- 374 -

§ 4. Наша семья в Магадане

 

Система Дальстроя НКВД; совхоз Дукча и магаданские квартиры, заключенные в городе; детские игры; изменение в моей психике - от приятия к противостоянию; обогащение не удалось; смерть дяди Андрея

 

Итак, прибыли мы в Магадан.

В 1981 году в Терсколе я повстречал восемнадцатилетнюю девушку из Магадана, которая среди прочего поведала мне, что в 1979 году в Магадане торжественно справлялось 40-летие города. Враки, фальшивый юбилей! Не в 1939 году основан Магадан. В биографии Э.П.Берзина написано, что тот заложил Магадан в 1932 году (втором, а не девятом), прибыв по мандату Ворошилова осваивать Колыму. Не знаю, сколько правды и в этой биографии218, но у меня хранится открытка, присланная мне с такой надписью:

 

"Бухта Нагаево г.Магадан 16/ХII-36 г. На память Волику от дяди Леры, Тети Роночки, Тети Зиночки. Будь умный и нас чаще вспоминай".

 

На лицевой же - КАЗОВОЙ - стороне открытки громадная надпись: "ВЫСТАВКА 5 ЛЕТ ДС", обрамленная фотографиями: фасад выставки, сельское хозяйство, строительство, лесное хозяйство, меховая кустарная промышленность, отдел здравоохранения, отдел печати, горный отдел, малый зал, главный зал. Снимки мелкие и безликие, но на "Отдел печати" различим стенд с газетой "Советская Колыма". Разумеется, о подчиненности ДС - Дальстроя - Наркомату внутренних дел открытка умалчивает, снимков каторжан не приводит. Я сомневаюсь, чтобы про такое досадное явление сознательные Вероника или Зоя хоть словечком обмолвились бы сознательной Ларе в своих письмах. А Вероника даром что была женой одного из главных геологов Колымы И.Я.Чеснокова, она была еще и любовницей секретаря парткома Колымы Всеволода Ашметко. Зоя-то, правда, была всего лишь архитектором Магадана - единственным и тем самым "главным". Чем же был Магадан или Колыма?

На XXII съезде КПСС было принято решение поставить памятник всем невинно репрессированным за время культа личности Сталина. До конкретного обсуждения места памятника и до того, чтобы решать, чьи фамилии будут высечены на плитах, не дошло, как известно. Не было объявлено и подписки на сбор общественных средств на сооружение памятника - разновидностью агитации в пользу сбора средств на его сооружение можно считать правозащитное и демократическое движения шестидесятых годов. Я назову лишь несколько имен тех, кто сидел на Колыме, "в системе Дальстроя" изнутри, не претендуя на полноту, только для иллюстрации и потому, что они оставили литературный след. Евгения Аксенова-Гинзбург. Генерал Горбатов. Борис Дмитриевский (фантаст). Борис Дьяков. Осип Мандельштам (умер, не доехав, но успел попасть в

 


218 Если мандат был действительно выдан Ворошиловым, а не Ягодой (кабы Менжинским - не было бы нужды скрывать фамилию), то за этим может стоять не замеченный историками факт, что поначалу Дальстрой входил в систему Реввоенсовета и Наркомата обороны, и лишь потом передан в НКВД. Об этом я ничего не слышал. Может быть и так, что именно Ворошилов возглавлял в Политбюро гепеушную и гебистскую деятельность (ни Менжинский, ни Ягода не были членами Политбюро). Это тоже не обсуждалось в историографии. Мало известно и то, что при Ежове такой надзор от Политбюро вел Микоян.

- 375 -

пересыльный лагерь этой системы). Варлам Шаламов. Григорий Шелест (опередивший в "Известиях" на несколько дней публикацию "Одного дня Ивана Денисовича"). О них и об их жизни я писать не стану. Я пишу только о том, что я видел и переживал лично. Примерно в моем положении - сам не сидел и был подростком - находился чуть позже на Колыме Василий Аксенов. Но у него сидела там мать, его существование нельзя назвать благополучным, поэтому его восприятие несопоставимо с моим. Мое видение Магадана исходило из позиции стопроцентного советского ребенка, семья которого принадлежала к высшим слоям Магадана и отоваривалась в лучшем распределителе города.

Территория эта не входила в систему советской власти в том смысле, что управлялась она не выборными советами и даже Совнарком РСФСР не распоряжался на ней. Это была система Дальстроя (буковки "ДС" на открытке; полностью "Строительство Дальнего Севера") НКВД. Это видно по угловому штампу справки, приведенной в предыдущем параграфе. Казуистическая была там административная подчиненность. На одной справке - из отдела кадров административно-гражданского отдела Дальстроя НКВД - красуется печать "Управление Уполномоченного ДВКИК по Охотско-Колымскому району. Ветеринарный отдел". Круглая, но не гербовая печать. ДВКИК - Дальневосточный краевой исполнительный комитет. Однако в некоторых гражданских отношениях Магадан относился к Ольскому району - Ола - это маленькая деревушка километрах в десяти за перевалом, к северо-востоку от Магадана. Слово "район" употреблялось в разных юридических смыслах. Формально, конечно, НКВД подчинялся СНК СССР, но не СНК РСФСР. Однако, сколько я помню, только одно имя называлось в Магадане как имя хозяина - Лаврентий Павлович Берия и его наместник в Магадане - начальник Дальстроя НКВД комиссар госбезопасности III ранга И.Ф.Никишов. Перед ним был Берзин - тот самый, что основал город в 1932 году. Того расстреляли как японского шпиона еще до нашего приезда. Орест Николаевич Макаров плыл с ним одним пароходом из Магадана. До Владивостока Макаров доплыл, а Берзин - нет. Встречающие с цветами спрашивают: "А где же Эдуард Павлович?" - "Сняли в Петропавловске". И встречающие торопливо бросают цветы с причала в воду. Насчет злодеяний Берзина, расстреливавшего-де самолично заключенных из пулеметов, тот же дядя Орест рассказывал не раз тогда же и позже в Ленинграде и своей жене и моим родителям, а когда я подрос - и мне. Этими повестями он точно исполнял партдирективу на тот момент: клеймить расстрелянного врага народа, японского шпиона и троцкиста, предавшего партию еще в 1918 году, в заговоре Локкарта, - Берзина Э.П. В одной книге по истории Колымы - на моем экземпляре оторван ее титульный лист и я не умею сослаться на нее219 - сказано, будто бы между Берзиным и Никишовым, в 1937-1940 годах начальником Колымы был К.А.Павлов. Никаких упоминаний в те годы или воспоминаний в позднейшие о Павлове я от родных не слыхивал. Просмотр списка делегатов VIII съезда с несомненностью убеждает, что к марту 1939 года Павлов уже не функционировал. Никишов же был не только делегатом этого съезда с решающим голосом от

219 Книга, сдается, американского автора. Вот ее оглавление: Introduction; I.The Middle Passage; 2. Into Kolyma; 3. 1938 - Baptism of Horror; 4. The social order of Kolyma; 5. Gold under Ice: the Kolyma Economy; 6. Living und dying conditions; 7. Woman; 8. A clownish Interlude; 9. The death Roll. Appendix A. Chips on the Kolyma run. Appendix B. Campa and Camp Groups. Bibliography and referencers. Index. Maps.

- 376 -

Хабаровской организации, но и был избран кандидатом в ЦК, так что не позже 1939 года он уже был начальником220.

Мой отец не раз присутствовал на совещаниях, руководимых Никишовым, был хорошо знаком с его замами, приближенными и с его любовницей. Поэтому некоторые штрихи к портрету его сохранились у него в памяти. Вот, например, Никишов собрал всех врачей города и держал к ним речь:

— Что же это получается? Кто кому помогает: вы мне или я вам? Вы должны помогать народному хозяйству, а что я вижу? Прихожу вчера я в городскую поликлинику221 и в коридоре натыкаюсь на громадную очередь. Человек, наверное, 600 ждут приема к вам. Я, конечно, тут же взял стул, сел и начал сам вести им прием. Почти всем пришлось поставить диагноз - симулянт, сослать на трассу. И это лекарство я им прописал. С этим народом нельзя иначе. Знаете, сколько среди них отсидевших, врагов, воров, которые не хотят работать - а вы их лечите?! Вы поощряете этих бездельников! Не могли без моей помощи очистить Магадан от них! За что вам только деньги платят? Смотрите, как бы я вам самим не прописал лечение лагерем! Кой по кому лагерь плачет, вижу я!

Произносилось, конечно, с матюками. У ветеринаров, хоть они и присутствовали на этом совещании, положение было легче: лошадей и коров Никишов лечить не запрещал. И даже запретил раз начальнику ветупра матюкаться на совещании. Впрочем, особых самодурств за ним вроде не числилось в общественном мнении. Описанное? Но ведь это типовое. Вот сейчас врач, к примеру, прежде чем лечить травму, обязан установить, бытовая она или транспортная или производственная, словно бы перед Гиппократом может быть разница!.. Ну, помню случай, когда ехал Никишов со своей любовницей в какой-то шикарной по тем временам легковой машине, а его обогнал шофер грузовика и поднял пыль в морду Никишову. Назавтра шофер имел свои 25 лет. Да, это рассказывали, но, опять же, как я понимаю, дабы посмаковать словцо "любовница", а к судьбе шофера относились как естественному, "стихийному" последствию его ошибки, неопытности или еще как... Я уже рассуждал в §4 гл.2 по поводу слов моего отца, что они "допросов с пристрастием" не производили, не плетьми пороли, что самое главное - не объективные мучительства, не восприятие фактов последующими поколениями или сторонними наблюдателями, а восприятие фактов их самими действующими, участвующими и присутствующими лицами. Факт с грузовиком воспринимался как ЕСТЕСТВЕННЫЙ. Грубо говоря, "всякий на месте Никишова так же бы поступил". И сам шофер едва ли думал иначе, он оправдывался тем, что НЕ ЗАМЕТИЛ, НЕ УЗНАЛ машину Никишова, но понимал, что если бы обгонял заведомо, то оправдания ему нет и быть не может.

Ну, конечно, жил он с семьей в особняке, охраняемом часовым - напротив нашей школы. Снабжался непосредственно на дом, вне всяких распределителей. И ему в известном смысле очень повезло. В 1947 году в порту случился сокрушительный взрыв, погибло много кораблей и портовых сооружений; нас тогда там уже не было, это при мне рассказывал Ашметко в 1947 году в Ленинграде, когда он с Вероникой гостил у Зои. Никишова с треском сняли и отправили досрочно на пенсию (ему уже близилось к шестидесяти). Поэтому к июню 1953 года он не входил в группу

 


220 В списках этого же съезда поучительно взглянуть на клан Пеговых - оттуда же. Это может прояснить живучесть и Н.М.Пегова и еще кое-чего.

