ИЗ ДНЕВНИКА 1946 — 1947 ГОДОВ

1/V 1946. <...> Мое истечение мозга. С утра я была голоднее собаки, ничего не лезло в голову. К вечеру вернулась язва-старуха, у к<отор>ой я обитаю вот уже с полгода <нрзб.>, выпила я чаю с белым хлебом, появились мысли.

Просмотрела несколько номеров «Журнала Московской патриархии» (я почему-то все время читаю «психиатрии») за 1943 г. Воззвания, послан<ия>, соборы, молитвы о Красной армии нашей и «богоданном вожде». Чрезвычайно интер<есно>. Православная церковь сделала замечательно ловкий политический шаг и проявила большую дальновидность. Сейчас борьба с церковью в силу/этих причин стала весьма затруднительной.

История преисполнена гейневской иронии. Над чем посмеешься, тому и послужишь. Едва ли в голову Ленина прокрадывалась еретическая мысль, что когда-то партии и сов<етскому> прав<ительству> (хотя бы до определенного этапа) придется вступить в сотрудничество с церковью и поневоле «лить воду на мельницу» святейших патриархов Сергия, а затем Алексия. Да и Тихон, наверно, открестился бы, как от дьявольского наваждения, от пособничества нечестивым безбожникам. Впрочем, нет! О Ленине служили панихиды по всем церквам. Ох, умна и хитра церковь, по крайней мере, в лице ее верховного руководства. Что ни говори, древнейшее учреждение, пожалуй, непревзойденное по глубине психологического проникновения, по некоей «медицине духа», а последняя, видимо, необходима усталому человечеству, прошедшему последние ступени озверения от гориллы до человекобога и от человекобога до гориллы.

У патриарха Алексия лицо умного, спокойного и уверенного в своих силах монаха-дипломата. Не ханжеский, не великопостный византийский лик, не благолепный старческий. Такое лицо могло быть у папы эпохи Ренессанса. Какие разговоры происходили там, на аудиенциях? Можно нафантазировать приблизительно следующее.

 

Патриарх: Вы убедились, что всеобщее счастье достигается не слишком легко и не слишком скоро. Птица Каган до сих пор не прилетела. Смиренные массы человеческие призываются к новым и новым бесконечным жертвам. Не наскучит ли им жертвовать и ожидать прилета вышеупомянутой птицы? Не обратить ли снова взоры сей страждущей массы к небесам, что не помешает и земной работе ее. Итак, совершайте Вашу историческую миссию, заставляйте людей без меры, до кровавого пота работать во имя отдаленнейших целей, к<отор>ые, м<ожет> б<ыть>, и недостижимы; а мы поможем Вам, мы снова придем к миру с древнейшим утешением, с древнейшей надеждой на воздаяния в том мире, где «несть ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная». Запомните, что каждое человеческое правительство для вящего упрочения своего обращалось к помощи церкви. Власть атеистов эфемерна, а Слава Господня длится вечно. От Вас благочестия не требуется. Совершайте свой великий путь, делайте историю, властвуйте над телом и, пожалуй, над разумом, но оставьте в нашем распоряжении душу человека, его темный подсознательный мир, его инстинкты и его чувства. Если бы человек предался одному разуму, сему дару Змия, ни Вам, ни нам не удалось бы удержать власти. Итак, соединимся, и мы снова воспитаем для Вас смиренного работника, с покорностью переносящего бремена тяжкие, примиренного с темной и суровой земной долей, но осиянного надеждой на блаженное отдохновение в райской обители.

Каков же, по нашей фантазии, был ответ на сии соблазнительные словеса? См<отрите> газеты, читайте изъявления сочувствия по поводу кончины патриарха Сергия и прислушайтесь к колокольному звону.

 

Ну, конечно, «все это было проще», как сказал бы Толстой. Наверно, патриарх не произносил такого монолога. Наверно, главная суть подразумевалась; наверно, собеседники поняли друг друга с полуслова, с полувзгляда. Как всегда бывает в особо торжественные, щекотливые и дипломатические моменты. Этот способ общения очень удобен тем, что при известных обстоятельствах любая сторона может легко отказаться от своих обязательств, сославшись на то, что ее «неправильно поняли» и намерения ее «ложно истолковали»,

 

Я ненавижу быт, а он меня одолевает. Третьего дня жена протодьякона рассказывала мне об измене мужа.

— Какая обида самолюбию. Подумайте. Я на десять лет постарела с прошлого года. И подумайте: зачем это ему?

Далее женственным интимным полушепотом:

— Ведь мы сношения имели раз в год. И мне не нужно, и он слаб. И вот!

Прогуливался с ней под ручку. Духовное лицо. Я все-таки поймала. Уехала в Козлов и нарочно раньше времени вернулась. Его нет дома. Я к ее дому. Стоят у калитки. Она лицом ко мне. Он задом. Разговаривают, смеются. Она его за руки держит. Я подошла.

