§ 6. Открытие Кавказа

 

Приезд в Сочи; Тбилиси и Заал Хирсели; на перевале туда и обратно; КГБ и Чауха; блуждания наугад; творческое одиночество

 

Кавказ - это прежде всего воздух. Тот воздух, не глотнув которого, я никогда не стал бы тем, кем и чем стал. Это часть моей души. Но как раз поэтому невозможно хоть сколько-нибудь точно передать его воздействие на меня. Но вот с живой картины список бледный.

Летом или осенью 1951 года я случайно повстречал на улице, помнится, на Университетской набережной, Зарика Евдокимова, который, захлебываясь, поведал мне о своем отдыхе в Сочи. Насколько тогда я был дикарем по части географии, видно из моего вопроса:

— А на каком языке там говорят? По-русски объясниться можно?

— Язык не проблема! - заверил он. И я стал готовиться к поездке. Большую часть заработанных мною на репетиторстве денег я откладывал, и к июню 1952 года у меня было уже две тысячи рублей. Конечно, по нынешним ценам было бы безумием ехать на Кавказ с двумястами рублями, даже на одну неделю, но по тогдашней стоимости жизни мне моих денег хватило на два месяца, хотя к концу моего пребывания там я и клянчил у Нагорного деньжат:

— Колхоз "Единоличник" срочно нуждается в деньгах!

— Сердце обливается клюквенным соком при мысли о твоих страданиях, - обменивались мы с ним телеграммами.

Верный своей легко внушаемой натуре, я прибыл именно в Сочи, о котором рассказывал Зарик. Кроме того, в Сочи же жила Люда Грекова, помянутая в §4. Но у нее я побывал всего один раз, почувствовал, что как гость я нежелателен ее родителям, а потом новые впечатления - одни пальмы чего стоят! - отодвинули ее в сторону. Среди впечатлений было и то, что забытый мною на несколько часов чемодан на вокзале - забытый потому, что я тут же ринулся купаться - никто не спер, вопреки моему ростовскому воспитанию. Его передвинули с прохода к окну, дабы не мешал, но он пребывал в целости, когда я через несколько часов вернулся.

Море, море и еще раз море. Я вылезал из него только затем, чтобы поесть. Часами лежал я на спине на воде и декламировал различные стихи, которыми у меня была полна голова. Я стал нырять. Сначала с трех, потом с пяти, потом с семи метров. Как раз когда я рассекал головой воду с этой высоты, меня с нижней площадки узрела Света Богачева. Уже упоминавшаяся в §7 гл.З, мощь моего обнаженного тела поразила ее, и она потом на геометрическом семинаре многажды восторгалась силой и храбростью Револьта, о которых совершенно не догадаешься, когда он одет по-городскому.

Мой беспокойный дух, жажда движения и еще какая-то особенная божья милость ко мне не дали мне засидеться в Сочи. Ведь вполне могло бы случиться, что провел бы я все каникулы там, и даже воображал бы, будто "побывал в горах". Писал же я своей матери, поднявшись на какой-то присочинский холмик метров 4000 ростом, что "щеку мою задело облако, плывшее над горой!" Но это игрушечное восприятие гор подобно восприятию Юкавы, который гордо пишет:

"Я чувствовал себя, как путешественник, отдыхающий в маленькой чайной на вершине крутой горы."

 

Слава Богу, я ушел к тем горам, на вершинах которых еще не выстроили чайных! И я не путешествовал - я БРОДИЛ.