221 Имеется в виду общая поликлиника. Мы были прикреплены к другой, где очередей не было.

- 377 -

приближенных Берия, и не был ни расстрелян, ни арестован с ним. В противном случае имелся бы шанс мне с ним встретиться в одной камере владимирской тюрьмы в 1961 году! В редколлегии "Памяти" в семидесятые годы мне рассказывали, будто бы И.Ф.Никишов тихохонько дожил под Москвой до конца шестидесятых годов. Неизвестно - а это дотошная и любознательная редколлегия - ничего, чтобы Никишову предъявлялись какие-нибудь обвинения за смерти заключенных, за режим их содержания и т.п.

Зачем этой системе Дальстроя был нужен ветеринар Щербаков? Ну, понятно, зачем были нужны ледоколы, папанины и Великий Северный морской путь - для удобнейшей и без огласки доставки заключенных из Европейской России на Колыму. Но ветеринар-то зачем? Для ответа и на этот вопрос снова приходится возвращаться к политике, на сей раз военной. В тридцатые годы, когда зарождалась система ДС (шутливые языки раскрывали это сокращение "Дай Спирту"), главной тягловой и военной силой мыслился конь, лошадь. "И пехота пойдет, и помчатся лихие тачанки" - это мы пели хором в предвидении "если темные силы нагрянут", то бишь главной ударной маневренной силой в грядущей войне мыслилась кавалерия222. Дальнему Востоку предстояло - по гениальным предвидениям директивных военно-политических стратегов - пережить интервенцию японских захватчиков. Поэтому для развития оборонной мощи Дальнего Востока сюда завозились лошади, как потенциальная боевая сила. НКВД, затевая по задумке Янсона освоение Колымы, для работы на шахтах и приисках запасало лошадей как главный энергетический ресурс. Планы - "я планов наших люблю громадье" - шли гораздо дальше. На уже упомянутой открытке "ПЯТЬ ЛЕТ ДС" от 1936 года с трудом, но читаются слова:

"Наша область... птицу, свою картошку, свое масло и свой хлеб". Возможно, что выискались энтузиасты - преобразователи природы, которые заверили в этом начальство, но не энтузиастов, конечно, вина, что начальство приняло директивные решения. А вина начальства, что оно создало такую систему, при которой подобные глобальные решения принимаются без серьезного выяснения всех "за" и "против", без публичного обсуждения (а келейно с энтузиастами), и принятые решения приобретают немедленно силу закона, возражать против которого значит попасть в тюрьму, лагерь, в немилость. Конечно, ничего не росло, разве что брюкву, которую даже лошади отказывались есть, при мне иногда удавалось вырастить. И полвека спустя - ничего не растет. А скольких умов лишилась страна, заткнув глотки "критиканам-маловерам".

Но уже понятно, почему при такой установке колымским властям нужны были специалисты по сельскому хозяйству, в частности, ветеринары. Их искали, приглашали, набирали в запас, с избытком. В результате на Колмые случилось перенаселение ветеринаров. Как крайний случай, отец вспоминал ситуацию в одном пункте на трассе, где на десять лошадей был один ветеринарный врач - не фельдшер, а врач! Конечно, имелись особые обстоятельства в данном случае: этот ветврач работал по контракту в Магадане и был по национальности немец. Началась война. Всю Республику немцев Поволжья ликвидировали и жителей как шпионов огулом сослали. Его же, единообразия ради, тоже перевели за тыщу километров на север, в разведпартию, не отнимая паспорта, однако. Но то обстоятельство, что по штатным расписаниям можно было держать

 


222 Эта тупость была присуща не только советскому генеральному штабу, в Польше она была еще более кондовой. У нас хоть отдельные командиры, вроде Жукова, числясь командующими КАВАЛЕРИЙСКИМИ подразделениями, реально командовали ТАНКОВЫМИ. А в Польше установка была на то, что танки - это картонно-фанерные отвлекающие декорации.

- 378 -

ветврача при такой мизерной живности, - характерно для Дальстроя. Ведь тогда целые области и края в Сибири были обезлюдены в ветеринарном отношении: на весь Красноярский край приходился единственный ветфельдшер; все ветврачи были посажены. Да и на Кубани, до массовых посадок Щербакову в огромном союзного значения совхозе выдалось работать единственным ветврачом, потом вдвоем с Терпоносян, а третья вакансия так и оставалась незаполненной. В системе же НКВД, куда никакая ревизия носу не сунет, кадров был переизбыток.

Поэтому, когда отца из совхоза Дукча перевели (16 сентября 1941 года) на должность заведующего магаданской ветбаклабораторией, он быстро усмотрел, что у него с его шестью вольными подчиненными и примерно столькими же зека с высшим ветеринарным образованием - работы одному на полдня. Он не был бездельником, праздность ему всегда была чужда, проводить время не на службе, а дома - его не тянуло, поэтому он придумал себе работу, но по душе. Занялся научными исследованиями, усовершенствовал изготовление разных вакцин, как он выражался, на десять лет вперед наготовили этих вакцин. Так как он не лез ни в какое административное начальство, а хотел лишь решить некоторые научно-диагностические вопросы, то поперек дороги он никаким карьеристам не стоял. Например, когда его непосредственного начальника, который попал в начальники только потому, что имел орден Красного Знамени за финскую войну, услали на трассу за беспробудную пьянку, Щербаков избег выдвижения своей кандидатуры, так что сохранил прекрасные отношения с новым начальником. В Магадане у него не возникало и не могло возникнуть ничего подобного конфликтам с Садовым, упомянутым в §1.

По прибытии в Магадан в конце 1940 года мы поселились в совхозе Дукча, где размещалась городская ветлечебница, врачом которой работал тогда отец. Дукча стояла, кажется, на 15 километре трассы. Ну, нынче-то город, может, уже дорос до 16 километра, а тогда он едва ли достигал четырех километров в поперечнике. Он зажимался между двух сопок с запада и с востока, несколько вытягивался щупальцем на два километра к юго-западу в направлении порта (бухты Нагаево) и был ограничен с севера речонкой Магаданкой. Проживание в Дукче котировалось как неудобное, сельское. Впрочем, для отца и Дукча была шагом вперед сравнительно с палаточным житьем в начале 1940 года. Длилось проживание в Дукче недолго, но все же до конца учебного года мне пришлось учиться нестандартно. Ходить в школу надо было несколько километров "лесом" -даром, что там выше кедрового стланца ничего не растет, но для малышки, как я, и то - лес, в котором можно заблудиться. Я же ходил пугающе медленно: остановлюсь, бывало - по свидетельству подглядевших знакомых, доложивших отцу-матери - посередь тропинки и стою полчаса-час, что-то бормочу, словно с кем-то разговариваю (читаю стихи вполголоса, а?). Дома же ждут: "Куда ребенок запропастился?" В школе в одной комнате располагался мой третий класс и еще какой-то, то ли второй, то ли четвертый. Занятия шли одновременно. Зачастую учительница - одна на всех - отпускала меня на час раньше: пока еще не стемнело, пока не поднялась пурга, пока... Никаких затруднений с учебой из-за этих докук у меня не было, ни из-за осеннего перерыва в занятиях, и за третий класс у меня также имелась похвальная грамота с портретами Ленина и Сталина. Сохранилась у меня и еще одна похвальная грамота с теми же портретами, но иначе размещенными:

 

- 379 -

"Пименову Револьфу занявшему первое место среди исполнителей художественного чтения. Председатель комиссии по проведению алимпиады Константинов. Председатель жюри Двоенин. 24 июня 1941 г."

 

"Алимпиада" состоялась 22-го, в воскресенье. Была прервана речью Молотова. Словно сумрак повис в зале после нее, но никакой растерянности, страха или радости я не ощутил. Что именно читал я - не помню, а вот позже, помню, выступал с "И грянул бой, Полтавский бой!"223 и бог весть чьими стихами о капитане Гастелло:

"Удар и взрыв. Бегут фашисты с воем.

Огонь их настигает на бегу.

Так погибает гражданин и воин,

Своею смертью смерть неся врагу".

Помню, на том же поле за Магаданкой, где мы давали концерт сборщикам брюквы, огромное впечатление от какого-то заезжего оркестра, кажется, Тихоокеанского флота, исполнявшего "Песнь о ВАРЯГЕ", кажется, тогда впервые зазвучавшую в СССР224.

Мать моя в Дукче не смогла найти работы по специальности, но числиться иждивенкой не хотела, устроилась с марта 1941 года лаборантом ЦСБ Лаборатории. Но летом 1941 года мы уже перебрались в самый город, на улицу Коммуны в двухэтажный деревянный дом общежитийного типа. На первом этаже была коммунальная кухня, где стояли примусы или керосинки; помню, как через пустырь я ходил за керосином. На втором этаже соответствующее место было оборудовано "под холл", где, предполагалось, жильцы будут совместно проводить время - телевизоров, тогда, напомню, не было, и даже репродукторы были далеко не повсюду поставлены. В доме же была теплая уборная. Никаких душей-ванн не было, а вот как обстояло дело с баней - не помню. На первом этаже у нас были две комнатки, смежных, но легко изолируемых. Одна была моя, другая - родительская. По ростовской привычке дверь мы всегда держали запертой, что иногда приводило к казусам. Раз родители ушли в театр, я лег спать, запершись на крючок. Они пришли - попасть не могут. Стучат. Я сплю. Подошли с улицы, отперли как-то тоже запертую форточку, в нее просунули швабру и тычут меня: кровать под окном. Сплю. Наконец, сбросили меня шваброй на пол, я проснулся, захныкав, подошел к дверям, откинул крючок и, прежде чем они вошли, снова лег и уснул. Я этого не помню, излагаю по их многочисленным рассказам и пересудам этого инцидента. Спал я хорошо, глубоко и много; это потом спасало мою нервную систему. Еще помню одну порку, которую мне задал отец. Из-за чего, забыл, а помнятся побочные обстоятельства. Я в чем-то весьма согрешил, сам сознавал свою преступность, но мечтал: а вдруг не заметят? Вдруг не до того будет? И

 


223 Категоричная и нетерпимая Н.Я.Мандельштам не прощает Маяковскому "античеловеческих" строк: "Пули погуще по оробелым, в гущу бегущих грянь, парабеллум!" Смешно. Это же точь-в-точь пушкинские, из той же "Полтавы": "И следом конница пустилась, убийством тупятся мечи и павшими вся степь покрылась, как роем черной саранчи!" Восторг убийства - как его не пережить истинному поэту? Поэт - это ВСЕХ чувств.

