§ 12. Экспозиция фигур на следственной доске

 

Происхождение данных, имеющихся у следствия; их юридический статус; доказательства наличия прослушки; кого из героев невидимого фронта раскрывают, а кого прикрывают при следствии; провал "кавалерийской атаки"; как анализировать протоколы; разница в положении свидетеля и обвиняемого; превращение неюридического знания в юридическое; просчеты допрашивавших и допрашиваемых

 

Я рассказывал здесь то, что ЗНАЛ Я к 25 марта, то, что МНЕ стало известно позже. Картина ясная: бери и суди. Но ведь нашим героям невидимого фронта к 25 марта картина представлялась отнюдь не столь ясной. Попробуем разобраться, что они знали или могли знать к этой дате.

Они располагали данными следующего происхождения: заявления от граждан и организаций, данные наружного наблюдения, данные подслушивания разговоров; возможно, также данные внутренней агентуры (оперативные данные) и данные негласных обысков. После арестов к этому прибавились данные гласных обысков. При этом только данные первого и шестого рода имели силу юридических улик. С прочими данными полезть в суд было бы невозможно.

Последнее мое утверждение может показаться странным. Я не спорю, что в иные времена могли засаживать людей - и суд знай штамповал - и безо всяких данных. Может быть, так и бывало, но я сего не застал. В мое время законность была не просто восстановлена, но даже ПОДЧЕРКНУТО восстановлена. Как правило, гебисты держались со мной нарочито вежливо (так и вспоминалось дореволюционное выражение "жандармская вежливость"). За исключением двух случаев, не могу вспомнить ничего похожего хотя бы на окрик.

Первый случай относится к середине апреля, когда подполковник Рогов, начальник следственного отдела, начал объяснять мне, что всякие там идеи - вздор и ерунда, что мои подельники давно продали их, заложили меня, ибо молодость, она жить хочет, а не идеями заниматься. Только я вот, дурак, не даю показаний. На мое язвительное замечание о том, как это он оценивает роль идей, он, защитник строя высокой идейности, он стал кричать на меня, что скрутит меня в бараний рог, что заставит меня говорить и т.д. Правдин поддакнул начальству: "Как Вы руки держите! Сядьте правильно!" Я немедленно отказался что-либо говорить впредь да к протоколу допроса сделал приписку, что отказываюсь давать показания (которых я не давал и до того) ПОТОМУ, ЧТО подполковник Рогов кричал на меня и угрожал. Рогов тут же на протоколе написал, что это не он, а я кричал на него, а он лишь разъяснял мне всю пагубность моего запирательства. Распорядился увести меня в камеру, но после этого со мной иначе чем слащаво-любезным тоном не разговаривал (а когда приезжала комиссия из Прокуратуры РСФСР - так просто лебезил передо мной) и даже вскорости распорядился предоставить мне книжную льготу: вместо положенных двух книг на 10 дней выдавать мне еще одну на иностранном языке и одну по математике.

Второй случай помельче. Я сидел в кабинете старшего лейтенанта Кривошеина, когда вдруг вошел до того неизвестный мне заместитель начальника УКГБЛО полковник Лякин. Я остался сидеть. Тогда Кривошеин вскричал на меня: "Встаньте, когда полковник входит!" До сих пор не могу понять, почему я встал.

А вот цитата из записок Орловского:

 

"Рогов, Правдин, Прокопьев если и начинали орать, то сразу сдерживали себя, и ничего невежливого не сказали".

 

Так вот, ссылаться на то, что тех или иных лиц они видели вместе, они в обвинительном акте не могли, сколько бы фотографий к делу они ни прилагали (на деле они не приложили ни одной, хотя демонстрировали много). Еще, возможно, по шпионским делам такие фотографии что и доказывают, но не по политическим. Ведь в самом деле, всегда есть возможность оспаривать доказательную силу фото- и кинодокументов, даже если бы они приобщались в качестве улик. Сфотографировали меня на набережной вместе с Кудровой - так что это доказывает? Может быть, я задаю ей вопрос: "Девушка, который час, не знаете?" И где гарантия, что снимок не смонтированный? Как знаменитая фотография в "Известиях" или в "Литературной газете", когда за три месяца ДО того, как открылся подземный переход через Невский на Бродского, вдруг газет поместила "снимок" УЖЕ ДЕЙСТВУЮЩЕГО перехода, по которому якобы шли толпы людей! Наконец, всякая улика должна кем-то быть представлена. А филеров, по-видимому, вообще нельзя вызывать в качестве свидетелей. Ведь филеры, как состоящие на службе сыска, вряд ли могут рассматриваться судом в качестве беспристрастных свидетелей. Их можно отмести по тому мотиву, что они дают показания в порядке служебной дисциплины.

