§ 7. Расставание с университетом

 

Осень 1952 года; языки; переписывание Ницше и Савинкова; исключение и восстановление; новый брак моего отца

 

По возвращении я вмиг окунулся в кипение страстей вокруг Филиппа Последнего, и в известном смысле оно кончилось победой, так что мажорное мое настроение не упало. Той осенью состоялся XIX съезд - единственный, стенограмма которого доднесь не издана - и мы с Этиным переговаривались: "На съезде должна была бы приниматься программа партии. Но как дать программу правящей партии?! Ведь это все равно, что дать смысл жизни! Не сумеют!"

И, правда, не сумели, не дали. Приняли только Устав. Программу соорудили только девять лет спустя - на XXII съезде - и отменили ее уже в 1965 году, сразу по снятии Хрущева. Та осень шла в политических переживаниях и предчувствиях. "Экономические проблемы социализма" Сталина намечали КОНКРЕТНЫЙ путь перехода от социализма к коммунизму. Слухи о предстоящем выселении евреев обрастали КОНКРЕТНЫМИ подробностями. Лаконичность явлений Сталина и его речений на съезде КОНКРЕТНО подтверждала, что наступало время не слов, а дел. Уход Сталина с поста генсека и самое упразднение должности "генерального секретаря" - "в целях обеспечения равноправия всех секретарей ЦК" - порождало мучительные ожидания: какой же еще постамент подставят под него?

К этому времени я уже многое что изучил - кое-что намеренно, кое-что потому, что подвернулось под руку. Так, немецкий я изучил, дабы читать Заратустру, потом Грассмана и Шура. Испанский - потому, что по случайному поводу поспорил со Шлионским, что-де любой язык за два месяца изучу. Он назвал испанский, и через два месяца я уже читал "Дон Кихота" в подлиннике. Вот где я полюбил музыку тех коротких стихов, которыми унизан текст "Дон Кихота":

Busco en la muerte la vida,

Salud en la enfermedad,

En la prison libertad,

En lo encertamento - salida

Y en el traidor - lealtad.

 

Pero mi suette, de quien

Jamas espero algun bien,

Con el cielo ha estatuido

Que pues lo imposibte pido

Lo possible aun ne me den!

Как курьез замечу, что для получения испанского текста "Дон Кихота" мне пришлось добраться до отдела редкой книги Публичной библиотеки. И там. все старушки библиотекари недоумевали, зачем это молодому человеку, не филологу понадобилось читать Сервантеса в оригинале. Но они только недоумевали, а секретарь партбюро Никитин, обнаружив раз мою папку с записями по испанскому, визгливо отчитывал меня за занятия этим языком и объяснял, что на испанском математику не пишут, мне им заниматься не следует. Эти его нравоучения я учел, когда осенью 1952 года

 

решил изучать норвежский. Само собой, захотел я его изучать, дабы прочитать в оригинале Гамсуна. Но когда меня познакомили с Валерием Павловичем Берковым, специалистом по скандинавским языкам, не намного старше меня по возрасту, но уже существенно старшего по социальному положению, я ни словом ему не заикнулся, что собираюсь читать Гамсуна. Нет, ему я выдал лажу, что есть, мол, такой норвежский математик Софус Ли, и я вот хочу прочесть его произведения²⁶⁷. Совершенно не зная ни математики, ни ее истории, Берков не мог знать и не знал, что Ли писал свои сочинения исключительно по-немецки, да и изданы они были уже в основном после смерти Ли его учеником немцем на немецком в Германии. Так что он воспринял мою "цель" как естественную. Он в два дня объяснил мне все тонкости скандинавских языков, походя и неуловимо дал понять, что существование ДВУХ норвежских языков не вмещается ни в какие сталинские бредни из "Марксизма и вопросов языкознания" и стал регулярно снабжать меня книжками, по которым я овладел скандинавскими языками вполне прилично, дабы читать со словарем. Понатужившись, я и сейчас могу прочитать вырезку из датской газеты. Но когда я попробовал было в семидесятые годы переписываться по-шведски с одним знакомым из Amnesty International, моих знаний не хватило и пришлось перейти на английский.