224 Фантастически, что корабль, целехоньким доставшийся японцам и верно служивший в их флоте, пока они не продали его англичанам, корабль, команда которого в полном составе пошла в плен японцам, - сделался по неграмотности какого-то стихоплета символом мужества и геройской гибели! Это возможно только при полном безразличии населения к фактической истории родной страны. "Мы ленивы и нелюбопытны".

- 380 -

оттягивал приход в дом, а когда вернулся, мать мне сказала, чтобы я шел к отцу, который ждет меня в "холле". Я поднялся, увидел у окна в коридоре сидящего отца. Словно ни в чем не повинный, подошел я к нему и вкрадчиво предложил:

— Может, сыграем в шахматы? - Он играл, но очень слабо, уже тогда я его переигрывал, но он гордился, когда умел оказать мне длительное сопротивление и тем более выиграть. Но он пронизывающе усмехнулся:

— Сыграем, но только не в шахматы. - И повлек пороть. После этого я долго боялся предлагать ему играть в шахматы.

В Магадане я уже учился в нормальной школе, единственной в городе "городской средней школе". В том же здании размещалась и вечерняя школа, где с сентября завучем работала моя мать, так что все учителя знали, КОМУ пожаловаться на меня, а мать аккуратно ИНТЕРЕСОВАЛАСЬ у них не столько формальными моими оценками (все были пятерки), но главным образом "трудностями". Здание располагалось на улице Сталина, на ее северной стороне. На той же стороне, чуть восточнее, был дом, где жила тетя Зоя. Она тоже жила в одной, но просторной комнате коммунальной квартиры, кажется, на еще одну семью. Тогда она уже одна, ибо с началом войны Ореста Николаевича призвали в армию и дислоцировали в Охотске, где он пробыл всю войну, кроме последних недель августа 1945 года, когда попал на Сахалин, до 1946 года. Кроме нее, родных у нас в Магадане уже не осталось: Вероника, как я уже писал, еще до 1940 года уехала в Москву, а ее муж Лера отбыл вскоре после нашего приезда. Помню, он заезжал к нам в Дукчу, учил меня завязывать шнурки на ботинках разными узлами, да и вообще узлы завязывать. Я запомнил, сгодилось. В жизни вообще каждая веревочка сгодится, поверьте мне и Плюшкину. Да, так вот наискосок от школы стоял городской театр, а рядышком с ним - двухэтажный особняк Никишова, охраняемый часовым. Тогда, к счастью, строили "с архитектурными излишествами", поэтому каждое здание обладало своим лицом: то ступени в школу, напоминающие вход на трибуны Мавзолея, то колоннада перед театром, то прихотливость фасада особнячка или, подальше за углом расположенного, Дворца Пионеров. Где-то в промежутке располагалась городская библиотека, в которой я вскоре сделался завсегдатаем, проглатывая там Фенимора Купера и Майн Рида. Как я благодарен матери, приучившей меня читать не только в домашних условиях, но пользоваться читальными залами!

И на улице Коммуны мы жили относительно недолго, вскоре переехали в, кажется, четырехэтажный каменный дом на улице Дзержинского, на углу Колымского шоссе, построенный по проекту Зои Михайловны Пименовой; позже она одну квартиру в нем будет еще художественно оформлять, см. следующий параграф. Опять же у нас была одна комната, семей в квартире жило еще две. Тут уже была ванная, балкон, батареи отопления. На балконе я держал орла, которого подобрал с подбитым крылом, когда мы зачем-то ходили через перевал в Олу. Родители были, конечно, в ужасе: где его держать и как смотреть? Но воспрепятствовать моим сострадательным и направленным на исцеление животных порывам они не осмелились. Орел довольно быстро выздоровел и улетел. На кухне отец завел кур в клетках, которые - о чудо - и в таких условиях приносили яички. А яйца были на вес золота на Колыме. Правда он и пичкал их по всей ветеринарной науке и всеми дефицитными витаминами.

С витаминами было плохо. Приходилось пить экстракт из хвойного сока - тягучая мерзость, хоть и подслащенная. Как лакомство после него

 

- 381 -

воспринимался витаминизированный рыбий жир. Его тоже не было почти, хотя рыбы было навалом, сколько хошь и задешево, безо всяких карточек и ограничений даже в магазинах самой последней категории (частной торговли в Магадане не было совершенно): кета, горбуша, соленая, вяленая, мороженая, икра красная. Но готовить рыбий жир не умели. С ним случилась трагическая нелепость, порожденная той же безграмотностью, что "алимпиада". Американцы поставили - разумеется, бесплатно, как бесплатной была вся продовольственная помощь с их стороны Советскому Союзу - партию витаминизированного рыбьего жира. Его сразу же распределили по медицинским учреждениям, и отец урвал себе толику для наших кур. Куры ожили, закудахтали, понесли яйца покрупнее и почаще. А вот люди-пациенты почти все позаболевали. Разнообразными тяжелыми и трудно лечимыми болезнями. Никишов рявкнул на врачей: "Вредительство! Разобраться!!" Никто ничего не понимал. Прошлось изъять из употребления этот рыбий жир - кажется, вот тогда он и дошел, списанный, до ветеринаров и до наших кур. И тут один из заключенных, работавших на бесконвойке у отца в лаборатории, от нечего делать стать читать английскую инструкцию к жиру. Оказалось, что он обогащен витаминами "А" или "Д" в двадцать раз сравнительно с однотипным советским, и его надо прописывать, соответственно, в двадцать раз меньше, иначе разовьется гипервитаминоз. Как только неграмотные чиновники это узнали и отдали соответствующие распоряжения врачам, все патологические явления пропали. Впрочем, меня это не касалось, это мне отец десятилетия спустя рассказал.

Заключенных, "зекА", как произносилось у нас с ударением на втором слоге, а не "зЕки", как ударяет Солженицын на первом, было полным-полно. Они всюду бродили по городу, некоторые были причислены к демобслуге чиновников, не говоря уже про то, что на трассе, к северу, они составляли основную массу жителей, а по-за сопками там и сям близ города стояли стационарные лагеря. Едва ли меня специально инструктировали на их счет. Я знал, что они - опасны. Чем - не знал. Термин "преступники" не употреблялся, "злодеи" тем более, но меньше всего ожидалось бы применительно к ним "невинно пострадавшие", "несчастненькие". Их следовало опасаться, как цыган и точильщиков ножей в Ростове. Они могли сделать что-то нехорошее с маленьким ребенком. Иногда их приглашали что-то отремонтировать, изготовить. С ними нужно было быть вежливыми, как со всеми людьми, и, может быть, даже чуть-чуть вежливее. У отца "на трассе" в нескольких сотнях километров от Магадана был хорошо знакомый зека - его сокурсник Капитонаки, с которым они в 1930 году претендовали на одно и то же место в аспирантуру, но прошел Капитонаки. Окончив аспирантуру, тот быстро возвысился до каких-то ветеринарных чинов, партийным он еще в институте был. Защитил кандидатскую диссертацию и посажен был из ранних. Отец проявил спасительную черствость и не предпринял никаких попыток перевести своего сокурсника из общего лагеря к себе в лабораторию. При мне о нем дома не упоминалось. Но с теми зека, что уже работали под его началом, он обращался уважительно, как с равными. В частности, у него работал Николай Бучнев, посаженный при разгроме лаборатории проф. Вишневского. Он уже отсидел свои три года, набрал материалу на кандидатскую и докторскую, женился на учительнице - знакомой моей матери, бывал у нас дома в гостях, а в 1944 году одним пароходом с нами отплыл на материк, где вскоре защитил обе диссертации. Еще работал у него один зоотехник, посаженный в 1930 году.

 

- 382 -

— Почему Вы подписали всю эту неправду? - допытывался у него Щербаков. - Вас что, били, пытали?

— Нет, никаких пыток не было. Но следователь убедил меня, что мой долг, долг партийного человека, подписать.

В школе английский язык нам преподавал старый учитель (лет за сорок, как я сейчас представляю). С английским трудностей у меня не было, я уже в ту пору самостоятельно не только переводил, но и учил по-английски The Song of Hiawatha225. Но дерзил и озорничал я от этого не меньше, а к тому же нагло подсказывал всем не знавшим. И учитель одернул меня, раз, другой. Я вспылил и истерически выкрикнул, что-де "не буду я подчиняться этому типу". Он расплакался и вышел из класса. Я и прочие ученики воображал себя победителем, но - мать-то работала в той же школе - мгновенно про случившееся узнали дома. Меня не наказали, но приоткрыли: он - профессор. За что-то его сослали (эвфемизм лишению свободы), он стал зека. Но он уже освободился. Сейчас у него все права, как у всех людей (не знаю, было ли это правдой, пересказываю, что мне вдалбливали). А ты вот оскорбил, напомнив словами "этому типу" о его прошлом.

— Но я же не хотел! Я же ничего этого не знал! Я просто так сказал!

— Неважно, он воспринял это как оскорбление; ты должен перед ним извиниться.

И я пошел к нему на дом, и мы с ним долго взаимно рыдали на плече друг у друга.

Другой знакомый зека нашего семейства был молодой парень, любовник Зои, работавший в порту. Я не раз к нему хаживал с записочками от нее. Он тоже, кажется, уже отбыл срок ко времени вторжения в наш быт. Именно когда я присутствовал в его конторе в порту в бухте Нагаево, случился тот эпизод, который прозвучал потом в суде в 1957 году, см. §18 гл.1, §4 гл.5, а также §11 гл.4. Я видел, как людей укладывали в сети, сети зацепляли подъемным краном и штабелями переносили на палубу парохода или даже сразу сбрасывали в трюм. Откуда-то - наверное, я задал вопросы? - я знал, что это зека, которых таким образом насильно отправляют на фронт (думаю, что "фронт" была выдумка, а куда их этапировали, объяснявший мне и сам не знал), а они отказываются идти своими ногами. Картина запала мне зрительно в память, я не раз и не два "видел" мысленным взором эту сцену. И, когда, вспоминая ее в суде при изложении того, как формировались мои политические воззрения или в собственноручных показаниях (§17 гл.1) я произносил слова: "И я решал для себя вопрос: с кем я, - с теми ли, кто так обращается с людьми, или с теми, с кем так обращаются?" - я говорил правду. И прав был адвокат Райхман, уделивший этой сцене важное место в своей защитительной речи: моя политическая позиция формировалась под воздействием советской и только советской действительности, а не под влиянием "западной пропаганды". Но, как и все в судоговорении, это лишь частичная, препарированная правда. Не там, не в бухте Нагаево давал я свою аннибалову клятву, а позже, лет эдак через девять, когда я прочел уже Герцена с его знаменитой формулой "Я не с теми, кто вешает, а с теми,

 


225 Мы на пару с Любавиным приобрели в книжном магазине в букинистическом отделе - и такое имелось в Магадане! - "Песнь о Гайявате" московского издания тридцатых годов в двух книжках: в первой оригинальный английский текст Лонгфеллоу, а во второй - словарик, языковые комментарии и, кажется, перевод. Но поделили мы книжки по-уродски, мне достался английский текст, а Любавину - вторая книжка. Вскоре мы рассорились, и я не мог ею воспользоваться. Свой же текст я читал и учил. По-русски Тайявату" я прочитал только лет тридцать спустя, в бунинском переводе. А по-английски и до сих пор некоторые куски помню.

