернилами от руки - 21 лист.

2.    Лист линованной бумаги с текстом, исполненным от руки синими чернилами, начинающийся со слов: "В г.Медвежьегорске (Мурманской обл.) военно-полевой суд..." и заканчивающийся словами: "... в жизни литовских городов в течение последних месяцев" - 1 лист.

3.    Коробка серого цвета с вложенными в нее листками нелинованной бумаги, заполненными текстом от руки фиолетовыми чернилами и карандашом - 6 листов.

4.    Китайско-русский словарь издания 1952 года, в который вложено 6 листов нелинованной бумаги с записями черными чернилами.

5.    Отдельные листки от журнала "Riz" на иностранном языке - 11 листов.

 

При обыске производилось фотографирование. К протоколу обыска прилагается протокол осмотра и обнаружения изъятых документов. Обыск производился с 21.45 до 00.45. Жалоб нет, в двух пакетах, опечатанных печатью № 3. (Шесть подписей плюс повторяется подпись Щербаковой как лица, получившего копию протокола.)".

 

Протокол осмотра, упоминаемый тут, заключался в констатации того обстоятельства, что все изъятое находилось на том участке комнаты, который принадлежал мне, а не ей: МОЙ письменный стол, МОИ книжные стеллажи. Поэтому для нее было так важно скрыть корзину с МОИМИ бумагами под ЕЕ кроватью!

Шел обыск и у Орловского:

 

"... 25 марта ... Белоногов, Удовенко, Лапичев, Волнухин и Тюмин ... в присутствии двух понятых (указаны с адресами) произвели обыск у гр.Орловского Эрнста Семеновича ... Изъято:

1.    Речь Тито в Пуле (перевод), отпечатана на пишущей машинке на 16 листах.

2.    Речь Э.Карделя (перевод) отпечатана на пишущей машинке на 23 листах.

3. Записи на пишущей машинке на 7 листах, начинающиеся словами:"Венгерская революция. Тезисы..." и оканчивающиеся словами: "... повторение венгерской трагедии станет невозможным."

4.    Записи на пишущей машинке на 13 листах, начинающиеся словами: "Ян Котт, польский критик... " и оканчивающиеся словами: "... революция до победного конца".

5.    Разные записи на 45 листах.

 

Не в протоколе, а для себя Эрнст составил потом примерную опись этих записей. Это - переводы из польских, норвежской (коммунистической), итальянской (коммунистической) и югославских газет и журналов, черновик "открытого письма" Орловского к Семенову, выписки из Летописи газет и журналов 1937 года.

 

6.    Письма - 15 шт.

7.    Телеграммы - 2 шт.

8.    Книга "Карл Каутский. Очередные проблемы международного социализма",1913 года издания.

9.    Книга "Карл Каутский. Противоречия классовых интересов в 1789 году",1923 года издания.

10.     Книга Карла Каутского "Нет больше социал-демократии!", 1924 года издания.

11.     Книга Карла Каутского "Путь к власти ", 1923 года издания.

12.     Книга "Карл Каутский. Собрание сочинений", 1923 года издания.

13.     Записная книжка светло-коричневого цвета обложки - 1 шт.

14.     Журнал "Расе" №№ 39,40 1957 года.

Копию протокола обыска получил - подпись Орловского".

 

О прочих обысках, вершившихся в ту ночь, рассказано будет ниже, да и протоколов их у меня нет и не было.