— Кузя, пойдем домой.

А ее слегка оттолкнула, руки оттолкнула. Так она обернулась спиной, прижалась к калитке, руки раскинула. Уж не знаю, что она подумала. А он:

— Наташа, да что ты? Что с тобой? Ничего не было, ничего не случилось.

И с тех пор не встречался. Потому-то я и постарела... Мне 55, ему 61, а я выгляжу намного старше. Ну что ему надо? Сколько я вынесла. И лишение прав, и в ссылке он был...

Протодьякон высокий, кудрявый, на вид здоровенный. Внимательно слушал мое гаданье по руке.

Она — маленькая, глухая, болтливая, но, в противоположность всем глухим, говорит тихо, морщинистая, с бородавкой на лбу, должно быть, въедливая, крайне нервная, и добродушная, и ехидная одновременно.

Можно бездарно делать все, и можно талантливо ни чего не делать.

Когда от меня требуют труда, когда при мне толкуют о святости его, когда меня донимают прославлением его, внутренний протест поднимается во мне, отвращение, мечта убежать под пальмы Таити в гогеновский рай, где я могу препоясать чресла ветвями какого-нибудь широколиственного растения и наплевать на всю цивилизацию. Если же меня она там и пристукнет какой-ниб<удь> атомной

 

бомбой, — пусть, ведь и героически трудящиеся от этого тем паче не застрахованы.

Вера Фигнер в переписке жалуется на утомительное путешествие в течение 10 дней через пять государств домой в 1915 г., в первую Германскую войну. Попробовала бы теперь путешествовать в течение месяца куда-нибудь из Москвы на Кавказ.

Что же? Ехать к Тоне, доить коров, не пить чаю, пить молоко, ничего не читать и, в конце концов, получить наименование «лодырь». Перспективка.

Я мечтала о даме с библией в одной руке и со стаканом грога в другой, о диккенсовской даме-спасительнице. Черт побери! Приходится довольствоваться хитрой, уморительной, жалостливой и ехидной старухой, к<отор>ая величает всех курвами и б..., будучи таковой чуть ли не с младенческого возраста.

Тоня? Характер ужасный. Любила она меня до чертиков. Это верно. Всячески любила. Но ревность? Но визгливые ноты в голосе и вульгарные выражения? Общее недоброжелательство по отношению к людям. Измотанные нервы, истерия, чувство ressentiment^*.

2/V. Нечто кошмарическое... Взаименно-любимые выражения Елены Ильиничны. Тоня ее не любила. «Барыня». Много нужно внутренней культуры, чтобы ужиться с любым человеком и не возненавидеть его. Я уживаюсь во всех монастырях. Что это: плюс или минус? Гибкость или слабость?

 

 

Хочется написать политический роман, от к<отор>ого остро пахло бы язвительным гением Макиавелли. «Политика—вот современный рок» (слова Наполеона).

Где Гитлер? Ничего себе, иголка потерялась, черт возьми. Кому выгодно (из наших союзников) знать о нем и молчать?

Слишком длителен процесс в Нюренберге. Сколько времени придется судьям просидеть в совещательной комнате? Согласно процессуальному кодексу, как будто покидать ее не полагается до вынесения приговора. Или я ошибаюсь? Во всяком случае, вновь проанализировать все материалы даже не следствия, а судебных заседаний — штука не легкая. Процесс длится, пожалуй, больше полугода. Столько же просовещаются, а там, глядишь, «либо шах умрет, либо ишак умрет» (анекдот об ученом, к<отор>ый взялся по приказу самрдура-шаха обучить осла грамоте), т. е. ситуация в ходе всех этих конференций и дележей резко изменится, и обвиняемые, выиграв время, пожалуй, выиграют, если не все, так очень многое, а главное — драгоценную жизнь.

Судят за растрату мою соседку по квартире. Другую соседку вызвали свидетельницей. Мать обвиняемой умоляла свидетельницу:

— Матушка, уж ты там скажи, как было... Какие у нас гулянки и гости... Ничего у нас не было. А я тебе за это — зарежем теленка — булдыжку дам.

Свидетельница на следствии заявила:

— Вечеринок не было... Как свадьбу справляли, не знаю — бывали у них только родственники. Наступил момент расплаты.

— Эх, матушка, какие булдыжки! Уж мы и теленка-то продали.

Теперь свидетельница кается.

— Ах, старая б... булдыжку! Хрена она мне не дала, не только булдыжку. А я дура по самую п... Рассказать бы все, как было на самом деле.

 

Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать. Страдать можно, сколько угодно, а вот чтобы мыслить, нужно, во-первых, кушать, а во-вторых, иметь хоть минимальные благоприятствующие мышлению условия.