В ту же осень мы с Этиным стали посещать на восточном факультете занятия по китайскому языку и, разжившись подложным направлением на экзамен, даже сдали экзамен по китайскому за первый курс на пятерку. В программу входили главным образом тексты Мао Цзе-дуна, но владеть кисточкой для начертания иероглифов учили основательно. До сих пор помню "порядок черт", хотя уже лет двадцать не раскрывал китайских или японских текстов. Посещали мы и занятия по арабскому языку, но перед самой сдачей экзамена деканат матмеха позвонил в деканат востфака и запретил принимать экзамен, поэтому, хотя и я сдал экзамен на пятерку, в зачетку оценка не попала. Когда в 1982 году я произнес единственную фразу по-арабски, которую я помню (кроме банального об Аллахе) Огурцову:

 

— Мен лям йокун индаху завджатун джамииляту, фэлейса индаху муру'аттун! -

 

он сразу перевел ее, из чего вытекает, что я еще не вполне забыл язык, да и ему пятнадцати лет каторги оказалось мало, чтобы забыть его. Еще мы с Этиным искали хоть кого-то, кто научил бы нас древнееврейскому языку, но здесь максимум, чем нам помогли специалисты, был совет спрашивать не про знатоков еврейского, а про знатоков арамейского языка.

В эти же месяцы моя графомания приспособилась еще к одному делу: я открыл для себя Савинкова и стал переписывать из разных источников себе его "полное собрание сочинений". Работа шла, главным образом, в кабинетах для научной работы Публичной библиотеки, куда я пристроился из-за вполне бескорыстной помощи неведомого мне библиографа. Я заказал какое-то произведение Ницше, будучи курсе на втором; у меня тогда еще не было его собрания сочинений, и я его переписывал себе том за томом. Мне в студенческом зале дали от ворот поворот. Я стал ходить туда-сюда, клянчить, искать щелочку. И пришел как-то с бланком заказа к дежурному библиографу уже того здания, что на

 

Садовой. Он посмотрел на меня, пробурчал, что нельзя, конечно, ну да ладно, и написал на бланке: "Читатель - студент философского факультета". И тогда после сдачи заказа бланк вернулся мне со штампом: "прошу в такой-то зал для научной работы". А потом срабатывала уже ихняя картотека, меня обслуживали уже как "читателя такого-то зала". Правда, в этом зале при выходе проверяли все твои бумаги, но я и не помышлял вырезывать что-либо из книг, а писал таким мелким почерком, что никому за казенные деньги не хотелось портить свои собственные глаза, вчитываясь в написанное. Дорвавшись же до Савинкова, я мало что влюбился в него, я переосмыслил все свое понимание хода революции. Грубо говоря, история стала для меня начинаться не с Джона Рида, а с Каляева и - почти сразу же - с Желябова. Так что из Савинкова-Ропшина я делал не выписки, а сплошным образом переписывал все его сочинения. В ту же осень стряслось персональное дело Леночки Ландсберг. Она и прежде как-то - из-за меня - претерпела упреки по комсомольской линии. То ли осенью 1951, то ли весной 1952 года рисовала мелом она на доске в коридоре как член редколлегии стенгазеты нашу "да цзы-бао", т.е. "Молнию", клеймящую оперативно какие-нибудь проступки. На сей раз следовало опозорить того, кто из бумажной стенгазеты, посвященной восхвалению А.Д.Александрова, вырвал "с мясом" фотокарточку Данилыча - видимо, себе на память. Отталкиваясь от "мяса", она создала образ крови, стекавшей с фотокарточки, но "алая кровь" не ложилась в размер ее стихов. Она терзалась и, завидя меня - тогда в ссоре с ней и гордо проходившему мимо, "не замечая ее" - кинула мне:

— Воленька, какая кровь у Данилыча?

— Голубая, - не останавливаясь бросил я, а ей оказалось в ритм, и вышла строка:

"И каплет голубая кровь в руках у похитителя."