Еще в Ленинграде я пытался навести справки об адресе Заала Ивановича Хирсели, но в архиве университета мне отказали. Конечно, кабы я порылся в своих записях первого курса, я бы нашел этот адрес (как и адреса всех моих сокурсников), как обнаружил я его в конце семидесятых годов, но тогда я просто позабыл про существовании у меня старых бумаг. Но все же я решил отправиться в Тбилиси. Приехал поездом, причем у меня сложилось ощущение, что тамошние паровозы дымили сильнее и более едким дымом, нежели на участке Москва - Сочи. Первую ночь я ночевал в каких-то зарослях кукурузы, причем обнаружившая меня поутру бабка сочла меня за пьянчугу, свалившегося, где силы кончились. На второй день я познакомился с одним тбилисским парнем, русским, примерно моих лет, который притащил меня ночевать к себе. Но у нас не было ничего общего, кроме возраста, и через пару дней я ушел от него. В справочном разузнал адрес Заала и зашел к нему. Он жил на Мцхетской улице, что одним кварталом выше старого здания университета. Собственный дом № 82. Он встретил меня восторженно. К сожалению, я никогда не мог выучить грузинский язык настолько, чтобы понимать их речь на слух, хотя одно время мог медленно читать газеты. Но судя по выражениям лиц и по страстности, с какой Заал объяснял родителям, кто я такой, он им втолковывал, что не меньше, чем президент академии всемирных наук. Меня поселили в отдельной комнате, убранной по-царски. Белье меняли чуть ли не ежедневно. Старались предупредить малейшее мое желание. Заал водил меня по Тбилиси - в котором нынешняя площадь Ленина называлась площадь Берии, между прочим - и заводил во все НАСТОЯЩИЕ грузинские ресторанчики, про существование которых и не догадываются туристы. А какие они прекрасные, как там очаровательно обслуживают клиентов, видно хотя бы из того, что когда в один из таких подвальчиков в 1969 году я сводил свою жену, то Виля, уходя, от радости расцеловалась со швейцаром! Заал же произнес неизвестные мне названия "Батуми", "Махинджаури" в связи с тем, что он только что вернулся из санатория оттуда. С неудовольствием рассказывал он про то, что пограничники запрещают ночами купаться и даже выходить на берег. По его рассказам выходило даже, будто кого-то посадили за нарушение этого запрета.

Надо вкратце сказать, что такое был 1952 год для Грузии. Сажали правительство. Сажали секретаря ЦК, сажали премьер-министра. Собственно, это по официальным сведениям их сажали. В 1977 году один персональный пенсионер, умиравший от рака, рассказывал, что он работал в команде, прибывшей с министром госбезопасности Игнатьевым в Грузию для ликвидации - как он выражался - "этих нацменов". По его словам, они совершили налет на дачу одного секретаря - он плохо различал "обкома" или "ЦК Грузии" - и всех членов семьи убили, закатали трупы в бетонные столбы и затопили столбы в море. Как бы там ни было, некоторых все-таки не убивали враз, а арестовывали: к таким принадлежал бывший секретарь ЦК КП Грузии по пропаганде и агитации Петр Афанасьевич Шария, с которым мне доведется сидеть во Владимирской тюрьме через десять лет после описываемых событий. Заал - очень неохотно - рассказывал мне про разоблачение каких-то националистов, которые с помощью Франции хотели присоединиться к Турции, но неразборчиво. Но мне не нужно было его пояснений, чтобы воспринять тревожную атмосферу, повисшую над Тбилиси: на почтамте - довольно крупное здание - весь торец занимал плакат с изображением человека с длинным языком и телефонной трубкой

 

в руке, а чья-то рука ухватилась за провод и подтянула его к уху этой руки. Подпись гласила:

РАЗГОВАРИВАЯ ПО ТЕЛЕФОНУ, ПОМНИ, ЧТО ТЕБЯ ПОДСЛУШИВАЕТ ВРАГ.

Надо сказать, что эта формула позже - когда у меня появился телефон - сделалась рабочей формулой для меня. Когда я по почтамту ходил с записной книжкой, в которую что-то заносил, меня изловили, отвели к начальнику почтамта, где я выслушал слова о бдительности, шпионаже, откуда был отпущен лишь после тщательной проверки документов.

У Хирсели мне жилось прекрасно. Впечатление портилось немногими обстоятельствами: его отец любил пить водку и посмеивался надо мной, когда я отказывался составить ему компанию, а предпочитал пить виноградный сок.

— У нас его только больные пьют, - злился он. Родители Заала часто и ожесточенно ругались друг с другом, часами кричали, махали руками, как я понимаю, в связи с судьбой Заала. Один раз, когда мать подбежала ко мне и попробовала втянуть меня в их бесконечный спор, я понял, что мне надоело. На следующий день я ушел.