Протодьяконица 56 лет мужу:

— Я долго дома не была, вернулась, а ты меня не поцеловал. Из бани:

— Почему с легким паром не поздравил?

Люди, побывавшие в оккупации, внушают большое недоверие и всячески неудобны.

Во-первых, мы живы, т. е. опровергаем аксиому, что немцы всех убивали и насиловали.

Во-вторых, мы видели бюсты... с отбитыми носами, валяющееся в грязи, и портреты... освободителя на пламенном фоне многообещающей зари. Затем мы увидели обратное: бюсты с реставрированными носами, воздвигнутые на прежние пьедесталы, и портреты, разорванные и втоптанные в грязь и навоз. Люди, за столь краткое время и с такой очевидностью убедившиеся в тщете и суетности земного величия, в тайниках души своей не могут сохранить чувства благоговения перед авторитетами.

В-третьих, эти люди приобрели силой вещей печальное и циническое убеждение, что бомбы ихние и наши били одинаково метко и больно, убеждение для хорошего патриота явно неподходящее,

Эвакуация... В сущности, ее не было. Выехало несколько тысяч праведников с вещами, продуктами и водкой, а несколько десятков тысяч грешников осталось.

Им объявили:

—Не сейте паники, не играйте в руку шпионам и врагам народа. Город не сдадут.

Вошел враг, предварительно ошеломив грешников бонбоньерками. Потом с небес посыпалась отечественная манна.

Весьма интересная политическая «верояция» с точки зрения Маркса-Ленина-Сталина.

 

Каторга у немцев существовала. Это факт. Сестра моей знакомой (то рассказам последней) числилась под номером в Германии, не раз получала оплеухи, но все-таки выжила (благодаря приходу наших) и вернулась в Литву, где нас «любят», именуют «русскими Катюшами» и молятся о новой войне. Это благодарность за освобождение.

Люди стали к свободе относиться с большим подозрением.

7/V— 46 г. Продолжаю просматривать «Журнал Московской патриархии». И свои писаки очень быстро завелись, не уступающие по специфическому штилю светским писакам. Очень много восторгов и пафоса, подозрительно много восторгов. А мы в отношении этих вещей кое-чему научились.

Вспоминается все, что угодно, кроме евангелия. И Макиавелли, и орден иезуитов, и учебники дипломатии, все самое мирское и соблазнительное.

М<ожет> б<ыть>, я не совсем права... Патриотическую роль церковь, конечно, сыграла. Но, Господи, прости, не оставляет, как диаволово искушение, мысль, что этот патриотизм принес церкви большие выгоды. Чего тут было больше: любви к родине или политической дальнозоркости? Крайне интересно также, долго ли продлится медовый месяц между прав<ительст>вом и церковью. Или мавр сделал свое дело, мавр может уходить. Пожалуй, что скоро употребление последней формулы будет не совсем удобно. Слишком громогласно православная церковь провозгласила осанну правительству (не без задней мысли, конечно). «Богом данный, богом поставленный вождь...» Конечно, «несть бо власть аще не от бога», но молчаливо принимать подобные титулы не значит ли становиться в глазах всего мира в очень щекотливое и рискованное положение.

Или все сие доказывает довольно банальную истину: земное величие — игрушка обстоятельств, или от великого до смешного — один шаг. Пожалуй, все-таки наиболее свободным из людей был Диоген в своей бочке.

Правда, «все это было проще». Почтенный духовный журнал утверждает, что вся православная церковь, все верующие глубоко скорбели по поводу кончины патриарха Сергия. Свидетельствую перед читателями, если они у меня будут, что большая часть верующих препаскудного об-

 

ластного города Калуги и не подозревала, что у них есть патриарх, именуемый Сергием, и по поводу его кончины даже не почесались.

Увы, и верующие, и неверующие заняты окаянным добыванием хлеба насущного, и многие великие события (кроме, конечно, войн, трусов и разорений) пролетают, совершенно не касаясь их жизни и самочувствия.

В чем же дело? Выражаясь словами Толстого, несколько старичков вообразили, что они являются духовными водителями людей. Старички эти ерошатся, что-то провозглашают, к кому-то обращаются с воззваниями и посланиями, кого-то наставляют, а мир живет своей скудной, суровой, тяжкой жизнью, а старички на этом деле добывают себе видимость власти, создают себе призрачное величие, и все это под сенью креста.

Суета сует и всяческая суета или воля к власти.

Какую же долю во всем этом занимает искренняя вера, искреннее стремление ввести человечество в царствие небесное?

Почему для меня с некоторых пор так мертво звучат всяческие изъявления верований, всяческие проповеди? Во что верю я сама? Ни во что. Как можно так жить? Не знаю. Живу по самому древнему животному инстинкту самосохранения и из любопытства. Это и называется путешествие на край ночи.