Данилыч устроил грандиозный скандал за этот намек на его дворянство, партбюро - выволочку Лене. А летом, когда она была в каком-то санатории, в нее сильно влюбился один аспирант или пятикурсник, вздыхал, томился и раз проник к ней по стене в окно в комнату на втором этаже ночью, когда почему-то она была одна. Она терпела, пока он становился перед ней на колени, а когда он пожелал большего - выгнала в то же окно. А он пойди да и повесься на одном из ближайших дерев в ту же ночь. Кажется, он даже ее "предупреждал", что жить без нее не сможет или не будет, но кто же к таким угрозам прислушивается? А тогда все было ИДЕОЛОГИЕЙ. И устроили комсомольское собрание, где разбирали морально-недостойный облик Е.Г.Ландсберг. "Поведение, несовместимое с высоким званием комсомольца". Произносились речи, требовали наказания. Не знаю, до чего дошли бы эти обезумевшие молодые строители коммунизма, если бы сама Лена вдруг не спросила громогласно:

— Что же, мне нужно было лечь с ним в постель?

Странно, но простой здравый смысл вопроса Иванушки-дурачка вдруг отрезвил отравленные пустозвонством головы. И никакой резолюции принято не было. Собрание кончилось.

В том же 1952/53 году помню слухи о самоубийстве одного аспиранта, по фамилии то ли Ворошилов, то ли Ворошилин, оставившего напугавшую начальство записку:

"Нельзя жить, как хочется, а жить, как велят, не могу".

Помню рассказы Этина о вечеринке на истфаке - кажется, в Новый год - когда был поднят тост за Сталина, а "какая-то сволочь лишь сделала вид, будто пьет, а сам не притронулся к стакану".

 

— Ну, конечно, нашли его, голубчика, - с непередаваемым выражением охотника, подстрелившего-таки свою дичь, рассказывал Этим.

Естественно, что изгнание меня из университета прервало многие из этих занятий, но основной ритм моего существования сохранился. В гл.1 достаточно подробно изложены перипетии моего исключения-восстановления, добавлю лишь пару документов, найденных мною после смерти моей матери, т.е. после того, как "Один политический процесс" уже широко разошелся в самиздате. Вот статья из стенной газеты весны 1953 года:

 

ПОЧЕМУ ИСКЛЮЧЕН ИЗ КОМСОМОЛА СТУДЕНТ ПИМЕНОВ

Из рядов ВЛКСМ исключен член комсомольской организации факультета студент пятого курса Р.Пименов.

Как сложилась его жизнь в факультетской комсомольской организации, как он относился к коллективу, как коллектив относился к нему?

С самого начала учебы в Университете Пименов Р. ничем не отличался от большинства наших студентов, успешно занимающихся на факультете, втягивающихся в нашу студенческую жизнь. Но уже к концу первого, особенно в начале второго курса, в его поведении на факультете проявились несвойственные нашим студентам зазнайство и самомнение, бывшие проявлением, как выяснилось в том же году, его идеологических ошибок, связанных с увлечением идеалистической философией. Коллектив осудил поведение Пименова, были приняты все меры к тому, чтобы вернуть Пименова в ряды наших студентов, дать ему возможность в труде и занятиях исправить свои ошибки, изменить поведение по отношению к коллективу.

На третьем курсе Пименов начал изменяться в лучшую сторону: выполнял общественные поручения, внимательнее стал относиться к мнению коллектива. Группа и факультет терпеливо и много занимались Пименовым: Пименов принимает участие в строительстве ГЭС. Но дальнейшее показало, что Пименов ушел с верного пути, на котором он, казалось бы, уже был, и начались опять ошибки одна за другой. Пименов пропускает учебные занятия на четвертом курсе. Он, видите ли, составил себе свой учебный план; он пропускает почти все лекции и семинары по политической экономии и диалектическому материализму. Он забыл о том, что есть коллектив, что есть группа и факультет, к мнению которых он должен прислушиваться, решениям которых он, как комсомолец, должен подчиняться.