- 383 -

кого вешают". И был позже повод, чтобы я припомнил эту сцену. Тогда же я увидел, но не сделал и не делал никаких широких, политических или социальных выводов из нее. Вроде как в таком эпиоде: едешь автобусом, на повороте он замедляет ход, и ты видишь поперек асфальта на встречной полосе раскинувшего руки мертвого велосипедиста и слегка помятый его велосипед. Видишь - и не требуешь остановить автобуса, расстрелять ГАИ, запретить автомобильное движение или ликвидировать велосипеды, перестроить общество, чтобы такое не могло быть возможным. Ты видишь и, принимая эту печальную необходимость, едешь дальше. Так и я в 1943 или 1944 году: видел погрузку зека в бухте Нагаево и принимал эту жизнь.

Хотя основной, глубинный уклад моей психики уже менялся, и быстро, заметно всем окружающим, и на прямо противоположный. До 1940 года мальчик был весь послушание, слияние, цельность с родителями и обществом. После - противостояние, несогласие, бунт. Я сделался проблемой для своих родителей, родных, проблемой, которую обсуждали не только в Магадане: "Зоя, почему ты пишешь, что Волик невыдержанный. В чем именно? Объясни", - спрашивает Женя в 1943 году в письме из Стенниково. Мне еще труднее, нежели Зое, объяснять, в чем я был "невыдержанный".

С учителями? Ну, про "англичанина" я уже рассказал. Дружно мы все ненавидели русачку. "Русачка на ветвях сидит" одно время сделалось как бы кодовой фразой. Как-то всем классом под моим руководством натирали мы перед ее уроком свечкой доску, дабы она мелом не могла писать. Урок-то был сорван, но дорогой ценой: нам же потом досталось отдирать воск (стеарин) от доски. В таком роде банальных шалостей было много. Вряд ли их стоит перечислять. Разве что стоит отметить, что хотя озорничали и вредничали мы все скопом, из-за моей вызывающе насупленной физиономии при проработке, из-за моих реплик словами, жестами и мимикой, как-то выходило, словно я виновен больше всех словно все безобразия - результат сложности именно моего характера. Этот вывод, в свою очередь - обратной связью - подкреплял мое противостояние "всем". Но когда те же учителя организовывали нас для сбор ягод на сопки (норма на ученика исчислялась ведрами брусники и голубики; еще была морошка; и лютовала мошка), то никакого сопротивления у меня не возникало, я послушно шел и собирал и стремился набрать больше, чем соседи, дабы быть похвалену учительницей. Или вот. Учительница - чуть ли не та же русачка - читает нам из газеты о зверствах немцев и о том, как один предатель, по фамилии Буланов, помогал немцам в расправах над населением. Я слышу "Буланов", поворачиваюсь к сокласснику Булановскому, сидящему за моей спиной, и с идиотическим смешком кидаю: "Буланов! Ха-ха!" Он, побагровев, бьет меня по лицу. Я недоуменно оборачиваюсь к учительнице и по ее глазам вижу, что она на стороне ударившего. Молчу. Эпизод заигран, и лишь позже я осознал свою брутальность. Такое же ощущение стыда вспоминается мне в связи с каким-то летним лагерем или походом (там столько времени лежит снег, что на природу все бросались, лишь только возникала малейшая возможность). Я стою внизу крутого спуска. Сверху сбегают по очереди ребята. Бежит один несимпатичный мне. Я выдвигаю кулак и воровски - не бью, дескать, а просто таким образом стою, задумавшись - направляю на траекторию бегущего. Свернуть некуда, дорожка одна, затормозить невозможно, инерция крутого спуска повелевает. И он животом о мой кулак. И - бездыханный оземь. Кидается пионервожатая, приводят в чувство. А я в смятении, что-то теперь будет? Что со мной сделают? (Не что

 

- 384 -

с НИМ будет!) До сих пор это воспоминание пробегает мурашками по позвоночнику. Реально-то все обошлось, назавтра забылось.

Не умею вспомнить почему и отчего, но к 1944 году я затеял издавать в классе "подпольную" антиучительскую газету Liberum Voto (вот уж не пойму, на каком это языке я воображал). Мы с приятелями перессорились из-за намечаемого содержания и газета умерла после первого номера. Но было это типичная школьническая выходка против УЧИТЕЛЕЙ, ничего политически крамольного в ней не было226. В некоторой степени само название дает представление о круге моих воззрений в ту пору: свобода входит в него как безусловно положительная ценность. Как та ценность, которой лишали нас наши учителя, хотя вся официальная идеология тоже была пропитана идеей защиты свободы и борьбы за нее: против капиталистов - до войны, против немцев - с начала войны. И то обстоятельство, что "голос" входит в название моей газеты, а не "борьба", не "восстание" - тоже идеально стыкуется с моими тогдашними фундаментальными ценностями. Даже романтическое наименование газеты не по-русски, а словами, почерпнутыми из Жюль Верна или сочиненными наподобие его возвышенных и ученых слов, - даже в этом отпечаток моей тогдашней души. Кажется, в то же время я посылал на радиоконкурс свою длиннющую поэму о Щорсе, которая лавров не снискала. Писал я еще фантастический роман о марсианах, длинный-предлинный и незаконченный, но ни на какой конкурс послать его не осмелился. Революция, Ленин, советская власть, война против немцев - все это естественно сливалось во мне в единую положительную ценность, как у всякого благонамеренного подростка, и ничем я в этом отношении не выделялся. Единственная нестандартная книжка, которую я прочел к 1944 году, была "Князь-бунтовщик", тоненькая, в зеленой обложке, кажется, 1940 года издания, для детей, автора тогда же позабыл. Отец, естественно, хотел и меня приобщить к культу Кропоткина (он уже тогда рассказывал мне, почему выбрал мне имя "Револьт"), вот он и приобрел в тамошнем магазине повесть о побеге Петра Кропоткина из Петропавловской крепости. Там, помнится мне, даже термин "анархизм" не употреблялся, а одно слово "революционер" покрывало все. Враг же был общий для всех советских людей - царская власть и ее опричники. Так что эта книжка не стимулировала моего противостояния, а разве лишь обогатила эрудицию.

У нас была дружная компания: я, Любавин, Малагин, Максаков. Но ею похождения не исчерпывались. Главным образом мы дрались друг с дружкой. И боролись, и кулаками, и ремнями (накрутив на руку - по головам, куда придется), и даже на рапирах. Ремнями, кажется, мы начали сражаться после фильма "Салават Юлаев", где показано такое состязание башкир. Начитавшись Дюма - перешли на шпаги. Сначала - папки и железки. Потом мы с Любавиным стали "копить", т.е. попросту утаивать от родителей сдачу с покупок, на приобретение рапир, продававшихся в магазине. Скопили на одну, не вытерпели, купили ее, хотя без второй какое фехтование? Ну, поразмахивали ею, а куда девать, когда пора домой расходиться? К себе нести нельзя - родители поинтересуются, на какие денежки? Сунули ее под деревянный настил (мостовую) между нашим двором и соседним. Каждый день по нескольку раз бегали проверять, не спер ли кто ее. И, само собой, когда подошло к покупке второй шпаги, ту -

 


226 С благодарностью вспоминаю школьные программы и требования тех лет: объемистые, насыщенные, заставлявшие по-настоящему трудиться. И неукоснительно строгие оценки, спрос знаний по существу: уже в VI классе в конце года вводилось шесть испытаний - больше, нежели нынче при поступлении в вуз. К сожалению, ни об одном учителе не могу отозваться с благодарностью.

- 385 -

украли. Поэтому вторую мы не купили. Еще любили мы игру с вагонетками. На каком-то производстве вывозили отработанный, еще с красными пышащими углями, шлак. Вывозили на вагонетке, которая ударялась в тупике о стопоры, застывала, кузов ее подскакивал, перепрокидывался и выбрасывал шлак в глубокий ров. Красочно было наблюдать. И еще красочнее было самому лихо поместиться в кузове вместо шлака, велеть друзьям разогнать (это нетрудно, под уклон) и вылететь из вагонетки, шмякнувшись в теплый шлак. Каждый раз с обрывающимся сердцем ждешь: а вдруг стопоры сорвутся и вослед тебе рухнет на тебя сама вагонетка? Какое сладостное ожидание и предвкушение! Но ни разу ни с кем не случилось. Словом, развлекались опасностью, где умели ее найти. И когда лезучи чего-то украсть из бетономешалки, я сорвался с высоты примерно второго этажа и распорол большой палец правой руки то ли гвоздем, то ли стеклом (шрам до сих пор красуется поперек папиллярных линий), залив кровью себя, стену и двор, то не лечить рану, не заливать йодом, не перевязывать ее метнулись мы мгновенно, а прочь спрятаться. Чтобы никто не увидел, что мы испачкали двор и стенку, чтобы никто не заметил моего ранения и не донес моим родителям, чтобы никто не засек, что мы незаконно проникаем в бетономешалку. У Максакова я переждал кровотечение, отмыл одежду, а поздно вечером пришел домой, не вынимал руку из кармана несколько дней, так что родители обнаружили ранение, лишь когда оно перестало быть опасным и впечатляющим.

Родители всеми силами старались прививать мне полезные навыки. Я ходил в кружок юннатов, и в кружок выпиливания, и в библиотеку, и на ветферме у отца учился ездить верхом, научился фотографировать и готовить проявитель, овладел прикладным знанием электричества - от починки розетки до заземления через батарею провода, дабы обмануть счетчик. Научила меня мать тому безошибочному движению руки, которым она переливала химреактивы и при котором ни капли не проливалось. Коньки и лыжи, подледный лов рыбы, художественная самодеятельность и учение. Когда как-то обозначилось, что у меня то ли проявляются грамматические ошибки, то ли возникли претензии к моему почерку, мать железно велела мне ежедневно переписывать по странице-две классиков. Почему-то более всего вспоминается Лермонтов, которого я полюбил в Магадане куда больше Пушкина. Память была превосходная, перепишешь раз-другой, и готово - стихотворение запечатлелось в мозгу. А потом бредешь в школу и бормочешь:

 

"По синим волнам океана, лишь звезды блеснут в небесах, корабль одинокий несется..."