Наверно, поэтому я беру под сомнение чужие верования и чужие идеи. Я вполне допускаю, что Руссо усомнился в пользе цивилизации по совету какого-то своего друга, потому что это сомнение в те времена, во времена просвещения, являлось эффектным шагом, лучшим способом саморекламы.

13/V. Несколько месяцев уже добываю средства не к жизни, а к пропитанию гаданием по руке и на картах. Встречи были крайне любопытные, люди для бытовика и сатирика интересные. Для себя лично ничего не нашла, хотя гадают и умные, и глупые, и мужчины, и женщины.

Какой же выход из всего этого? В канцелярию? Гадание, пожалуй, лучше. В «казенный дом»?

Все-таки жить с мерзавцами-москвичами, забывшими меня, или с Еленой Ильиничной, о к<отор>ой я ничего не знаю сейчас, мне было бы легче, чем с Тоней. Я чертовски соскучилась об уме и широком взгляде на вещи,

 

о некоторого рода пронзительном, остром и светлом цинизме (у меня самой его избыток). Корова, огород и характер Тони внушают мне некий ужас и чувство безнадежности.

18/V. Женщины гадают о мужьях и с ужасом восклицают:

— Неужели он вернется! А я хочу выйти за другого. Господи, хоть бы не возвращался.

Как все-таки подкузьмила меня Тоня со своими коровами и огородами. Жила бы я, работала, т. е. исполняла какую-ниб<удь> службишку и понемножку мыслила. Благодетели! Вся эта история напоминает мне одну мою калужскую благотворительницу. В дьявольски черный день встречаю я незнакомую даму (без библии и без грога), вдруг она меня останавливает:

— Мне говорили о вас, что вы имеете высшее образование... Я хочу помочь вам.

От диплома я честно отказалась, а за помощь поблагодарила. Чем же мне «помогли»? Пропуском в столовую, сейчас же отобранным (я благородно сообщила, что судилась, и дама перепугалась, что у меня как-ниб<удь> заметят чужой пропуск, отберут и выяснится, что «помощь» была оказана человеку, отбывавшему срок по 58 статье).

Так и Тоня. Предложила мне помощь, пригласила к себе. (Я отнюдь не напрашивалась на приглашение и не надеялась на него.) Я, конечно, согласилась не без радости, ибо положение мое вот уже в продолжение пяти лет поистине катастрофично. Пишу о себе: я больна и полушутя добавляю: мечтаю о комфортабельном умирании в дружеском присутствии. Получаю грубейший ответ: «Ты, чесное слово, дура» («чесное», и это пишет педагог). «Я хочу помочь тебе одеждой, питанием. Может быть, устрою тебя на работу. А разговоров о болезни я не люблю. Надо жить, а жить — это работать. Во-вторых, ты мне нужна, как верный человек. У меня коровушка-буренушка (какая нежность по отношению к скотине, а к человеку?). На лето я уезжаю к сестре. Тебе придется домовничать, и ты забудешь, где и что болит» и т. д.

 

Тактом эта самая Тоня не отличалась никогда, но, право, даже я, зная людей вообще, а Тоню в частности, не ожидала подобного реприманда. Подумать, что таким образом разглагольствует человек, донимавший меня жалкими письмами насчет своих страданий в жестоком и нечутком семейном окружении (сестра и зять), о самоубийстве, к к<отор>ому сейчас готовится, и способах оного самоубийства.

Иронией судьбы со стороны можно полюбоваться. — А-а! Ты хочешь спасительницу—даму с библией! Вот тебе дама, вот тебе другая!

Я ответила благодетельнице сдержанным, но, надо сознаться, ядовитым письмом. И вот уж больше месяца ни слуху, ни духу.

Горький в своих воспоминаниях передает слова Толстого:

— Я люблю циников, если они искренние.

Если бы встретить очень умного «искреннего циника». Боже мой, как надоела, как опротивела пошлая лицемерная «идейная» брехология, все высокое и прекрасное.

План «Зонненблюма», как это по-немецки сентиментально и лирично.

Африка — солнечный цветок. Отрывки из дневника Эрнста Рема, напечатанные когда-то в «Правде», по совести говоря, мне гораздо больше нравятся. Вот искренний, «впечатляющий», как принято сейчас выражаться, цинизм.

26/V. «Я стремлюсь погибнуть во благо общей гармонии, общего будущего счастья и благоустроения, но стремлюсь потому, что я лично уничтожен, — уничтожен всем ходом истории, выпавшей на долю мне, русскому человеку. Личность мою уничтожили и византийство, и татарщина, и петровщина; все это надвигалось на меня нежданно-негаданно, все говорило, что это нужно не для меня, а вообще для отечества, что мы вообще будем глупы и безобразны, если не догоним, не обгоним, не перегоним... Когда тут думать о своих каких-то правах, о достоинстве, о человечности отношений, о чести, когда что ни «улучшение быта»— то только слышно хрустение костей человеческих, словно кофе в кофейнице размалывают?