Свой чемодан я оставил в камере хранения вокзала, а сам пошел пешком по Военно-Грузинской дороге, но не так, как "все" из Владикавказа в Тбилиси, а из Тбилиси во Владикавказ (который тогда назывался Дзауджикау, а до того и после того называется Орджоникидзе). Незадолго до выступления в путь мы с Заалом были в чьем-то служебном кабинете, стена которого была занята картой Грузии. Верстовка, т.е. в одном сантиметре один километр. Карт такой подробности я не видывал. Карта была физическая, на ней каждое ущелье было показано! Хотя она была на грузинском языке, но я уже овладел письменностью настолько, чтобы читать на карте. И, когда я остался в кабинете один, я отколол со стены четверть этой карты: северо-запад Кавказа. Вот с этой четвертинкой я и ходил потом в горах, но, к сожалению, в шестидесятые годы она куда-то запропастилась.

Я еще не понимал, что такое горы, поэтому мой первый поход был дурацки-арифметический: я прошел 206 км маршрута за трое суток. И только поедая лангет в ресторане Дзауджикау, я осознал, что торопиться мне было некуда. Назад я пошел медленнее. Тогда еще Дарьяльское ущелье не было расширено-обезображено современной взрывной техникой, и Терек еще играл в свирепом весельи, и красота была еще почти лермонтовская. И еще одно превращение произошло с этой дорогой за тридцать лет моего с ней знакомства: исчезли почти все ключи, родники, забранные в трубы источники воды - простой и минеральной, которые пестрели прежде буквально на каждых трех-пяти километрах. Я прошелся до Крестового перевала, спустился и чуть не доходя до, Фасанаури повернул налево, несколько к востоку, вдоль Черной Арагвы, намереваясь сделать петлю и "дикими тропами" выйти вверх на дорогу. В те годы туризм у нас не поощрялся, альпинисты сосредотачивались в строго предписанных альплагерях, туристских песен в заводе не было, автобусы во Военно-Грузинской дороге перевозили местных жителей, едущих по делам, а не любопытствующих москвичей да сибиряков. На выбранной же мною тропе вообще не ходили люди, родным языком которых был бы русский. Но на карте она была отмечена. Повстречался мне чабан, угостил козьим сыром. Зубы сломать можно. Пошел дальше. Повстречалась пара женщин. Желая поиметь практику в грузинском языке, я их спрашиваю:

— Шави арагвиа? (Это - Черная Арагва?)

 

Они утвердительно и немного испуганно закивали головами. Я полез по склону напрямик вверх. Когда оглянулся - увидел внизу людей, словно бы глядящих вослед мне. Глядите, глядите, подумалось мне, какой я герой. Полез дальше. Оглянулся. Странное дело: словно бы людей сделалось больше и словно бы я оказался в центре людского круга, который следовал за мною, суживаясь и устремляясь к той вершине, на которую я стремился. Непонятно, но не буду же я задумываться над низменными долинными происшествиями, когда восхожу на гору! Но не успел я до вершины добраться, как и снизу и сверху мне брызнули люди, взяв в плотный круг и настойчиво спрашивая:

— Где товарища оставил? Почему в горах и без шапки?

Нелепость этих вопросов помешала мне понять, что я арестован. Я все время - зимой и летом, в солнце и в дождь - ходил без шапки и без пальто с самого момента поступления в университет и до самого поступления на работу осенью 1953 года. Я просто не понимал, зачем нужна шапка. А им было непредставимо, как это можно пойти в горы без шапки. Точно так же им было непредставимо, каким это образом может пойти в горы человек в одиночку. Конечно, будь время другим, эти непредставимости не побудили бы их оторваться от работы и всем колхозом броситься меня ловить. Посудачили бы несколько вечеров - и забылось бы. Здесь же, когда чабан доложил председателю, что видел в горах подозрительного одного человека, а женщины - что на ломаном грузинском языке у них кто-то спрашивал название местности²⁶⁶, председателю в шпиономанский этот год сделалось бесспорно ясно, что турки или меньшевики уже сбросили десант над его колхозом, и он распорядился всем кинуться вылавливать парашютистов-диверсантов. Мне никто не поверил, что шапки у меня не было, ее пошли искать, предполагая, что с ее отсутствием у меня связана какая-то улика. Меня же потащили - повезли в газике - в районное отделение МГБ села Казбеги.