 

Ох, эти звезды! Не они ли пленили меня? Ведь в Магадане звезды были мифом, сказкой о каком-то "материке", где существуют ЗВЕЗДЫ. На небе же их не увидеть, все затянуто серой пленкой сырости, даже если тумана нет. Туманы же там красочные, надвигаются четко очерченным фронтом в полроста, в рост, в два роста, со скоростью пешехода, со скоростью бегущего. Непроницаемо белые сгустки, сразу отделяющие тебя от твоего собеседника, если ты не успел схватить его за руку... И "синих волн" на Охотском море ни разу не довелось мне разглядеть. Наверное, полюбил я Лермонтова из-за этих случайных обстоятельств, а уж потом впитал и все прочее его противостояние. Возможно, что эхо этой беззвездности откликнулось в 1956 году, когда строчки Ольги Берггольц "в беззвездных топях Колымы" (см. §1 гл.1) пронзили меня, привлекши мое внимание к остальной части стихотворения...

 

- 386 -

Но вернусь к родителям. В определенных отношениях мне повезло с ними так, как редко каким детям везет. Я мог задавать самые неслыханные вопросы, зная, что меня никто не заругает на них, а что мне ответят, и притом РАЗУМНО ответят. Например, я вопрошаю отца:

— Папа, а почему мальчишки во дворе про грузовики говорят: "Машины ебутся"?

На лице у матери застывает напряженное выражение, она молчит, а отец невозмутимо излагает мне анатомию половых отличий, способы продолжения видов живых организмов, выводя неграмотность словоупотребления мальчиков во дворе. Эта НЕГРАМОТНОСТЬ мне убедительнее всего. А на этом ведь не кончается. Словами этими кишели двор и школа. Именно то, что зека не могут сказать ни одной фразы без таких слов, служило одним из рациональных объяснений запрета контактировать с ними. И вот как-то раз из моего портфеля выпадает старательно сложенный листок, данный кем-то из ребят переписать и вернуть потом. Это - список штук с полсотни матерных ругательств и просто неприличных слов с цифровым кодом к каждому, дабы можно бы вслух произнести, скажем, "664", а ты и слушатель знали бы, что ты ругаешься "блядь". Это список входил непременной частью в содержание "школьной контркультуры". Мне он достался на третий или четвертый день после начала циркуляции. Кажется, уже после одной девочки. Опять же, обнаружив его, меня не ругали и не наказывали. Но, взяв список в руки, отец стал высмеивать его составителей по двум направлениям. Во-первых, он приплел Карамзина и, цитируя его примечания, стал этимологически объяснять, что слово "блядь" означало денежную единицу определенной стоимости в киевской Руси и потому-де не может основательно употребляться в качестве бранного227. Во-вторых, он напирал на трусость составителей этого кодового словаря.

— Ведь самое главное, чему служат ругательства, это тому облегчению, что вот, дескать, я не боюсь каких слов громко произносить! А если они зашифрованы безобидными числами, то никакого смысла произносить их - нет. Трусливо и бессмысленно.

Мне сейчас как-то странно, что именно он произносил все эти поучения, хотя теперь-то мне известно, что сам он уже лет двадцать как к тому времени вполне беззастенчиво матерился. Правда, в моем присутствии никогда пока еще. С ругательствами на этом не кончилось. То ли под влиянием его проповедей, то ли в поисках позиции для противостояния, но я положил начать активно бороться с матерщиной среди моих друзей. Помню собрание, созванное мною с этой целью на нашем чердаке, где я страстно, настойчиво и логично уговаривал не употреблять самим таких слов и препятствовать другим их употреблять. И вот-вот достиг я успеха: уже трое дали клятву никогда не сквернословить. Двое мнутся, хотя ничего не возражают. И тут Любавин все пускает насмарку простым анекдотом:

— Ладно, - говорит он, - я согласен дать клятву. Но только напоследок, пока еще можно, расскажу один случай. Жил в Одессе в семье один дедушка, страшный матерщинник. А в семью должны были прийти

 


227 Из старинных церковных сочинений я узнал, что века до XVII на Руси ругались "по матушке" и "по батюшке", но, видимо, священнослужители сумели вывести второй вид ругани под корень, не оставив следов. И ныне я подразделяю употребление таких слов на интенциональные классы: 1) собственно ругательства; 2) эпатирование; 3) сквернословие; 4) точное описание; 5) сексуальное; 6) цитирование.

О Карамзине. Карамзин у меня дома без примечаний, так что я не проверил, писал ли это Карамзин или мой отец переврал.

- 387 -

важные гости. И вот тогда ему заплатили пять рублей и пообещали, что если он при гостях ни одного матерного слова не скажет, то еще десять получит. Он согласился потерпеть несколько часов. Пришли гости, фигли-мигли, чего-то пьют. А он смотрит на свой стакан, видит: по нему, в нем - ползают мухи, друг за дружкой "ухаживают". Смотрит-смотрит, а потом как гаркнет: "Нет, вот, - говорит, - ваши пять рублей, но ебли у себя в стакане я не потерплю!"

Разумеется, все с хохотом разошлись, оставив меня с носом. Реальным последствием моей затеи было лишь то, что мне стали на уроках чаще подсовывать вырезанные ножницами из бумажки фигурки мужчины и женщины, которые, если за бумажку потянуть, занимались как раз "этим самым". Да то, что девочка, сидевшая за мной, стала ожесточеннее тянуть меня на уроках за волосы. Потом она жаловалась: вот ведь какой этот Волик противный! Я у него весь урок волосок за волоском выщипываю, а он никакого внимания не обращает, ни разу не обернулся!

Итак, вот моя первая позиция противостояния: я все отрочество и всю молодость, включая школу и лагеря-тюрьмы, противостоял практически всем (ибо весьма быстро после этих нравоучений мой отец начал при мне материть мою мать), не употреблял ни разу матерных слов в разговорах с мужчинами. Так как я не просто избегал их употреблять, а ПРОТИВОСТОЯЛ, если не вслух, то молчаливо осуждая употреблявших, то это была трудная позиция, тяжелая борьба, влиявшая и на мою репутацию и на мои общие суждения о роде человеческом. Кстати, я и не курил: раз попробовал - противно. Но каким бы тяжелым и глобальным ни было сие противостояние, в нем, очевидно, не было и тени политики!

Спрашивал я родителей не обо всем. Ну, когда меня начали одолевать мысли о смерти - мне почему-то на протяжении нескольких месяцев неотвязно мерещился череп и кости под ним - я поделился с родителями, благо это совпало с огромными уродливыми бородавками на костяшках у оснований пальцев рук. Сначала мне как-то заговаривали зубы, а потом сводили к какому-то профессору-невропатологу. Он заверил, что все само пройдет. И, верно, прошло. Впрочем, бородавки не сами: я их расковыривал, они опять отрастали, я снова расковыривал, и на каком-то цикле они забыли отрасти заново. Но с той поры у меня сохранилась скверная привычка ковырять пальцы, ногти, заусенцы, от каковой меня не смогли отучить ни мать, ни те любовницы, которые замечали это и боролись с дурной манерой. Да, так вот об этом я рассказывал родителям, но вот когда мной овладевали мысли о самоубийстве - я отцу-матери ничего не рассказывал. Мечтания были примитивные, классические: рисовались картины, как я буду наблюдать их горе при моих похоронах. И не то что до покушений, даже до приготовлений к самоубийству не дошло. Но все же с родителями я не делился этим - ни до, ни после. Не посвящал я родителей и в замыслы побега из дому. Куда? Не додумывалось. Лишь бы прочь. Только один раз, когда я все-таки реализовал намерение и провел ночь на чердаке соседнего дома, где утром отыскал меня отец, родители узнали о таковых моих мыслях. Во мне почему-то зрело сознание - точнее, покамест, ощущение - моей обреченности, чем я также ни с кем не делился.

Я не могу ни вспомнить, ни придумать никаких причин, мотивов для этих мечтаний и поступков. Зрело ли это само в моей душе, воспринимал ли я флюиды от их размолвок - откуда я знаю! На поверхности они жили очень дружно, никаких ссор, непрестанная забота друг о друге. Помню, как привлекал меня отец мыть посуду, пока мать на работе. Она днем готовилась к занятиям, а вечерами работала. Отец мыл посуду, я ее

 

- 388 -

вытирал. Тогда еще не было сушилок. Вообще, тогда существовало куда как меньше приспособлений для кухонного хозяйства. Горячей воды не водилось. Никаких щеточек-метелочек для мытья посуды не водилось. Мыли руками. В тазиках, мисках. Мать сама или кем-то наученная догадалась мыть тряпочкой, намыливая ее228. То, что я не замечал никаких родительских ссор, могло иметь простое механическое объяснение: на улице Коммуны они помещались в отдельной комнате, и я с моим плохим слухом и естественной подростковой занятостью самим собой, не вслушивался, что там происходит. На улице Дзержинского они спали в той же комнате, что я, но я дольше отсутствовал дома, а спал, как уже имел случай отметить, аки убитый229. Хоть бы они палили из револьверов друг в друга, я бы не проснулся. Однако раз утром, проснувшись и молча лежа, я услыхал некие пререкания, явно походившие на ссору. Но когда я шевельнулся, они подозвали меня к себе, спросили, слышал ли я, как они спорили? Я ответил да. Тогда они объяснили, что они проверяли, сплю я или нет, и ПРИТВОРИЛИСЬ ссорившимися. Похвалили меня за то, что я не вмешался в их спор. Я всему этому поверил. Сопоставляя разные подробности, уже в зрелом возрасте я "вычислил", что в тот раз они ссорились из-за того, оставлять ли ребенка или делать аборт. Вообще-то марганцовка, которой у отца было навалом, помогала им безотказно, но вот случилась "беда". И один раз они меня спрашивали, хотел бы я иметь братца или сестренку. Я наотрез отказался: не надо мне! Но держались они так ровно, что я никак не могу понять, кто хотел ребенка, а кто нет. Отец же мой, когда три десятилетия спустя я его про то расспрашивал, все позабыл на сей предмет.

К своеобразным педагогическим приемом прибегали они порой. Когда я с началом V класса стал изучать иностранный язык (первый месяц немецкий, потом его отменили, введя английский), они записались ко мне в ученики. Я обучал отца (мать лишь номинально училась пару первых уроков), задавал ему домашние задания, спрашивал уроки - все чин-чином. Примерно полгода длилось, отмерло за его неспособностью.