 

Таким образом, благодаря нашей исторической участи, люди, попавшие в кофейницу, выработали из себя не единичные типы, а «массы», готовые на служение общему делу, общей гармонии и правде человеческих отношений. Причем, каждому в отдельности... ничего не нужно, и он может просуществовать кой-как, кой-как по части семейных, соседских, экономических отношений и удобств. Лично он перенесет всякую гадость просто из-за куска хлеба, оботрется после оплеухи и т. д.».

Откуда это? Кто это посмел сказать? Враг народа, злобный хулитель, антипатриот? Нет. Глеб Успенский в «Отрывках из записок Тяпушкина».

«Современники, страшно!» (Гоголь).

Женщина. Трое детей. Не работает. Продает остатки вещей.

— Все время настаивают, чтобы я шла на работу. А что она мне дает? 300 руб., а с вычетом 200. Чем кормить троих детей, как одеться? Если бы я хоть была уверена, что куском хлеба и картошкой меня обеспечат.

Другая. Замуж вышла поздно. Воспитывала братьев и сестер. Долго ухаживал какой-то молодой человек. Не соглашалась.

— Потом он поехал за хлебом, привез мне много белой муки.—Давай поженимся.—Согласилась. Одного малого оставили у себя, других раздала по родственникам.

Без двадцати три ночи. Пора спать. Сундук короткий, ноги вытянуть нельзя, и к утру они почти болят от постоянно согнутого положения. И так уже много лет. Где моя дама с библией или хотя бы джентльмен! К сожалению, устарела, голубушка.

Рассказывал человек, служащий в милиции. Во время войны в селе, обреченном на сожжение, какой-то немец вошел в избу и приказал хозяевам выходить, показывая знаками, что дом будет подожжен. Хозяева завыли, пали на колени — немец повторил распоряжение.

 

Утроенные слезы, мольбы, страшное отчаяние.

Немец вышел и на улице застрелился.

27/V. Сообщения в газетах: на конференциях четырех держав американский представитель внес предложение о прекращении оккупации Германии и о заключении с нею мира. Наши и французы—против, основываясь на решениях Московской, Парижской и Крымской конференций. Что против, это понятно и естественно. А все-таки, что думали наши, отправляя эшелоны рабочих на строительство в Восточную Пруссию? Рассчитывали на длительную оккупацию? Все равно заводы не к чему строить. На расчленение?

А Тоня молчит. В конце концов, она, приглашая меня, больше думала о своей корове, чем обо мне

Катастрофическое отсутствие человека при многолюдстве. Провинция мистически ужасна, была, есть и будет. Когда же я перестану быть столь смешным и жалким игралищем судьбы? Иногда мне хочется бросить карты в лицо клиента и сказать:

— Какого черта вам надо? Гадать я не умею, и провалитесь вы все в преисподнюю. Мне есть нужно. — Но я героически сдерживаю рискованный порыв и томлюсь и потею в усилиях угадать чужую убогую судьбу, строение чужой убогой души. Хотя в нашу эпоху нередко самым нищенским мирным характерам доставалась богатая катастрофами бурная судьба, и эти характеры с достойной удивления жизнецепкостью выкарабкивались из бушующего моря на самый мещанский берег. И, в сущности говоря, грозная судьба оставалась с носом: маленькие характеры сохраняли в полнейшей невинности свое ничтожество, или свое святое простодушие, как бы сказал Франс.

1/VI. Уже! Зима тянется, как волос по молоку, а лето пролетает, как ... как атомная бомба.

Прочла 4-й том графа Игнатьева «Пятьдесят лет в строю», «Затемнение в Гретли» современника нашего, англичанина Пристли и просмотрела «Огни» Анны Караваевой. Два последних романа посвящены последней войне.

 

В обоих—тыл. У Караваевой, конечно, строит<ельст>во, у Пристли—борьба с шпионажем. Англичанин, безусловно, интереснее, но, грешным делом, кое в чем формалисты, по-видимому, были правы. Философия Пристли, его патриотизм, любовь к массам приклеены к обыкновеннейшему старому доброму детективному сюжету, как афиши к афишному столбу. Столб преобладает. Изменить кое-какие наименования, вместо «фашизм» написать: ловкий и зверский бандитизм, вместо фамилии «Нейлэнд» прочесть «Шерлок Холмс», и читатель ничего не заметит и ничего не потеряет.