Там лейтенант снял с меня допрос, впрочем, без протокола, отправил группу на поиски "товарища" и "шапки". По-настоящему, по-тюремному, меня не шмонали, задержания не оформляли. Он осмотрел бывшие при мне вещи: полевая сумка, в которой было немного еды, пара плиток шоколада, записная книжка, томик Ницше на немецком. Он явно недоумевал, что делать со мной: установка-то была бить грузин, а я русский. С другой стороны - вдруг это проверка его бдительности каким-нибудь начальством? Пытался пугать меня, что по записной книжке распорядится проверить в Ленинграде, существуют ли такие лица в действительности, но, разумеется, такой угрозы я не убоялся. Готический шрифт Заратустры был ему явно не по зубам, но сознаваться он в этом не хотел, поэтому сунул назад в сумку. Поиздевался насчет шоколада: "Как полярный исследователь, на случай голода?!" Группа, искавшая моего соучастника и мою шапку-улику, вернулась пустая поздно ночью, когда он уже отправил меня спать: на скамье в коридоре. Утром состоялся разговор, после которого он счел возможным отпустить меня без ущерба для своего самолюбия. Листая записную книжку, он наткнулся на записи по-французски. А французский он знал - может быть, Игнатьев и отбирал таких гебистов, имея в виду, что заговорщики в Грузии сносятся с французскими меньшевиками. И он спросил меня:

— Parlez-vous Francais?

 

— Oui, un petit, - ответил я вопиюще неграмотно, сам ощутил неправильность, покраснел, но от растерянности никак не мог вспомнить, как же правильно. Он заулыбался с видом превосходства, повторил несколько раз насмешливо:

— Petit! Un petit!

Потом:

— Учишься, ну и учись, а нечего по горам шляться! - И прогнал меня.

Я немедленно отправился в горы. Там, неподалеку от Казбеги, находится гора Чауха. Так вот, я поднялся на нее. Потом, встречаясь с профессионалами-альпинистами, я от многих слышал, что Чауха - трудная вершина, что на нее впервые взошел какой-то англичанин в 1930 году, что я не мог на нее без техники взобраться, что я что-то путаю. Но я умею ориентироваться по карте настолько, чтобы не спутать название вершин и общей конфигурации потоков, ущелий и высот. Я был на вершине, на снегу, и вершина ни с одной стороны не застилась никакой другой горой: все поблизости, кроме воздуха, было расположено ниже моих ног. Чуть приспустившись, я разорил орлиное гнездо, потом орел прилетел и кружился "со мной наравне", но не напал на меня. В шестидесятые годы Гера Швейник, с которым я познакомился в Озерлаге в 1959 году, предложил возможное объяснение:

— Ты подымался какой-нибудь пастушьей, козьей тропой, по которой не ходят альпинисты, штурмующие высоту в лоб, по отвесам.

Не знаю. Может быть, он прав. К моменту моего разговора с ним я уже не помнил в точности, какой дорогой я шел, карта была утеряна, а больше в этом районе Кавказа я не бывал. Спустившись, я вернулся в Казбеги и на несколько дней поселился в тамошней гостинице. В этом отношении Казбеги - исключение. Обычно я спал на камнях под открытым небом. До чего же блаженные были времена: гостиница пустовала, хоть три номера себе бери, были бы деньги! В ресторане - полно кавказских блюд. С каурмы я научился ценить грузинскую кухню. К сожалению, мне гебисты помешали еще раз, на этот раз своим благожелательством. Сидел я как-то один за столиком и ел каурму с лимонадом или виноградным соком или с нарзаном, уже не помню с чем безалкогольным. Вдруг ввалилась компания человек двадцать милиционеров и гебистов и почти мгновенно подозвали они меня к своему столу и наперебой начали поить ихними чудесными винами. Тосты при этом провозглашались "за Сталина", "за Берию". Я до безобразия упился, и от стыда на следующее утро сбежал, кажется, даже не расплатившись за гостиницу. Хотя пить водку я был уже приучен, но ведь грузинские легкие вина действуют совсем иначе!