С данными аппаратов для подслушивания в суд, конечно, лезть было невозможно. Не говоря про морально-юридическую сторону подслушивания, есть два обстоятельства, начисто лишающие юридической силы такие магнитофонные записи. Первая - крайняя легкость фальсификации. Я говорю, например: "Я не убью Хрущева". Технически ничего не стоит переписать это на другую пленку так, что останется: "Я убью Хрущева". Если и возникнет на месте выброшенного слова потрескивание, то оно утонет в море помех, сопровождающих украдкой сделанную запись. В журнале "За рубежом" в шестидесятые годы была помещена огромная статья, как на Западе фальсифицируются голоса певцов, записываемые на пластинку: добавляются ноты, которых не сумели взять певцы, изменяются тембры так, что под именем одного певца на деле поет совсем другой - а публика не в состоянии различить! - и т.д. Засекреченная техника с неограниченными ассигнованиями сумеет в лаборатории превратить голос Хрущева в голос Робертино Лоретти...

Второе - практическая невозможность распознать носителя голоса по магнитофонной записи. Главная сюжетная линия романа "В круге первом" - фоноскопическое опознание Рубиным Володина - не только была, по-моему, невозможна в 1949 году (хотя Копелев-Рубин уверял меня, будто бы это так и было, как в романе описано, только, дескать, Володин на самом деле был американский шпион, продавший супругов Розенбергов), она, по моему мнению, невозможна и в 1969 году. Опознать по голосу можно, разве лишь если человек говорит прямо в микрофон и крайне узок круг лиц, среди которых можно искать говорящего, да и то это "оперативное опознание", а не судейски-значимое. Мне приходилось читать совсем свежие милицейские и научные журналы, в которых авторы сетовали на то, что до сих пор закон в СССР воспрещает приобщать в качестве улик магнитофонные записи из-за неоднозначности

 

идентификации говорящего. Авторы так или иначе стремились усовершенствовать методику распознавания, но пока истца⁶⁷, слава Богу.

Словом, не существует общепризнанных доказательств того, что по записи голоса или энергетического спектра околоречевых явлений можно юридически достоверно опознать говорящего.

Конечно, если на пленке есть точное указание автора речи, его слова: "Я, Иванов Иван Иванович, говорю дальнейшее", - или вслед за обращением: "Скажи, Петя, ты отправил письмо?" - ответ "Да", - то запись может служить, в принципе, уликой. Но тоже сомнительно по прочим упомянутым мной причинам. Некоторая степень доказательности может приписываться пленке, относительно которой, скажем, сосед по квартире дает показания, что это он лично записывал за соседом, но и в этом случае остается возможность требовать следственного эксперимента: возможна ли запись такой чистоты из соседней комнаты, а если уровень шумов велик, то - возможна ли умышленная фальсификация записи.

К этому следует добавить еще, что по причинам вынужденного неудобного расположения аппаратов для подслушивания относительно источника речи, по причинам миниатюрности подслушивающей аппаратуры (стоимость ведь обратно пропорциональна размерам) тембры в записи срезаются до невозможности. У нас, например, доходило до того, что следствие путало мужские и женские голоса (правда, не желая помогать ему, я не обращал их внимания на эту путаницу)⁶⁸.

Говорить о данных внутренней агентуры сложно. Идеальнее всего для следствия - вообще оставить агента-оперативника в тени. Но ведь ценный агент должен быть близко от центра организации. Следовательно, если расколются основные участники, то будет назван и ценный агент. И тогда, коли не придумать веских и в глазах суда и в глазах подсудимых мотивов непривлечения ценного агента, то придется либо расшифровать его, либо осудить. Миновали те блаженные времена, когда чекиста Буйкиса, под маской Шмидхена вовлекшего в "заговор Локкарта" кучу народа, можно было просто не разыскивать, и никто не пикнет. А вовлеченных расстрелять или посадить. Поэтому, если агент ценный, то надо создать ему мотивы для дачи показаний, которые казались бы в какой-то мере оправдывающими его в глазах соучастников. Прямо в лоб начинать с его данных как с данных агентуры, конечно, неразумно.