Поведение Пименова как нарушителя комсомольской и учебной дисциплины, обсуждалось на комсомольском собрании четвертого курса: Пименов решением собрания был исключен из комсомола. Вышестоящие комсомольские организации заменили это взыскание строгим выговором с предупреждением с занесением в учетную карточку, учитывая заявление Пименова, что он понял свои ошибки. Тогда же Пименов, как он говорил, сделал для себя выводы:

подходить ко всему с комсомольской меркой и быть дисциплинированным.

Но как показало дальнейшее его поведение, эти выводы остались на языке, но не в голове Пименова и не в его делах.

Безобразное поведение на лекции четвертого курса по материалам съезда, с которой Пименов был удален, занятия посторонним делом в ущерб учебному плану (так на лекциях по историческому материализму Пименов занимался китайским языком, хотя, как он говорит, "несистематически"), пропуски семинаров по материалам съезда, таковы некоторые факты, позволяющие судить о комсомольце, имеющем уже два строгих выговора с занесением в учетную карточку (один с предупреждением).

 

Пименов говорит, что он искал верные пути для себя, как для комсомольца, но человек никогда не найдет их вне коллектива. Первый самый прямой путь - в коллектив. Тогда будут успешными труды и занятия, тогда появится и желание дальше заниматься своей специальностью и жить с коллективом полнокровной комсомольской жизнью.

А Пименов не искал путей к коллективу, более того, до самых своих последних дней на факультете (сейчас он исключен из Университета) он оттолкнул всех своим зазнайством, своим стремлением поставить себя выше всех и каждого, свои интересы - выше интересов коллектива.

Комсомол, как и партия, укрепляет себя тем, что очищает свои ряды от тех, кто фактически своим поведением давно поставил себя вне коллектива, кто гниет и тлеет среди нас, кто пытается тем самым мешать росту и укреплению нашего коллектива.

Е.Шемякин

 

Появление этой статьи связано с нечистой совестью комсомольских руководителей в моем деле: ведь исключили они меня БЕЗ созыва комсомольского собрания, В ОБХОД того самого коллектива, которым божится Шемякин в каждой строчке своей статьи. Вот и пришлось ему, секретарю факультетского комсбюро, вытаскивать и приплетать старые выговоры, которые согласно уставу по срокам давности уже числились снятыми. Позже за Женю Шемякина вышла замуж Люся Петрова, учившаяся в одной группе со мной. Я начисто забыл про существование этой заметки, и когда в 1966 году в Новосибирске Женя и Люся просили у меня прощения за эту публикацию, я просто не понимал, о чем они говорят. Поэтому, видимо, показался гордым и неумолимым. Нашел я ее у себя только в семидесятые годы, как уже докладывался. Тогда же я нашел и еще кое-какие документы, нарушающие анекдотичную прямоту моей переписки с Министерством высшего образования в 1953 году, как она подана в § гл1:

 

"Начальнику Управления Университетов

Товарищу Прокофьеву

От гражданки Небольсиной Е.М.,

проживающей но Дружниковской ул.,42, кв.1

и гражданина Чеснокова И.Я.,

проживающего по Пушкинской ул., 9, кв.50

ЗАЯВЛЕНИЕ

Узнав со слов сестры, матери студента Ленинградского университета Пименова Р.И., об исключении его из университета с тяжелой мотивировкой, ведущей к невозможности продолжать учение или работать по специальности, мы, как родственники молодого человека и как коммунисты, считаем своим долгом вмешаться в это дело и просить о пересмотре его по следующим причинам:

1.    Исключение студента 5-го курса, всегда учившегося отлично, накануне защиты уже готового дипломного проекта, является совершенно исключительной мерой наказания и вызывает недоумение тем, что по административной линии молодой человек ни разу не был предупрежден.

2.    Исключение с такой тяжелой мотивировкой не дает ему возможности ни продолжать учение, ни поступить на работу соответственно со своим образованием и

 

развитием: с самого момента исключения он, в течение 5-ти месяцев пытается устроиться на работу и всюду получает отказ без мотивировки, а ряд периферийных университетов, куда он подавал заявления с просьбой разрешить защиту диплома или поступить на 5-й курс, отказывают или предлагают получить на это разрешение Министерства Культуры.