Детективно до смешного: заранее обусловленные парольные зажигалки, черная «смазка», к<отор>ой Нейлэнд-Холмс покрывает подошвы ботинок шпиона, чтобы уличить последнего, подозрительный кабачок, женщина благородная и невинная (врач Маргарет Бауэрштерн), попадающая под подозрение по причине своей немецкой фамилии и несколько необычного поведения, т. е. друг, принимаемый за врага, все это чрезвычайно по Конан Дойлю и значительно ниже Честертона, не говоря уже о родоначальнике детективной литературы, гиганте Эдгаре По. Читать забавно, занятно, прочтешь — вспомнишь, что речь идет о событии, потрясшем мир, сместившем его с орбиты, о последней войне, и становится неловко.

Нельзя такую тему делать орудием легкого заработка, лучше гадать, шарлатанить.

В «Преступлении и наказании», в «Братьях Карамазовых» да и в «Бесах» тоже каркас детективный, но какая нагрузка! Средним писателям нужно на пушечный выстрел держаться от уголовной фабулы. Она губит всю их — пусть немудрую — но «честную» философию, а «психоанализ», обычно сопровождающий уголовную фабулу, вызывает улыбку, вспоминается поистине блестящая чеховская «Шведская спичка».

Не спорю, что фашисты en masse^* тупы, вульгарны, ограниченны, дефективны, но фашистская идеология в ее высшем выражении (не в гитлеровском, конечно) достойна более внимательного рассмотрения. Она гораздо глубже и тоньше, чем полагают многие. В «Волшебной горе» Томаса Манна фигурирует крайне интересный герой—еврей с фамилией, напоминающей нафталин (Нафтал, Нафтэль — не

 

 

помню точно), принявший католичество, но в силу своей болезни не смогший достигнуть высоких степеней в Римской церкви. Вот идеология, докатившаяся до масс в виде замутненном, вульгаризованном, опошленном неумными ефрейторами, в виде фашизма. И недаром тонкая и глубокая умница Томас Манн противопоставил этому Нафталу последнего гуманиста, «поклонника прав человека» и отвлеченной <нрзб.>, мыслящего весьма возвышенно и чисто, но в этой возвышенности чувствуется легкий оттенок трагикомизма. Дуэль между ними. Затем, кажется, самоубийство Нафтала. (А м<ожет> б<ыть>, он был убит на дуэли, чего он, как будто, и добивался. Ах, где бы достать эту замечательную книгу!)

Анна Караваева: Прочесть популярную книжку о способах добывания стали, посмотреть на самый процесс производства, одеть несколько стандартно изготовленных манекенов в платье, соответствующее требованиям моды, вложить пластинку, соответствующую требованиям момента, в патефон, и — готово: роман написан, издан, прочтен, одобрен критикой.

Инженер-конструктор с музыкальными наклонностями (ну, как же иначе, «живой сложный человек»); партийный руководитель, имеющий жену-музыкантшу (тоже не мертвый); девушка серьезная и преданная, не занимающаяся завивкой кудрей и маникюром; девушка несерьезная и пудрящаяся, завивающаяся, маникюрящаяся, но в конце концов исправляющаяся. Суровый и несколько честолюбивый директор из старых матерых рабочих, имеющий уютный дом, кусты смородины, хозяйственную жену. Директор, ставший до некоторой степени консерватором и чрезмерным патриотом своего старого, требующего обновления завода. И директор — «живой» человек. И консерватизм его, боязнь новшеств и боязнь влияния и власти нового свежего элемента, влившегося на завод, именно и долженствуют доказать нам, что оный директор не просто манекен, а манекен «с душой».

3/VI. Новые напрошенные «благодетели» направляют меня в учреждения, где можно «устроиться» на должность бухгалтера. При одной мысли об этом хочется повеситься. Из Калуги надо бежать, но куда? Где тот угол, в к<отор>ом я могла бы писать без помехи, и где те люди, к<отор>ые сумели бы помочь мне по-настоящему?

 

Умер Мих<аил> Ив<анович> Калинин. Почему-то мне стало невыносимо грустно. Без людей с ума схожу. Хотя бы в Москву пробраться. «Благодетели». Старуха, у к<отор>ой я ночую, бывшая «прости господи», и невестка портнихи, моей соседки по квартире.

Война кончилась год тому назад. Но и сейчас мужчины, отталкивая женщин и детей, лезут без очереди за хлебом и продуктами в магазинах. Здоровенные парни, и все—инвалиды Отечественной войны. Продавцы, боясь ночного нападения этих хулиганов, пропускают их вне очереди, не спрашивая документов, несмотря на протесты публики. Мелочь, но очень характерная.

 

6/11 47 г. Помнить Гафиза. А м<ожет> б<ыть>, и это «надежда — величайший враг людей» (древние и Гете) и «дикая <нрзб.>»—жизненная ложь, для к<отор>ой не может существовать средний человек (Ибсен).