Что касается негласных обысков (ст.169 нового, ст.177 старого УПК), то, судя по милицейским романам, они у нас допускаются. Сдается мне, что у меня один такой обыск произошел: ниточка на двери была оборвана. При этом исчез, похоже, только один безразличный для дела листок бумаги, напечатанный на машинке. Возможно, им понадобился для экспертизы точный образец шрифта моей машинки. А возможно, я ошибся. Но пользоваться материалами негласных обысков после гласных - ничего не добавляется к материалам.

Однако, разумеется, нелепо было бы со стороны следствия пренебрегать теми своими данными, которые оно не могло приобщить к делу в качестве юридических улик. Эти данные помогали следователям организовать признания и проговорки. Один пример этого я привел, когда говорил про "чаровницу" и деньги Чарова-Вайля. Но все-таки, если не строить кажущихся мне фантастическими предположений, будто они имели непосредственно рядом со мной своего героя невидимого фронта, то надо

 

констатировать, что к 25 марта они могли ориентироваться в деле лишь ощупью.

В самом деле, что они имели?

Трехмесячная - как я полагаю по некоторым признакам - работа по подслушиванию разговоров у меня дома дала им обширный материал сказанного, но они были совершенно не в курсе: кто что сказал? Значит, этим материалом приходилось пользоваться с осторожностью, дабы не раскрыть обвиняемым свое невежество. Один сногсшибательный промах они совершили-таки. Промах, позволяющий мне с уверенностью утверждать, что они слушали мои разговоры с Ирой, а также то, что Ира никому не разбалтывала мои с ней конспиративные разговоры.

Дело обстояло так. В конце января мы с Ирой набрали еще один чемодан бумаг (про первый - см. §1), подлежащих уносу из дому. Собрали. Она на листок себе переписала содержимое. Чемодан упаковали. Потом разыграли сцену примерно такого содержания. У меня был далекий знакомый - Фадин. Это астроном, заинтересовавшийся моей космологией после моего доклада на семинаре профессора Кирилла Федоровича Огородникова. Беседовал я с ним раз в жизни, и ни слова о политике. Просто более подробный, чем на семинаре, разговор о моей "Космометрии". У Иры был отец, Арнович, у которого в прихожей был такой завал, что если туда подбросить еще один чемодан, то он до Страшного Суда не заметил бы изменения в составе своего хлама. Ира предложила свезти чемодан к ее отцу. Предложила письменно⁶⁹. Прочтя записку, я вслух произнес: "Я повезу все это к Фадину. Он порядочный человек, и сохранит от ищеек". На записке же: "К отцу поезжай сама, а я, расставшись с тобой, пойду с другим чемоданом к Фадину". Так мы и сделали. Свой чемодан я выкинул в парадной Фадина или где-то поблизости. Пришел к нему, говорил битый час о космологии. Даже позвонил от него к себе домой: знайте, мол, что я говорю с фадинского телефона!

И что же получилось?

В вечер моего ареста 25 марта, в 22.15, они произвели еще арест Вайля и обыск его тумбочки в общежитии около 22.30 и обыски еще только у семи лиц: у моей матери, у Орловского в 21.20, у Заславского в 21.30, у Зубер в 21.30, у Кудрявцева в 21.30, у Кузнецова в 22.00 и ... у Фадина в 22.00! Примечательно, что ни одного обыска в круге Кудровой - Шейниса не было произведено.

Итак, они поставили никакого отношения не имевшего к делу Фадина в ряд с активнейшими из моих приятелей и соучастников! Обыск у него был тем тщательней, чем очевидней делалось оперативнику, что ничего нет и не находится. От всех прочих они ушли с богатой поживой, а от Фадина - в расстроенных чувствах. С горя они прихватили его пишущую машинку, но и ее затем пришлось возвращать как невинную. А такой "прокол" в пору подчеркнутого восстановления законности и прекращения НЕОБОСНОВАННЫХ репрессий был совсем ни к чему гебистам как ведомству. Но ведь не с чего было же им включать Фадина в разряд первостепенной важности подозреваемых, кроме моей декламации перед где-то запрятанным в квартире подслушивателем! У Арновича же обыска не было. Видимо, мерзнуть на улице и выслеживать не так привлекает героев невидимого фронта, как в тепле и уюте прослушивать пленочку. По-человечески я их понимаю (см.также §4 гл.2).