Человек 21-го года оказывается "выброшенным из жизни". Эта оторванность от коллектива и тяжелое сознание своей "ненужности" может столкнуть его во враждебное нам окружение охвостьев общества, деклассированных элементов, которые будут рады поймать высококультурного, знающего несколько языков юношу.

Моральное его состояние сейчас таково, что матери приходится всерьез следить за ним.

3. Исключение из университета произвело на него потрясающее впечатление; по нашему мнению, наказание заставило его отказаться от своих необдуманных мальчишеских рассуждений, выражавшихся в незрелой "философской полемике". До этого катастрофического случая он относился к своим высказываниям, как к полемическим упражнениям, никогда не предполагая, что они могут привести к таким тяжелым последствиям.

Учитывая изложенные нами причины, просим пересмотреть дело об исключении Пименова из университета. В частности, просим по-человечески, чутко подойти к разбору заявления Пименова о предоставлении ему возможности закончить образование в любом университете, приняв во внимание признание им своих ошибок и искреннее его желание быть полезным Родине.

Москва, 28 августа 1953 г. Подписи

 

Вот упомянутое в последнем абзаце заявление, которое шло совместно с первым:

 

"Министру Культуры СССР

товарищу П.К.Пономаренко

От Пименова Р.И.

Ленинград Серпуховская, 2, кв.2

ЗАЯВЛЕНИЕ

Я был исключен из Ленинградского Государственного Университета 17 апреля 1953. Подробности я сообщил в своем заявлении в Министерство Культуры от 9 мая; на это заявление я получил ответ (315-01/429, от 27 июня), признающий исключение правильным. Стремясь завершить свое высшее образование и работать по специальности, чтобы принести наибольшую пользу своей Родине, я прошу Вас разрешить мне сдачу государственных экзаменов и защиту дипломной работы при каком-либо Университете, либо разрешить мне поступить на пятый курс какого-либо Университета. Обещаю оправдать Ваше доверие и быть достойным звания советского студента.

10.08.53 подпись"

 

Плодом этих совместных заявлений и было мягкое предложение ректору восстановить меня:

 

"V 15-01/6205, 29.10.53

Ректору ленинградского ордена Ленина Государственного университета им. А. А.Жданова

проф.Александрову А.Д.

Управление университетов и юридических вузов, рассмотрев заявление т.Пименова Р.И. о восстановлении на математико-механический факультет Ленинградского государственного университета, поручает Вам совместно с общественными организациями университета вновь рассмотреть просьбу т.Пименова и решить вопрос по существу.

Со своей стороны, Управление, учитывая, что т.Пименов, как видно из его писем, осознал допущенные им ошибки, считает целесообразным дать ему возможность завершить университетское образование.

О принятом Вами решении прошу сообщить в Управление.

И.О. зам. начальника управления проф.П.Фесенко"

 

Я тогда не знал, узнал года через два, что как раз в ноябре 1953 года Данилыч имел стычку с Хрущевым. Тот приезжал в Ленинград, привозил с собой уцелевшую вдову расстрелянного Попкова, рассказывал про реабилитацию осужденных по делу Вознесенского - Попкова. При этом, дабы не задеть Маленкова, числившегося тогда в союзниках Хрущева и главным образом виновного в истреблении "ждановцев" Вознесенского - Попкова, Хрущев отделывался незначащими формальными словами насчет виновников этого провокационного дела; в декабре 1953 года было сообщение о суде и расстреле Берии, но в приговоре даже они не привязывались к делу Вознесенского. Только через год, в декабре 1954 года в приговоре Абакумову произошла такая привязка. Александров, член обкома, слушал Хрущева и в нарушении всех партийных субординации, словно он на геометрическом семинаре, перебил того вопросом о виновных в неправосудных расстрелах и, даже, о более общих ПРИЧИНАХ, сделавших такие расстрелы возможными. Хрущев на него закричал:

— Вы эти меньшевистские разговорчики бросьте! Не пройдет это у вас! Партия всегда боролась с меньшевизмом!