А потом как-то их ссора вошла постоянной бытовой принадлежностью в мою жизнь. Началось драматично. Отец начал было за что-то пороть меня, как вдруг мать - никогда такого не бывало - кинулась всем телом своим меня защищать, прикрывать, не давать ему, вырывать. Отец помахал-помахал без толку ремнем и бросил. Мать уже уложила меня к себе в кровать и пошла плакаться, какая она обиженная, какие мы оба с нею обиженные, как нас обоих обижает отец. Тогда-то я был, что говорить, рад, что от ремня спасся. А если есть что, чего я никогда и до смерти не прощу своей матери, так это как раз того избавления от порки. Катастрофа, расколотость родителей на две половинки, антагонистически противопоставленные одна другой, вошла в мою жизнь с этим "избавлением". К слову, я не помню несправедливых наказаний. И видимо, я делал нечто здорово паскудное, раз пороли. По мелочам они за ремень

 


228 Из-за этого в шестидесятые годы у нее случилась стычка с моей женой. Та - даром, что ей было уже 37 лет, оставалась (и в 50 осталась) крайне инфантильной. И когда 60-летняя свекровь сказала ей: "Знаешь, Виля, это очень удобно мыть тряпочкой посуду!" - она не услышала в этом голоса моей бабушки, восхвалявшей "поклевыш", не сумела постичь "как солнце в малой капле вод" всей жизни Ларисы Михайловны, а лишь наподобие семилетнего ребенка услышала "приказ от старших", устрашилась, что ее лишат привычных ей щеточек и мочалочек, которые так и не вошли в быт моей матери, но всегда присутствовали в быту Вили, и, вспыхнув, стала "дерзить".

229 Вопреки Фрейду, я в детстве не интересовался, как они совокупляются и спал под подушкой, не подглядывая.

- 389 -

не брались. Когда я сожрал тайком мешок сухофруктов, подвешенный для сохранности к потолку, меня не били. Когда я вылакал из громадной четверти с засахаренной голубикой, сколько смог, а потом, опьянев, свалился, опрокинул бутыль, пролив из нее весь заготовленный на зиму сок, надо мной лишь потешались и никак не карали. По пустякам меня не казнили, и никогда от порки я не ощущал себя "обиженным", "пострадавшим", "оскорбленным" - до описываемого происшествия. Я не помню конкретно, на что жаловалась мать мне в ту ночь, которую я провел с ней, а отец - на моей постели. Но прочно вошел в душу мою образ мучимой матери, которую терзает несправедливый отец, которого, однако, я не переставал любить.

Отчасти по причине этих конфликтов я сблизился с Зоей. Она и моложе моей матери была, и не была непререкаемым авторитетом, которому я обязан беспрекословным послушанием. И по моим меркам была очень добрая, чуткая, интеллигентная. Часто я вечера проводил у нее. Она немножко учила меня своим чертежным хитростям - как правильно затачивать карандаши, например. Обращению с готовальней. А главное -просто беседы, стихи, рассказы о бабушке, о тетях. У нее я отдыхал.

Мне трудно реконструировать родительские конфликты и перипетии их взаимоотношений: я взирал на них детскими, ничего не понимающими глазами - но ведь и ничего не прощающими! Но для объяснения причин моего изменения в психике - от послушания к противостоянию - и нет нужды в такой реконструкции. Ведь симптомы "байронизма" во мне проявились еще до выявления вовне конфликтов (и до прочтения мною Байрона!). Почему же во мне менялась душа? Потому ли, что действует общий закон:

"Только змеи сбрасывают кожи,

Чтоб душа старела и росла.

Мы, увы, со змеями не схожи,

Мы меняем души, не тела.

 

Память, ты рукою великанши

Жизнь ведешь, как под уздцы коня,

Ты расскажешь мне о тех, что раньше

В этом теле жили до меня."

Я могу проследить по фотографиям, что я в Ростове и я в Магадане - один и тот же телесно. Но ничего общего в духовном строе этих двух лиц, двух душ - нет. Кроме такой побочной и неспецифической черты, как одаренность. Кроме этого общего, но непризнанного гумилевского закона, подворачиваются расхожие объяснения: переходный-де возраст, половое созревание, гормоны, эдиповы и прочие комплексы. Не без того, само собой. Хотя, впрочем, половое созревание у меня затянулось надолго: эрекция лет в пятнадцать, уже после отъезда с Колымы, эякуляция - несколько позже, а бриться мне пришлось только после двадцати лет. Однако все аргументы, справедливые применительно не только к одному мне, но и КО ВСЕМ подросткам возраста 9-13 лет, не обладают никакой объясняющей силой в моем случае. Ведь вот, скажем, я на фотокарточке лета 1943 года на берегу Магаданки. Нас четверо: я слева, потом Олег Максаков, Виктор (или Виталий?) Любавин и, кажется, Малагин. Все примерно одного возраста: Любавин и Малагин учились в том же классе, что я, а Максаков классом моложе. Но я единственный, кто смотрит

 

- 390 -

напряженно и с байронической злобой в сторону. Трое же остальных более или менее одинаково, блаженно жмурятся на солнышке в объектив. Так что в этом моем противостоянии на берегу Магаданки возраст - не при чем. Не при чем и специфика местности. Колыма, НКВД, лагеря, силовое излучение тысяч обойденных судьбою душ, - ибо мои товарищи росли в тех же условиях. Или они были не такими чувствительными реципиентами? Влияние моего отца? Во-первых, ничего из рассказанного в гл.2 и практически ничего и из рассказанно в §1-3 этой главы я не знал, духом не ведал не только в Магадане, но и много позже. Например, про свою службу в ВЧК-ОГПУ отец рассказал мне, как и про свой арест в 1938 году, только уже после событий, описанных в гл.1, т.е. после моего ареста. Мать же вообще никогда ничего из биографии отца мне не рассказывала. Во-вторых, у моего отца не было никогда такого ПРОТИВОСТОЯНИЯ, он сам-то всегда вписывался в свое микроокружение, он был КАК ВСЕ ИЗ МЕНЬШИНСТВА, а у меня до самого 1956 года не было того "меньшинства", которому я был бы подобен!

Чем же вызывалось в жизни такое устойчивое противостояние? Каких-нибудь подростковых болезней, отщеплявших бы меня от сверстников, на манер излюбленного американскими психиатрами недержания мочи, - не было у меня. Наличествовали два постоянно действовавших отъединяющих от общества фактора, верно: это слух и зрение. Слух был плохой, и к 18 годам, к военкоматовскому обследованию, выяснилось, что у меня всего 40% слуха; это наследство той скарлатины, которой я переболел в трехлетнем возрасте. Возможно, уже в Магадане у меня было плохое зрение, хотя обнаружилось это только при обследовании в сумасшедшем доме, в 1949 году. Я полагаю, что зрение испортил на новогодней вечеринке с 1943 на 1944 год, когда мы вчетвером (что на фото) собрались на квартире младшего из нас на два класса приятеля, но у которого зато брат был летчиком и потому имел американский денатурат. Никого взрослых не было. Мы распили склянку, примерно флакон, фиолетовой жидкости. Спасло нас именно то, то брат брату пожалел денатурату. Ибо кто пил больше - слеп намертво или умирал. Но это -догадка. Ведь до 1949 года я НЕ ЗНАЛ, что у меня зрение ХУЖЕ, чем у других. Я полагал, будто вижу, прекрасно, что все так видят. Правда, я не замечал ни выражения глаз, ни мимики, ни улыбок, описанных в сотнях уже прочтенных мною романов. Но я был уверен, что дело не во мне, а в том, что в романах все врут, особенно про любовь, а все эти выражения лица - чисто романные придумки, встречающиеся как раз в описаниях нелепых любовных сцен230. Так что обделенным зрением я себя не считал. Конечно, эти дефекты восприятия должны были препятствовать нормальному компанейскому общению, но они же служили стимулами к обострению моих реакций, к развитию КОМПЕНСИРУЮЩЕЙ сообразительности настолько, что никто не замечал моих дефектов слуха или зрения. И вечно-то я кипел в гуще своих сверстников, всегда у нас была куча общих интересов, я был нужен всем, мне были нужны все. Так что эти факторы я тоже не могу счесть решающими.

 


230 С грустно-забавным пережитком такого же мировосприятия столкнулся я недавно, разговаривая с Эрстном Орловским. Он написал ругательное письмо В.Максимову в связи с автобиографической повестью того в "Континенте", и в беседе выяснилось, что причиной явились слова Максимова об одном из персонажей: "На лице его были написаны следы его развратной жизни и порочных мыслей". Орловский, будучи с детства близорук, не мог воспринять этих слов иначе, как плохой перл беллетристики, и я никак не смог его убедить, что иногда МОЖНО все названное непосредственно увидеть.

- 391 -

Я еще не разрешил загадки возникновения моего противостояния. Оно может быть даже всего-навсего побочным эффектом очень быстрого ума: мгновенно мною продумывается мысль и в ее ПОЗИТИВНОМ утверждении и в МЫСЛИМЫХ ВОЗРАЖЕНИЯХ на нее; затем позитивное проговаривается скороговоркой, как тривиальное, всем понятное, само собой разумеющееся, а вот мало видные, не поверхностные возражения муссируются, раздуваются и мусолятся. Но все же мне пока маловато этого объяснения. И, рискуя возмутить всех читателей, я назову эпизод, которого вроде бы и не было, но который МОГ стать причиной моего ПРОТИВОСТОЯНИЯ НЕИЗВЕСТНО ЧЕМУ.

В сентябре 1940 года, дорогой в Магадан, я попал в силовое поле поэта противостояния. Это был великий поэт, т.е. прежде всего - сгусток эмоций. И в те месяцы он находился в такой запутанной и нечеловеческой ситуации, что все его эмоциональные эмиттеры несли душевные волны на максимуме излучения, зашкаливая все ограничители и измерители, существуй таковые в природе. Ей пришлось существовать в Москве сразу в трех ипостасях - и каждая противопоставляла ее нормальным жителям столицы: она была вдова расстрелянного врага народа, она была жена советского чекиста, она была вернувшаяся на родину после 17 лет эмиграции бывшая белогвардейка. А ведь и до того с юных лет она по душевному своему признанию была Поэтом Противостояния, начиная с того, что в 18 лет стриглась наголо, поэтом Лилит против Евы, поэтом Белой Гвардии пока жила в Советской России и восхвалителем Маяковского, когда оказалась в эмиграции. И она уже выкрикнула:

 

"С волками площадей отказываюсь - выть. С акулами равнин отказываюсь плыть - вниз - по теченью спин. Не надо мне ни дыр ушных ни вещих глаз. На твой безумный мир ответ один - отказ".