 

То же самое и с анализом встречавшихся со мной лиц. Ведь я общался с огромным количеством народу. Члены организации составляли, может быть, пару процентов. Ну, еще сколько-то процентов тех, кого можно было бы назвать "прикосновенными". Как им выделить, отсеять эти проценты от большинства остальных? Немудрено, что они не замечают участников, но набрасываются на случайно оказавшихся в поле зрения лиц⁷⁰.

Совершенно ясно, что они должны были избрать одно из двух: либо рассчитывать сломать наше сопротивление следствию в течение нескольких суток, добившись от нас "чистосердечных признаний" и "раскаяния", либо потратить несколько недель следствия на детальное установление примет всех замешанных лиц, которые позволили бы идентифицировать хотя бы примерно, что кто говорил, а затем уже внушать каждому, что все сознались - вот, показали то-то и то-то (считывая с пленки) - не губи-де себя (или с вариациями). Поначалу они выбрали кавалерийский вариант атаки. При успехе этого варианта роль Вишнякова совсем бы затушевалась: все раскололись сразу, он - как все.

Для этой цели было организовано упомянутое "заявление Кобидзе", которое дало возможность допросить Вишнякова. Иначе оставался бы вопрос: с чего вдруг начали с Вишнякова? Кобидзе удобен тем, что из всех действующих лиц его знает только Вишняков же⁷¹. Значит, поиски, почему бы это Кобидзе состряпал такой донос, заранее обречены на неуспех.

22 марта датирован протокол допроса Кобидзе - почти буквально повторяющий текст заявления и вполне формальный⁷². 23 марта датирован первый протокол допроса Вишнякова, а 25 марта - второй, содержащий подробнейшее изложение всего, связанного с Библиотечным институтом. Двадцать четвертого было воскресенье. Но, кабы следователи действительно узнавали из допроса Вишнякова хоть что-либо новое для себя, или кабы они хоть сколько-то сомневались в Вишнякове, то они, конечно, потрудились бы и воскресеньем⁷³. Вишняков врал Орловскому и другим, будто его на одну ночь поместили в тюрьму, но я не помню в деле постановления о его задержании. Пожалуй, не было ничего, что оставалось бы добавить к этим показаниям Вишнякова, исключая те его признания, которые он сделал, когда его уличили другие в присвоении денег, подсовывании ложной информации, провокационных предложениях оружия и эмигрирования. 25 марта его допрашивали дважды: обычным образом и под стенограмму (кстати, я очень невысокого мнения о качестве стенографирования в Большом Доме: стенографистка почти не записывает вопросов и реплик следователя, а также много пропускает в записи обвиняемого из того, что ЕЙ кажется неважным)⁷⁴. После этого Вишняков лишь трижды привлекался на допрос: 24 апреля он дал уточнения о некоем лице, которого Вайль приводил к ним в институт и которого звали "Эрик"⁷⁵, а также о фотопленке; 10 июня он сделал заявление об Орловском, настраивающем-де свидетелей против следственных органов, а также его показания были редакционно приведены в соответствие с показаниями

 

других лиц. 12 июня он последний раз в окончательной форме дал показания.

Вишняков, как я уже писал в §1, дал прокурору юридическое основание подписать ордер на арест меня и Бориса Вайля, а также на обыски причастных к Библиотечному институту лиц.

И вот на допросе 26 марта - на который меня повели прямо из бани со споротыми на штанах пуговицами, так что штаны сползали (а я еще, дурак, стыдился этого, словно в этом Я повинен!), и без куртки, ибо на ней была молния, т.е. металл⁷⁶, - меня бьют по голове: "В Библиотечном институте...", "В городе Медвежьегорске..." Если бы я считал себя обязанным разговаривать со следователями, а разговаривая, соблюдать хотя бы тень правдоподобия, то мне ничего не оставалось бы, кроме как поддаться и изойти показаниями. Но я не считал нужным даже делать вид, будто мои показания правдоподобны. Я говорил: "Не буду отвечать" и "Не знаю", что в моем языке является синонимами, если разговор с моей стороны вынужденный. 27 марта меня не допрашивали, желая посмотреть, как на меня подействует одиночество. 28 марта ударили фамилией Вишнякова.