Я вернулся в Тбилиси, забрал чемодан и, не заходя к Заалу, поехал в Хашури. Хашурский перевал - это перевал, заметный только для железной дороги по уклону. Он отделяет побережье от более центральной Грузии. Пошатапся там, поспал в тамошних монастырях. Они были заперты на замок, но кто мне мешал перемахнуть через каменную ограду и расположиться в бывшей келье или - если она была загажена до невозможности - на крыше или во дворе? Один раз какая-то экскурсия так и обнаружила меня, отперев ворота, в живописном совершенно голом виде спящим на солнышке перед входом в реликвию XII века. Надо сказать, что ни тогда, ни позже я" пиетета пред подобными строениями не испытывал. Да, пошатавшись и поспавши, я махнул в Бакуриани-Боржоми. Но там едва я отдалился от вокзала на двести шагов, ко мне подошел милиционер и не допуская пререканий убедительно распорядился немедленно возвращаться на вокзал и с первым же поездом уматывать прочь из пограничной зоны.

 

Я убрался, Поехал в Батуми. Пожил с недельку-другую обычным курортником, снимая квартиру. Тогда они стоили баснословно дешево, а кормежка в базарной столовой была сытной, вкусной и дешевой. Тогда я полюбил мацони. Действительно, купаться и выходить на берег с заходом солнца запрещалось. Я вспоминал "Тамань", ночных контрабандистов, лодки при луне - и сравнивал два строя жизни: при Лермонтове и при мне. Побывал в Бамбуковой роще. Боже, как описать ощущение своей потерянности в ней! Какое величие! И какое счастье - и сегодня, закрыв глаза, я вижу, ВИЖУ ее. Вижу эти белесые стволы. Ноги скользят в сырости. Неуловимый аромат. Это живет во мне, это стало частью моей души. Спасибо тебе, судьба, что дала мне взглянуть на Бамбуковую рощу.

На обратном пути побывал я еще в Сухуми.

Но это канцелярское перечисление мест, где я побывал в 1952 году, не может дать представления о том, чем явился Кавказ для меня. Я не стал альпинистом, и не стремление сравняться с Делоне - Александровым двигало мною, когда я лез на Чауху. Кажется, я даже никому потом и не рассказывал про то, что побывал на ней. Я просто впитывал этот воздух, и лез выше потому, что чем выше, тем воздух восхитительней. Я просто открывал новый мир. Помню, многие читатели моих опубликованных мемуаров потешались над фразой в §5 гл.1 "следующее расширение моего кругозора". Они, бедные, знают, как пишут в литературе, но не знают, как оно бывает в горах. Вот ты стоишь, и твой кругозор очерчен точно теми зубцами. А вот ты вскарабкался на несколько сот метров по хребту - и заглянул за те зубцы, кругозор распространился и его "радиус" скакнул вдвое-втрое. Если хватит силы еще подыматься, то горизонт-кругозор будет отступать все дальше и дальше. Вот эту переменность мира обнаруживал я для себя. Я открывал самого себя. Я пребывал в творческом и радостном одиночестве. Мои мысли за эти два месяца приобретали законченность и укладывались в систему. Попробую одно сравнение.

"Когда мне невмочь пересилить беду,

Когда подступает отчаяние,

Я в синий троллейбус сажусь на ходу

Последний, случайный," -

поет московский поэт. Я в таких случаях в Ленинграде обычно выходил на набережную - по левому берегу от Литейного, мимо Кировского, Дворцового, через Шмидта на правый берег и дальше мимо Крузенштерна и парусов. Особенно хорошо бывало, когда встречный ветер, с дождем или мокрым снегом. Тогда ни у кого не возникало охоты примечать мою странно одетую фигуру с лунатически устремленными в иные миры глазами и что-то бормочущими губами. Я брел, брел, иногда кружил, я куда-то стремился и в конце концов находил себя. Вот так я нашел себя на Кавказе в горах, в том же одиночестве и отрешенности - но на более долгий срок.