«Восстание ангелов» Франса по сравнению с другими его вещами, пожалуй, слабовато. Но конец прекрасен: «Победа порождает поражение». Победитель силой коварной необходимости незаметно приобретает самые дурные черты побежденного. Мудрый и мятежный архангел становится Иалдаваофом, насильником, ненавистником разума и красоты, угнетателем. Так было, так будет. Примеров слишком много.

Во мне, в сущности, много «брюсовщины». Недаром когда-то В. Л. вела со своими учениками семинары по Брюсову и Анне Барковой.

Л<уначарск>ий сулил мне: «Вы можете быть лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы». Даже это скромное предсказание не сбылось. Но я была права в потенции. Искорки гениальности, несомненно, были в моей натуре. Но была и темнота, и обреченность, и хаос, и гордость превыше всех норм. Из-за великой гордости и крайне высокой самооценки я независтлива и до сих пор. Кому завидовать? Разве я хотела бы иметь славу и достижения всех этих <нрзб.>? Нет! Я хотела бы только иметь их материальное положение.

 

Может быть, каждому народу суждено пройти свой курс лицемерия. У нас его до сих пор не было.

Губит нас пресловутая славянская антигосударственность, натуральный анархизм, отсутствие правосознания. К закону и к законам мы относимся крайне недоверчиво.

В рассказе Мельникова-Печерского крестьянина за воровство (по рассказу его односельчанина) наказали следующим образом: тебя, грит, выслать надо бы, да по малой-то статье не вышлем — замена тебе, в тюрьме тебе сидеть, да в тюрьме места нет, — опять замена, дать тебе столько-то розог. Он упал в ноги судьям, благодарит. А они: И еще тебе за это: <нрзб.> ты освобождаешься, свидетелем на суде и понятым тоже не будешь. А вор не помнит себя от радости. Спасибо вам, отцы родные. А вот еще от подвод не ослабоните ли: дороги чистить, лес возить. Ну, от подвод не ослабонили, — закончил рассказчик, —а вот у моего внука все хозяйство загубили за порубку в казенном лесу. Заплати столько-то. Где взять? Пришлось ему хозяйство порушить, и уж как он этому вору завидовал.

7/11 47. Мы разделились на два лагеря. Один утверждал, что прежде, чем появились яблоки, существовало некое изначальное яблоко, прежде, чем были попугаи, был изначальный попугай, прежде, чем развелись распутные чревоугодники-монахи, был  Монах, было Распутство, было Чревоугодие. Прежде, чем появились в этом мире ноги и зады, пинок коленом в зад уже существовал извечно в лоне божием.

Другой лагерь, напротив, утверждал, что яблоки внушили человеку понятие яблока, попугай — понятие попугая, монахи — понятие монахов, чревоугодия и распутства, и что пинок в зад начал существовать только после того, как его надлежащим образом дали и получили.

(Спор номиналистов и реалистов в интерпретации Франса. «Восстание ангелов».)

А у нас не было и нет этой внутренней свободы. Все-таки она преимущественно французское порождение. Стендаль, Франс, Мериме. У немцев даже Гете не мог до конца освободиться от всяческих пут (или он хитрил?). А у нас: милосердия отверзи мне двери, кающиеся дворяне, са-

 

мораспинающиеся интеллигенты, даже кающиеся буржуи, фетишисты культуры, фетишисты мракобесия, разумоненавистники и разумофанатики.

Вот! Был единственным свободным — Пушкин.

10/11. «Симона» Фейхтвангера — роман об оккупации Франции, о чувствах и действиях юных французов в период этой самой оккупации. Лучше многих наших военных произведений (искреннее, правдивее, естественнее), и все же — стара стала, слаба стала. Романы об Иосифе Флавии, даже «Лже-Нерон», даже «Семья Оппенгейм» куда сильнее. «Лже-Нерон» — очень злой и очень умный памфлет с большим вкусом и остротой. Осовремененная древность. А «Симона» и несколько сентиментальна, и скучновата. Сны о Жанне д'Арк чересчур сложны, и им не веришь.

Вообще пересказ истории Жанны д'Арк занимает половину книги. Вот еще одна. из самых непостоянных репутаций. Бедная Жанна! И при жизни, и после смерти ее возносили и низвергали, канонизировали и сжигали на костре, согласно капризам исторической ситуации. Шиллер, Вольтер, Франс...

«Самые любимые имена французов — Наполеон Бонапарт и Жанна д'Арк» («Симона» Ф<ейхтвангера>).

Почему Наполеон Бонапарт? Роковой для Франции и французской свободы человек, по справедливому замечанию Герцена, сумевший повернуть вспять колесо истории и развратить целое поколение.

Итак, сомнительная репутация. Бальзак, Пушкин, Лермонтов, Достоевский, Байрон, Гейне, Герцен и, наконец, Толстой, и — забыла — Франс!