В ответ 1 апреля, в присутствии прокурора Демидова, наблюдавшего за следствием, я перешел в нападение. Он заговорил о "речи Хрущева", а я - о беззакониях и о преследовании евреев. Я рассказал, что в начале августа 1956 года директор Технологического института пищевой промышленности перед утверждением меня в состав приемной комиссии вызвал меня в свой кабинет и, ссылаясь на инструкцию министерства, которую он держал в руках, велел организовать экзамены таким образом, чтобы евреев было принято не свыше 5%. Мотивировка была восхитительная: так как общий состав евреев в РСФСР не свыше 5%, то в целях обеспечения равноправия наций следует не пускать избыток евреев в институт. Я тут же поведал это "под дурочку" своей напарнице по экзаменам Лене Бергер (Ландсберг). Кстати, очень полезно рассказать сей эпизод поподробнее, дабы понять, до чего у иных людей замордована душа. С Леной я знаком с 1950 года. Одно время мы были очень дружны, это она упоминается в §5 в связи со скандалом на лекции по XIX съезду. Случай свел нас в этом институте. И вот, сидя за экзаменационным столом в ожидании, пока абитуриенты решат задачи, говорю: "Лена, ты знаешь, что мне директор велел принимать евреев не свыше 5%?" Она вспыхивает: "Что я, маленькая, что ли? Сама не знаю?!" - и обрывает разговор. Она осталась убежденной, что я вполне разделяю точку зрения директора и только позабыл, что она сама еврейка; именно в этом корили меня позже другие сотрудники кафедры. Ей и в голову не пришло, что я мог сказать ей ради противодействия, хотя она меня знала давно и неплохо. И только после слухов про мое выступление на обсуждении Дудинцева она попыталась было в некоторой форме извиниться передо мной. А уж после вести о моем аресте - звонила Ире и предлагала ей деньги в помощь. Так вот, не пускаясь в подробности про Лену, я "доношу" прокурору о фактах антисемитизма и требую от него принятия мер к пресечению такового; требую привлечения к ответственности этого директора и других аналогичных лиц, о которых рассказывал в том же допросе.

От моей наглости они ошалели, но были вынуждены вписать в протокол все сказанное. В тот же день они парировали мой удар, вторично вызвав меня и введя на очную ставку Вишнякова. Он подробно изложил

 

все, что было⁷⁷. Я с усмешкой объяснил, что означенного гражданина вижу впервые, а все, что он говорит - чистый бред. Наглость моя дошла до того, что я выкинул такой номер. У Вишнякова одна рука была повреждена: не хватало пальцев. Следователь капитан Правдин, еще на предыдущем допросе, желая напомнить мне, кто такой Вишняков, специально освежил в моей памяти отсутствие у него пальцев. Во время очной ставки Вишняков сидел за круглым столиком, спрятав искалеченную руку под столик, а на столик положил здоровую. И я торжествующе обернулся к Правдину (расположившемуся сбоку): "Что же Вы утверждали, будто у Вашего Вишнякова на руке нет пальцев? Вот, все пальцы на месте! Заврались Вы!" Расчет был на то, что Вишняков вынет и покажет вторую руку. Тогда я смогу уверять, что действительно этот человек мне совсем неизвестен, ибо, будь он известен, я ни за что бы в здравом уме не стал бы говорить, будто у него все пальцы на месте, понимая, что это будет опровергнуто моментально. Но Правдин уже постиг, что аргументы здравого смысла на меня не подействуют, что план кавалерийской атаки применительно ко мне провалился, и просто прекратил очную ставку.

Применительно к Вайлю кавалерийская атака подействовала успешнее: 26 марта он рассказал - после краткой попытки запирательства - о своих знакомых (кто ему знаком, без чего-либо криминального). 28 марта его стукнули письмом Данилову, а 29 марта он уже вовсю давал показанию о том, какой скверный Пименов и как он опутал его, несмышленыша (Борису исполнилось 18 лет только 19 февраля).

Стоп! Предыдущий абзац мог бы написать любой историк, в распоряжении которого были бы протоколы допросов. Именно это написано в протоколах.