Александрову так и осталось загадкой на всю жизнь, почему Хрущев приплел именно "меньшевизм". Но заткнуться он заткнулся.

Итак, я получил в июле 1954 года диплом о высшем образовании со специальностью "математик" и безо всякого распределения. Из школы, где я работал, я ушел. У меня тогда было довольно мрачное настроение, связанное с бесперспективностью дальнейшего существования, если понимать его как полноценное самостоятельное бытие, а не как несение обрыдлой лямки. Никаких перемен к лучшему после смерти Сталина я еще не заметил, поэтому у меня не появилось еще той "политической бодрости" которая помогла бы преодолеть гнетущее сознание бесцельности, шедшее от иных, не политических причин.

— С нынешним моим существованием надо покончить! Неужели так и будет продолжаться из года в год дальше?! - Вот мои позиции июля 1954 года. И я предпринял кардинальный шаг: я решил покинуть Ленинград и переехать жить на Кавказ. Кавказ казался мне единственным местом, где еще можно жить. По дороге я заехал к отцу в Раисино.

У него жизнь сложилась - нельзя мечтать о большем! В свои пятьдесят лет, летом 1952 года, он повстречал двадцатипятилетнюю девушку, тоже ветврача, хотя, впрочем, до ветеринарного института работавшую в обычной медицине, и влюбил ее в себя. Читать стихи и даже

 

сочинять их сносно для девичьего уровня он всегда умел, за внешностью своей следил, даже когда пил, а она была из-под Казани, хотя русская до третьего или четвертого колена (просто ее предки все время разъезжали по России), нетронутая мужчиной, и москвич Иван Гаврилович Щербаков произвел на нее неотразимое впечатление. Они поженились - он забыл оформить развод и моя мать все поругивалась, что разоблачит его как двоеженца - и Мария Павловна Леонова родила ему сына Николая 10 мая 1953 года. Она бесспорно любила его, а не позарилась на что-либо: у него практически не было никакого имущества, деньги съедали алименты на Терпаносян, те блага, которые он добывал ветеринарными командировками, она, будучи ветврачом, и сама могла бы иметь. Прописка была не московская, ибо Раисино относилось к области, а не к городу. Словом, навару от Щербакова не было никакого, кроме личного обаяния. И сознание, что в пятьдесят лет твоего обаяния хватило на двадцатипятилетнюю девушку, недурную личиком и ни в чем не ущербную - здорово вдохнуло жизни в Ивана Гавриловича. "И жизнь, и молодость - да молодость - и счастье".

Они жили счастливо, хотя уже в первые годы Маруся забрала себе чересчур много власти ("Хочешь? Приготовь раствор сам!" - была формула их сексуальных отношений, что, конечно, для мужчины душевно обременительно). У нее присутствовали элементы фригидности, и не раз в минуты, когда полагалось бы переживать оргазм-экстаз, она лежала и думала о том, как чистила или будет чистить рыбу. Гораздо разрушительней было то, что про все про это она сама рассказывала кому ни попадя, совсем посторонним ей людям, например, Ире Вербловской, которая с удивлением, что такое может быть, пересказывала дальше. Но сказалось это на их семейной жизни уже позже, лет через десять.

Пока же Щербаков переживал духовный подъем. Он почти бросил пить, занялся диссертацией, фактически написал ее на тему "Паратиф кроликов", его руководителем был Д.Беляев²⁶⁸. К событиям 1957 года Щербаков оформлял последние оставшиеся перед защитой документы. Одновременно он вернулся к осмыслению социальных вопросов и стал штудировать Сталина и Ленина на предмет их разоблачения как исказителей истинного учения о коммунизме. Он даже кое-что написал на эту тему; капитан Егоров при обыске этих его рукописей не нашел, но сочинения Ленина-Сталина с пометками Щербакова разглядел и уволок; см.§1 гл.5.