 

Меньше года оставалось до материализации этого отказа елабужскою петлею. А покамест она жила в Мерзляковском переулке, переулке чекистов231, в доме №16 в квартире 27, в семье сестры мужа Елизаветы Яковлевны Эфрос. На птичьих правах, но ютилась. А в том же доме в квартире 29 у Евгении Михайловны Небольсиной, жены майора НКВД остановились на неделю-другую мы с матерью. Комната (кажется, две крохотули-комнатенки) находились в коммунальной квартире. С соседями были враждебные отношения: потому ли, что кадры подбирались Берией - Сталиным по принципу взаимной ненависти друг к другу, от тесноты ли коммунального сосуществования, от природной ли стервозности баб этого ведомства - я не знаю и никогда не интересовался. Никакими соседями. Я лишь ощущал всей своей кожей царившие там ненависть и омерзение друг к дружке. И лиц, конечно, не различал. Ну, спрашивается, к чему мне, девятилетнему, 48-летняя старуха из квартиры на лестниной площадке напротив? Но я мог столкнуться с нею, сбегая по вонючей лестнице в изогнутый переулок. Будучи воспитанным мальчиком, я даже прижался бы к стенке, пропуская старушку. А она была не просто старушкой - она была клубком кричащих страстей. И все ее страсти были ПРОТИВ. Обреченность, но не капитулирующая, не угнетенная, а вызывающая: "Ну и пусть!!!" Она и в лучшие-то свои годы не шибко умела мыслить логически и едва ли бы сама смогла бы по полочкам разложить

 


231 "Когда ты шагнул в переулок, отец расстрелянный мой" - пел сын и племянник чекистов поэт "горбатых улочек Арбата".

- 392 -

свое недогование и адресовать его: против кого или чего оно. Тем вернее бил эмоциональный заряд по подвернувшимся.

— Уведите детей! Такие глаза обжигают детские души! - восклицал Заратустра. Меня не увели. Рассудительные люди, не имеющие встроенных в коже приемников чувственных излучений, не замечали этого передатчика. Так люди, живущие окрест телевизионных башен, ничего не замечают, не воспринимают сознательно, а высокочастотные электромагнитные колебания творят исподволь свое дело и - глянь - один "неизвестно от чего" пережил нервный срыв, другой стал импотентом, третий - сексуальным маньяком, а двадцать пятый просто как не может вот уже семнадцать лет подготовиться к вступительным экзаменам на заочное отделение лесотехникума... Марина Цветаева была мощным ПЕРЕДАТЧИКОМ чувств и мыслей. Ее сестра Ася свидетельствует, что в день смерти Марины получила от нее - из Елабуги в Забайкалье - весточку об умирании. Я же был недурным ПРИЕМНИКОМ чужих эмоций, не зная о том, как уже рассказывал в §2.

Встреча была: тому доказательство наши адреса и хронология. Она не зафиксирована, и узнал я о ней лишь после публикации писем Цветаевой к Тесковой. Не верующие во внерассудочную передачу эмоций и не представляющие себе накала отчаяния и отчужденности Цветаевой в лето сорокового года просто ничего не поймут. Впрочем, нет, они "поймут", что я-де вознамерился примазаться к известному имени. Нет, нету у меня таких намерений. Кабы они присутствовали, куда логичнее и правдоподобнее было бы мне без апелляции к "телепатии" примазаться к имени Солженицына. В самом деле: он учился в Ростове-на-Дону, когда моя мать преподавала в Ростове-на-Дону! Она преподавала химию, а девушка Солженицына Наташа Решетовская увлекалась химией и пошла учиться на химика! Да тут можно было бы выстроить такую цепочку, что всех следователей КГБ и американских советологов удовлетворило бы! Но я не допускаю ни воздействия Сани Солженицына на тринадцатью годами старшую его учительницу Л.М.Пименову, ни, обратно, не усматриваю ни на волос, в чем могла бы Л.М.Пименова появлиять на Саню Солженицына в школе. Поэтому, хотя я знаю номера всех школ, где преподавала моя мать, в переписке с Н.А.Решетовской я даже не вздумал поинтересоваться номером школы, в которой она училась. Буде номера и совпали бы - курьезное совпадение его величества случая, а причинной связи в той цепочке быть не может. В случае же с Цветаевой я вижу причину, вижу следствие. Это тот импульс в страну противостояния, отчуждения, неприятия, возражения, которому не моя чуткая душонка могла бы противиться.

Завершу тему "наша семья в Магадане" отчетом о нашем запланированном "обогащении". Надежды на него не сбылись. Прежде всего, из-за самой матери. Она, отправляясь на Колыму, запасалась по привычке характеристиками, напряженно решала и колебалась в выборе мириться с Ваней или нет, но не сделала самого главного, что требовалось правилами Дальстроя: она не заключила до приезда в Магадан индивидуального трудового договора с НКВД на тот или другой срок. А все дополнительные выплаты, проценты - которые, кстати, тоже оказались ниже, чем грезилось - и т.д. начислялись только завербованным, а не самотеком приехавшим. Конечно, и обычная зарплата в системе НКВД выше, но не намного. Поэтому перепад между ее зарплатой и зарплатой мужа превратился в обиду для ее самолюбия, а муж к ее досаде сделался единственным источником и надеждой обогащения.

 

- 393 -

Щербакову же несколько повезло в этом отношении. У него оказался ушлый начальник Рогожин, который добился перекройки подчиненности ветеринарного управления: из сельскохозяйственного отдела, затурканного и маловлиятельного, его передали административно-гражданскому отделу, чуть ли не самому важному по тамошним отношениям на ту пору. Там и зарплата шла по более высоким ставкам, и соответственно все начисления к ней. Но это благоволение бога долго не длилось: через несколько месяцев начала войны заморозили до конца войны все дальнейшие процентные набавления. И, напротив, обложили служащих добровольно-принудительным налогом - подпиской в фонд обороны. Вот одна из квитанций:

 

"СПРАВКА

Выдана настоящая тов. Щербакову Ивану Гавриловичу в том, что им переданы Местному Комитету Административно-Гражданского Отдела ГУСДС для сдачи в фонд Обороны Страны, облигации массовых государственных займов всего на сумму Руб. Одна тысяча в том числе: займ 3-ей Пятилетки, вып. 3-го год - 1.000 руб.

16.10.41. Председатель МК АГО ГУСДС Альпин. Печать."

 

И много их было, таких поборов: это же вписано в бланк! Газеты писали даже, якобы на собранные деньги строились танки, самолеты и на фронт отправлялись. Чушь. Можно подумать, будто бы в СССР на наличные деньги можно купить металл для танковой брони, заказать двигатели к самолетам, побудить людей работать там-то, а не там-то, обменять бумажные деньги на валюту, за которую произвести закупки за границей! Будто бы была свободная рабочая сила, которую именно деньги могли бы склонить работать именно на танковых заводах! Ничего подобного. Все производство - это общеизвестно - вертелось тогда по тем или иным приказам (отождествляемым у нас с "планом"), к которым наличные деньги не имели - да и не имеют - никакого касательства. Приведу современный пример: допустим, сейчас стали бы отчислять часть зарплаты "на сбор урожая в колхозах-совхозах" - разве бы урожаю прибавилось? Смогли бы перестать гонять на натуральные отработки служащих из городов в деревню? Нет, изымание денег-облигаций, как и упомянутое в §3 ограничение выдачи вкладов, нужно было по темным иррациональным причинам: "Чтобы все почувствовали!" и по смутным припоминаниям: "Прежде так делали". Полезнее было бы вместо изымания этих денег и облигаций отправить на фронт ту сотню с лишним танков, что продала нам Америка, доставила на своих "либерти" в Магадан и которые торчали несколько лет под открытым небом неподалеку от города. Мы, мальчишки, раздербанили эти танки до полной непригодности. Началось с мелочей: нужно было красное стеклышко для фотографического фонаря, а у танков были красные огоньки. А потом даже гусеницы зачем-то волокли. А, вспомнил, зачем гусеницы - мы выполняли план сбора металлолома. Еще в металлолом мы сдали, по частям разматывая и с трудом отрезая, целый барабан чудесного свинцового кабеля, что позабыт-позаброшен притулился возле какой-то стройки. С танками же главным наслаждением был, конечно, азарт прокрадывания к дыре по-над забором мимо часового с автоматом на вышке: вдруг застрелит?! Но ни разу даже не чухнулся. А танки мы раскурочили, ручаюсь. И поделом таким хозяевам, которые за три года (или даже больше) не удосужились проверить, в каком они виде. Которые не слали их на фронт. Но я опять отвлекся. "Отвлекся"? От чего? От осмысления прожитой жизни?

 

- 394 -

Главный же удар по благосостоянию Щербакова нанесла Евгения Терпаносян. То ли Иван нарушил регулярность в посылке ей 150 рублей в месяц, то ли почта на Кубани в 1941 году работала хуже, чем в Ростове, и утеряла некоторые переводы, то ли Терпаносян рассудила, что "по закону" она сможет содрать с бывшего муженька больше, то ли ей просто захотелось "дать почувствовать", но только она без предуведомления подала на Щербакова как на скрывающегося алиментщика, и суд незамедлительно присудил ей всю сумму с 1939 года. Тут еще и бухгалтерия поднапутала и вычла чуток побольше (у меня сохранилась справка от 21 июня 1944 года, где с точностью до копейки бухгалтерия анализирует свою ошибку), но сия ошибка - это те "волосы", по коим "снявши голову" не плачут. Должен он был платить по 299 руб. 50 коп. алиментов. Если тогда действовали те же ставки, т.е. 25% на одного ребенка, то, значит, его оклад был 1200 руб. Этот расчет, правда, не стыкуется со словами моей матери в письме к бабушке от 14 апреля 1942:

 

"В общем он будет приносить 700 р. зарплаты, если не меньше, 800 р. ей будут переводить. Я получаю 500 р." -

 

из которых, вроде, следует, что отец получал в 1942 не 1200, а 1500 рублей. Это, опять же, масштаб приблизительности моих мемуаров. Соотнесенности цен ради в тогдашней жизни укажу, что школьные завтраки и обеды мне стоили тогда же 200 рублей в месяц по государственной таксе. Конечно, для Терпаносян эти 300 рублей были на Кубани в послеоккупационной инфляции что слону дробина. Буханка хлеба в 1943-1944 году доходила до 100 рублей. Но она была активная дама: я уже упоминал, что добивалась от немцев возвращения домов-лавок, принадлежавших ее семейству до революции. К счастью для нее, немцы не успели ей вернуть (а вернули бы, задержись они на Северном Кавказе подольше: они заигрывали с армянами-арийцами), не то ее посадили бы после освобождения Кубани.