"Но одно дело замысел. Другое - деяние, Третье - изображение деяния. Между ними не вращается колесо причинности," - говорил Заратустра. Я видел, как писались протоколы, и могу заверить, что никогда Борис Вайль ничего не валил на Пименова, хотя по протоколам это можно подумать. Дело в том, что до очной ставки со мной Вайль не читал - НЕ ЧИТАЛ - подписываемых им протоколов. Он говорил. Подразумевалось, что следователь записывал сказанное. Но следователь еще и редактировал: ведь он же опытнее Вайля и лучше понимает, что существенно для дела, а что нет. Вот и получалось... Не могу удержаться, чтобы не процитировать Борькину пародию на понимание дела следователем и прокурором (написано в августе, на суде):

Мне в душу наплевал подлец Невструев,

Я от него по лабиринтам убежал,

Бежал туда, где Невы струи –

И там я Пименова повстречал.

 

Ворвался вдруг он в общежитье наше.

Курносый мракобес в очках,

Блестел значком, он был меня постарше

И томом Ницше потрясал в руках.

 

Потом я сел, мы показанья дали,

Дела читали, как чудесный роман,

 

Усердно адвокаты защищали,

Я сделался лицом другого пола,

 

И, в общем, было множество чудес,

Да здравствует родная капеэс!

(Тут и "лабиринты", и "подлец" и "мракобес", и "значок ЛГУ", и "Ницше", и "подсудимая Вайль", и "КПС" - все цитаты из прений сторон. Да и вся концепция - тоже).

Так вот, поскольку у меня многого было не найдено - хотя в совокупности по всем обыскам найдено было изрядно, - и поскольку на мне блиц-следствие провалилось, и поскольку вскрылись некоторые иные обстоятельства, постольку следствие стало принимать иной оборот.

Но сначала я расскажу, с какими представлениями шел я на арест и следствие, какие инструкции давал я сотоварищам о поведении на следствии.

Несмотря на официальную борьбу против "культа личности" и "банды Берия", у меня было глубокое убеждение, что ГБ работает теми же методами, что и раньше. Конечно, я видел разницу: раньше, слышал я, ГБ хватало подряд невиновных, а сейчас я не слышал о сплошных арестах. Значит, думал я, берут поменьше, только виновных, но зато на них выкладывают весь арсенал своих средств⁷⁸. Я знал, правда, о некоторых арестах: Гидони, Красовская; еще раньше - за попытку смутить антиправительственными лозунгами октябрьскую демонстрацию Красильникова с товарищами. Но все это были аресты людей в каком-то смысле активно противодействующих⁷⁹. Можно было дискутировать, криминальны или нет стихи Гидони, его выступления на собраниях по месту работы и т.п., но вполне невиновным его назвать было бы нельзя. Более того, мне было известно, что никаких попыток связать между собой эти дела не было (как не было и позже попыток связать их с нами или с группой Трофимова - Тельникова, арестованной в мае). Иными словами - дела НЕ ШИЛИСЬ. Я легко представлял себе, как объединили бы в 1937 году Красильникова и мои письма к депутатам!.. Но избиений, пыток -прямых или косвенных - я ждал. Помню, Ира, когда мы возвращались от Гнучевой после ее рассказов со слов Гумилева, содрогаясь, предупредила меня: "Знаешь, если о мое лицо станут гасить папиросу, - я не выдержу". Не помню, слышал ли я в то время про "конвейер", кажется, нет. Но тогда у меня было примитивное представление, будто все признания открытых процессов достигнуты исключительно пытками.⁸⁰

 

Готовясь к аресту, я инструктировал - или ставил в известность о своей позиции, - как вести себя на допросе. Я считал наилучшим методом полное отрицание. Отказ от дачи показаний и отрицание - вот два кита, на которых я строил тактику подследственного поведения. Изучая следственные дела дореволюционной поры, я пришел к убеждению (и последующий опыт укрепил меня в нем), что, начав хитрить, давать правдоподобные показания с целью что-то важное скрыть, обвиняемые на самом деле активно помогают следствию. Здоровые мужики, скопом обрабатывающие заключенного, нервничающего в одиночке или с единственным (зачастую - намеренно подсаженным) напарником, видящие гораздо больше, нежели подследственный, который знает только свои показания, - разумеется, они переиграют его. Они, сопоставляя данные и показания, сумеют отделить пшеницу от плевел, как бы ни замусоривал я следственный урожай. Ведь у них в запасе практически неограниченное время для анализа. Значит, считал я, надо просто ничего им не давать. "Из ничего ничего не возникнет." Инструктируя Вайля или беседуя с Кудровой, я не проводил по дурости различия между положением свидетеля и обвиняемого. (Кстати, позже, когда меня в лагере вызывали оперы и задавали вопросы, я сразу в лоб требовал разъяснений: "В качестве кого Вы меня допрашиваете? Свидетеля - тогда по чьему делу? Обвиняемого -тогда предъявите обвинение!" Обычно разговор на этом заканчивался.) А различие существенное.