И эти алименты заняли свое место в ряду материальных утрат, от сравнительно мелкой - купленные Женей по лариной просьбе на ларины деньги часы (большая редкость тогда, стоили 400 рублей) пересылались с полунезнакомым инженером и были украдены у того дорогой - до тотальной - полной гибели всего имущества с квартирой и мамочкой в родном Ростове. Мать отыгрывалась на отце. И взяла меня в союзники: женщины и дети против самодуров-мужчин. Все же до полного разрыва не дошло, так как отец не противился ей в ее главном желании ВЫЕХАТЬ С КОЛЫМЫ НА МАТЕРИК И ВЕРНУТЬСЯ В РОСТОВ. Здесь ситуация отличалась от кубанского периода: там она знала, что Ваня мог бы отделаться от распределения в глухие станицы, поступив в аспирантуру, а он, зная, что нет вакансий по интересующим его специальностям, не желал поступать в аспирантуру, например, по акушерству, куда его приглашали. Но о том, как желание матери уехать из Магадана превратилось в наш отъезд на материк, я расскажу в следующем параграфе.

Эта неудача с обогащением трансформировалась у моего отца в старости в ворчание в мой адрес: живешь, дескать, в Сыктывкаре уже десять лет, там северные платят, да за столько лет можно всю семью в меховые шубы одеть, машины купить, а у тебя ни шиша нет. У тебя же - подразумевается - ни война, ни Терпоносян не отнимают этих бешеных денег!

Но ни это фиаско замыслов решительно разбогатеть, на манер Вероники или Зои, не препятствовало тому, что наше положение в

 

- 395 -

Магадане было очень хорошим, а по военным временам - так просто райским. Престижность нашего положения в городе точнее всего характеризуется магазином, к которому были прикреплены наши карточки. Там было три магазина, общий, закрытый и спецраспределитель. Так вот, мы были прикреплены в закрытом распределителе, но нам дозволялось также приобретать еду и промтовары в спецраспределителе. Очень редко натыкались мы на отказ в спецраспределителе, в котором была прикреплена вся верхушка города (кроме самого Никишова, как писалось ранее). Вот тип карточек я не помню. Литерные - это точно, но у отца другой литеры, нежели у матери. Продовольствие в магазинах обычно приобретал я, поэтому помню все эти подробности. Рыба была без карточек. А у нас в доме еще молоко было, можно сказать, "от своей коровы", прямо из лаборатории, которой заведовал отец. И такое вкусное, такое НАСТОЯЩЕЕ молоко, что я вроде бы никогда больше в жизни и не пивал сравнимого. Бывало, замерзнет на балконе - и ем его ломтями, как мороженое, без добавления чего-либо.

Упомянув молоко, вспоминаю инцидент. К нам в гости должен был прийти начотдела, тот, что с Красным Знаменем. Ну, мать хлопотала со столом. У нас было туго с хлебом, и решалась сложная деликатная проблема: правильнее нарезать хлеб толстыми или тонкими ломтями? Я решал свои задачки по алгебре. Отец подбросил мне задачку, испытывая мое овладение материалом: если имеется 800 граммов молока, то сколько воды можно можно в него добавить, чтобы получился раствор 45% молока? Попыхтев, я сосчитал ему 977 и 7 в периоде грамм. Он похвалил, спросил, изменится ли процент, если долить 1000 грамм, отошел. Когда пришел гость, я зачарованно рассматривал его орден, но до меня донесся кусок разговора о выпивке, отсутствии водки, разбавлении спирта водою. Смышлен я был и тут же сообразил и выпалил:

— Так вот почему ты задал мне задачу о разбавлении молока водой до 45%!

Он смутился, но начальник расхохотался, отец вслед за ним. Позже наедине он внушал мне, что никогда нельзя посторонним приоткрывать тайну таких рассчетов:

— Ну, хорошо, тут было 45°, приличный градус. А если бы оказалось меньше 40°, а ты бы меня выдал? Ведь он бы подумал, что мне на него спирту жалко!

Да что там вспоминать о снабжении, когда пребывание на Колыме решительным образом избавляло от отправки на фронт! То есть спасало жизнь и здоровье. С Колымы ведь никого и ни под каким предлогом с начала войны не выпускали. Если еще в первые месяцы несколько человек, раздобывшись справками, что у них родственники живут в приграничных областях и попали под измывательство к немцам, сумели записаться добровольцами в армию и уехали на фронт, то уже к осени 1941 года это было решительно пресечено. Если человек подавал рапорт - в военизированной системе НКВД не бывало "заявлений" или "просьб", были только "рапорты" - с ходатайством отправить его на фронт, первый раз ему просто отказывали, а при повторении - усылали на трассу, за полтыщи и более километров на север. Циркулярно было объявлено, что такие просьбы являются вредительскими и дезертирскими, ибо "все мы здесь выполняем оборонное задание". Оно и верно, золото и олово ("второй металл", как он именовался полупублично), добываемые на Колыме, были стратегически поважнее многих дивизий, без толку, зазря полегших между Днестром и Волгой или сдавшихся в Белоруссии. Чуть ли не ежемесячно в навигационный период отправлялся эсминец с золотым песком в США -_в

 

- 396 -

уплату за помянутые танки, за корабли типа "либерти", за авиацию, за студебеккеры, словом за все, что шло не по графе "помощь", а по графе "торговля". Конечно, запрет выезжать касался не только завербованных, но и приехавших без контрактов, не говоря уже про отсидевших свой срок заключенных, которых и до войны-то не очень выпускали. Призыв в армию дяди Ореста не противоречит этому, ибо фактически его только перевели в другое место службы - из Магадана в Охотск, в рамках той же системы Дальстроя.

Зато другой мой дядя - дядя Андрей, к которому я очень привязался в детстве, погиб на фронте или в прифронтовой местности. Тут тоже были свои подводные камни и подтексты. Вот куски из Жениных писем военных лет:

 

"26/II-43

Здраствуй, дорогая Зоя!

"Во-первых строках" то, о чем все время с тревогой и гордостью думаю; что не дает спать и не оставляет ни на минуту: от Андрея дня два тому назад получила письмо - он недоволен, что находится в "тылу" (шт.Армии), просится у начальства отпустить его поближе и "понепосредственнее" в бой. Ну, вчера получила открыточку - "желание мое сбылось, сдаю дела и спешу за своей частью, чтобы форменно бить фрицев".

Тревога - это понятно без комментариев. А гордость? Думаю, что тоже понятна, но объяснюсь: пусть будет и самый плохой конец - убьют его или искалечат, но зато я детям смогу о нем всегда с открытой душой, смело смотря в глаза сказать, что отец их был достоин своего звания, что они могут желать быть на него похожи. Говорят, что это небольшое утешение для вдовы (в особенности, если так любим и уважаем муж, как мною Андрей...), но я с этим не согласна. Это большое утешение. Вы, девочки, не оставите же меня, правда же? Пусть, пусть... как-нибудь перенесу такое непереносимое горе, но уже никто не посмеет мне сказать, что муж в тылу отсиживался или что-нибудь в этом роде..."

 

За этими казенными строками прячется нечто здорово наболевшее. Видимо, это косвенно трансформировалось в моем восприятии, когда в первой половине 1944 года пришла весть, что дядю Андрея убило. Я тогда очень трагически переживал его смерть, я еще по-детски очень любил его и его энкаведистскую форму, перетянутую ремнями-портупеями. И известие о смерти его совпало со впечатлением от только что просмотренного американского фильма "Полярная Звезда" (это ихняя лажа о русском колхозе "Полярная Звезда", на который напали злодеи-гитлеровцы, - мелодраматично, как раз для уровня восприятия детей и подростков). Но примешивалось сознание какой-то неловкости в его смерти: он умер от ранения осколком в СПИНУ. Ну, конечно, в современных войнах ранение может быть и в спину и снизу, не знача ничего позорного. Но ведь я взращен был на классических "лицом к лицу" и "не обратив спины". И - главное - откуда я ЗНАЛ про "осколок в спину"? Только из письма тети Жени. Думается, что в нем она обмусоливала как раз эту "спину", может, не явными словами, но так, что читавшие письмо Лара и Зоя догадывались о ее чувствах, а я воспринимал их чувства.

Женя недаром декларировала Ларе в 1931 году, что "я большевичка не шутя". Она изо всех сил искренне хотела впитать их критерии - "разве я не мерюсь пятилеткой, не падаю, не подымаюсь с ней?!" И все же чего-то в муже она стыдилась, ей проще стало смотреть людям в глаза, когда он умер. Геройски погиб. Пенсию ей определили неплохую. И замуж

 

- 397 -

вторично не выходила. И, сколько я осведомлен, любовников у нее не было, а жива она до сих пор, так что вот уж свыше 40 лет без мужа.

 

"Всюду, со всеми собеседниками тут я должна говорить, учитывая обстановку, личность, обстоятельства, говорить, чувствуя себя беспрерывным агитатором и пропагандистом...

...Алеша часто, в приступах "покаяния" говорит: "Когда я буду комсомольцем, так я уже не буду так делать..." Это относится к тому пониманию коммуниста, которое я хочу им внушить. Помнишь, у Веры Инбер есть где-то, что "ответственный, это значит, что он всем должен отвечать", ну, а коммунист, не только по понятиям Алеши, но и местного населения, это человек, все знающий, все умеющий объяснить, умеющий направить в любом деле на путь истинный, ну и так далее. Я от души рада, что недавно был такой случай: пришел из госпиталя один раненый красноармеец, член партии, бывший активист села Стенниково. Разговорились мы с ним как-то. Спрашивает: "Вы член партии?" - "Нет, говорю, беспартийная". - "Разве? Мне все женщины говорят, чуть что, мы к Евгении Мих. идем, она у нас "партийная", нам все обсказывает, как нужно". Это самая лучшая мне аттестация..."

 

Кстати, все эти ее письма из глухой сибирской деревушки Стенниково написаны на обрезках книг "VII Всемирный конгресс Коммунистического интернационала", "Лекции и помощь изучающим марксизм-ленинизм" и т.п. Дефицит бумаги и показатель того, ЧТО в 1943 году изымалось из библиотек "как устаревшее". И еще один отрывок:

 

"Зоя, почему ты пишешь, что Волик невыдержанный? В чем именно? Объясни обязательно. А Ваня у нас "блюститель нравственности", что ли, почему это он нотации читает? Зоя, он пьет? Сильно? Напиши обязательно..."

 

Так что неурядицы между отцом и матерью уже в 1943 году перестали быть их внутренним делом, в них оказались вовлечены и я, и ее сестры, и кто еще, Бог весть...