Обвиняемый вообще ничего не обязан. Это блаженное состояние невесомости - избавление от "духа тяжести", бремени обязанностей. Он может говорить или не говорить, врать или признаваться - никаких юридических последствий его поведение не имеет. Более того, в УПК прямо сказано, что следователь

 

"... не имеет права домогаться показания или сознания обвиняемого путем насилия, угроз и других подобных мер"⁸¹.

 

При желании принуждение можно усмотреть, например, в назойливом повторении одних и тех же вопросов. Словом, моя тактика идеально годилась бы для положения обвиняемого. Она и предлагалась в предположении, что нас будут допрашивать, только предварительно арестовав. Сам я старался так и держаться. О согласовании своих утверждений друг с другом я не заботился. Когда они "уличали" меня в вопиющей лжи, я порой говорил: "Ну, вру. А Вы - никогда не врете? Мы же с Вами люди. Мне нравится врать именно таким образом".

Совсем иное дело свидетель. Во-первых, психологически положение свидетеля неустойчивее: он не вырван с корнем из родной почвы, а ему это лишь грозит. Для интеллигента же УГРОЗА всегда действеннее ФАКТА. Обвиняемому нечего, а свидетелю есть что терять. Говоря в образах марксистской поэтики, обвиняемый - пролетарий, а свидетель -колеблющийся мелкий буржуа. Во-вторых, юридически положение свидетеля иное. Он ОБЯЗАН и ДАВАТЬ показания, и давать ПРАВДИВЫЕ показания. За уклонение от того или иного предусмотрены юридические санкции. Правда, санкции различные (что следователи все стремятся тщательно затушевать, зачитывая соответствующие статьи УК подряд, без уточнения, да еще уверяя, якобы за КАЖДУЮ ложь наказания суммируются до 25 лет, что уж вовсе ни в какие ворота не лезет). В то время за ОТКАЗ от

 

дачи показаний полагалось до ТРЕХ МЕСЯЦЕВ так называемых исправительно-трудовых работ, т.е. высчитывания 25% из зарплаты без лишения свободы, или штраф до ста тогдашних рублей. За дачу же ЗАВЕДОМО ЛОЖНЫХ показаний грозило до ТРЕХ МЕСЯЦЕВ ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ. Подчеркну, что за дачу НЕВЕРНЫХ показаний свидетеля судить не могут. Следствие должно доказать умышленность, заведомость лжи⁸². Наконец, за заведомо ложные показания, СОПРЯЖЕННЫЕ С ОБВИНЕНИЕМ В СОВЕРШЕНИИ ТЯЖКОГО ПРЕСТУПЛЕНИЯ или с корыстными целями, либо с искусственным созданием доказательств обвинения, - до ДВУХ ЛЕТ ЛИШЕНИЯ СВОБОДЫ⁸³. Поэтому юридически отказ от дачи показаний ничем не грозил свидетелям, кроме разве увольнения с работы и исключения из вуза. Следовательно, не будь у свидетелей страха, что их за отказ от показаний посадят, ничего в их судьбе не изменилось бы. Такого различия я не проводил в то время.

Я предлагал тем, относительно которых не было удовлетворительного мотива знакомства со мной - Борису, Ирме, Виктору и др., - просто отрицать знакомство со мной, и все, проистекающее из факта знакомства. Что касается тех, относительно которых был приемлемый мотив знакомства - Заславский, Зубер, Корбут, - им я рекомендовал признавать знакомство, настаивая на том, что оно имело чисто математический характер. Тут я, конечно, не учитывал возросшие технические средства: фотографирование, кинофильмы, подслушивание. Я совершенно не предварял, как вести себя, столкнувшись с такого рода "уликами" (беру в кавычки, ибо, как я разъяснял выше, УЛИКАМИ-то они и не являются!). Я уже не говорю про всегда имеющуюся возможность оспаривать доказательность таких документов, даже если бы они приобщались в качестве улик. На пленке, допустим, записан разговор, который следствие называет разговором меня с Зубер. Так пусть экспертиза докажет, что именно я с Зубер, да еще что там нет пропусков и вставок, да еще произведет следственный эксперимент, что из положения, где сия пленка крутилась, можно было записать с такой четкостью этот разговор. А потом, после допроса, доводы экспертов совместно с признаниями ставивших аппарат для подслушивания, что они тайком поместили в моей квартире, - будут достоянием всех свидетелей?.. Да не пойдут они на это!

Но ничего этого я тогда не говорил, и понимать сам с полной ясностью стал все это лишь в процессе следствия.

Лишь во время следствия я понял, зачем нужен был Иуда. В самом деле, был некто Иисус, бродивший по Иерусалиму и бросавший в народ разные там антиправительственные и подрывавшие идеологию фарисеев фразочки. И всякая собака в Иерусалиме знала, что это - Иисус. В лицо. Тем не менее, почему-то во всех Евангелиях повествуется, что пришлось покупать Иуду, дабы он публично ОПОЗНАЛ Иисуса. Ведь Иуда не обличал Иисуса ни в каком деянии, ни в каких словах⁸⁴. Зачем же он был нужен? Это "противоречие" отмечается чуть ли не всеми, кто хочет кинуть камнем в Евангелие. Дело же примитивно просто. Всеобщее знание личности Иисуса не было ЮРИДИЧЕСКИМ ФАКТОМ. Его, как слух, "к делу не подошьешь".

 

Надо было найти лицо, которое превратило бы всеобщее знакомство в ПОКАЗАНИЕ конкретного свидетеля о конкретном факте. Говоря языком статей УПК, дело в том, что:

 

"Суд первой инстанции при рассмотрении дела обязан НЕПОСРЕДСТВЕННО исследовать доказательства по делу: допросить подсудимых, потерпевших, свидетелей, заслушать заключение экспертов, осмотреть вещественные доказательства, огласить протоколы и иные документы", -

 

и:

 

"Суд основывает приговор лишь на тех доказательствах, которые БЫЛИ РАССМОТРЕНЫ в судебном заседании".

 

Таким образом, никакое знание - сколь бы точным и убедительным для ГБ оно ни было - не может лечь в основу законного приговора до тех пор, пока не найдется человек, который от себя представит это знание в виде юридического факта. Много сил затратили следователи, чтобы превратить свое точное оперативное знание о моих разговорах с конкретными свидетелями в юридически весомые показания этих свидетелей обо мне. Иногда им это удавалось. Иногда - нет. Иногда это им удавалось с "избытком": они так подробно пересказывали подслушанные разговоры меня с данным свидетелем, что тот решал, будто это я все выложил, начинал презирать меня и добавлять от презрения и разочарования и то, чего следователи не знали. Иногда же следователи не только терпели фиаско, но еще и разоблачали себя: свидетель понимал, что беседа пересказана с такой степенью подробности, с какой ни один человек упомнить не в силах; следовательно, заключал свидетель, рассказал не Пименов, а "машинка". Иногда, как это бывало, следователи даже уверяли свидетеля, будто у них есть уже показания, но почему-то самих показаний прочитать не давали. После того, как свидетель догадывался один раз, что показания - "машинки", ни его, ни тех, кому он сообщил о догадке, уже нельзя было пронять этим приемчиком...

Словом, шла война, и жертвы были на обеих сторонах. Но я, готовившийся к огульному отрицанию, не предупредил против этого оружия следствия, не разработал тактику борьбы с машинами, замаскированными под человека...

В деловом мире общеизвестен принцип: "Хозяином является должник". Это значит, что от воли должника зависит - вернуть - не вернуть займ, диктовать условия, на каких он согласен вернуть долг полностью или частично. А если не вернет, то кредитор, не получивший денег в срок, прогорит и обанкротится. Убытки несет кредитор, а не должник. Тогда я еще не знал, что на следствии хозяином является допрашиваемый. От него зависит, получит ли следователь звездочку на погоны или выговор за недозволительно затянутое следствие. А раз не знал, то не мог вооружить знанием своих друзей. А не знал, ибо был загипнотизирован ожиданием пытки и выбирал стратегию: вися на дыбе, в полубеспамятстве твердить "Нет! Нет! Никого не знаю!"

Вот и Шрифтейлик подтверждает:

— Я видела их вежливость, а сама все время ждала: когда же НАЧНЕТСЯ? И что ТОГДА делать?!

Ложное знание порождало ложную направленность и вело к ... Впрочем, посмотрим, к чему оно вело.