«Социальное творчество» очень сильно поработало над этой фигурой, и честь и слава Толстому и Франсу, сумевшим «разоблачить метод» (пользуюсь выражением формалистов).

Наполеон любил позу, пышнословие и пустословие. Пусть это странность, но мне более по душе великий и загадочный кровопроливец Тиберий, насмешливо отказавшийся от титула отца отечества и перебивший всех своих родственников.

М<ожет> б<ыть>, так и должен поступать мудрый император. Родственники Наполеона слишком дорого обошлись Европе.

 

Вообще эта возня с многочисленной семейкой, устройство братьев и зятьев на вакантные европейские престолы придает смешной и мещанский отпечаток облику последнего Цезаря.

И это ужасающее стремление к популярности, эта планомерная организация народной и солдатской любви... В конце концов эти вещи любого вождя ставят в безвыходно смешное положение. Фимиамы и восторги для каждого более или менее чувствительного носа пахнут своей противоположностью. Чертовской иронией, тем более сильной, что эта ирония сама себя не сознает. Она преисполнена божественного простодушия, как сказал бы Франс.

Мысль — неисчерпаемая сокровищница наслаждений (бессмертные прописи), но очень часто—особенно вечером — хочется сочетать тонкую хорошую мысль с таким же хорошим ужином. И увы! — даже убогого ужина не получаешь от скупого неба. В тягучей книге Мерсье «Картины-Парижа» мне понравилось трогательное место, где он описывает обеды у богатых и досужих людей (меценатов), приглашающих к себе богему искусства и ума. Мерсье возмущается древним прозвищем «паразит», коим награждают нищих любителей чужих обедов и ужинов. «Разве съест богач все запасы своей пищи и разве не приятно ему угостить бедняка, к<отор>ый обрадует (и, по-видимому, вдохновит на съестные подвиги разочарованного в яствах мецената) хозяина своим аппетитом»,—восклицает Мерсье с горьким пафосом. Боль и скорбь в душе слышится в патетическом вопле Мерсье. Я от всего сердца разделяю скорбь очеркиста-философа 18-го века. В самом деле, почему никакой прохвост любого пола не угостит меня хорошим обедом или ужином, не порадуется моему аппетиту и остроумию и не отвалит хотя бы тысячи три на временное удовлетворение первого и на поддержку последнего. Как сэр Андрей Эгьючийк в шекспировской «Двенадцатой ночи».

Я теряю остроумие, потому что ем слишком мало говядины. (А я ее почти вовсе не ем. И не склероз тому причиной.)

Из Москвы — ничего. Неужели что-то случилось с единственным человеком, к<отор>ый откликнулся мне?

Придется ложиться спать, ибо есть хочется все сильнее, а ресурсов ни малейших нет. Но сначала в тысячный раз

 

подсчитаю, на что бы я израсходовала 3 тысячи, полученные от мецената (см. кабинетные занятия Иудушки Головлева). В конце моих расчетов почему-то обнаруживается, что трех тысяч на мои нужды маловато. Постепенно щедрость мецената возрастает до пяти, до десяти и, наконец, доходит до 20 тысяч. Здесь моя фантазия.

Воистину, хоть бы какой-ниб<удь> болван потерял рублей 500. Черта с два. Я скорее потеряю.

Читаю Тардье «Мир». (Заключение мира в первую младенческую империалистическую мировую войну, впрочем, с некоторых времен она считается империалистической лишь со стороны немцев. Антанта же воевала за гуманность, самоопределение народов и прочие благородные вещи. Лет шесть-семь назад мы слышали кое-что другое, но Ибсен был прав. Истины живут очень недолгое время, <нрзб.> и превращаются в свою противоположность.)

Этот Тардье не лишен пафоса, прохвост со слезой.

А судя по данным, приведенным в предисловии, большой прохвост. Но умен. После краха Франции в 1940 г. сошел с ума. Это до некоторой степени примиряет с ним.

                                Современным поэтам

                                           (подражание Маяковскому)

Неужели вы думаете, что

вас любят массы,

Что они знают,

Как вы в книгах

И как вы дома

Нет, массы любят

только щи

С жирным мясом,

Но и с ними, как с вами,

Массы

мало

знакомы

Блок перестал слышать музыку в мире, а Есенин сказал:

Что-то всеми навеки утрачено,

Май мой синий, июнь голубой,

 

Не с того ль так чадит мертвячиной

Над пропащей этой гульбой.

Почему для меня сейчас «чадит мертвячиной» от самых возвышенных и священных чувств и идей? Всегда мне было свойственно обостренное чувство катастрофы, гибели, некий «апокалипсический» инстинкт.

Ты найти мечтаешь напрасно

Уголок для спокойных нег,

Под звездой небывало опасной Обреченный живет человек.

Нас повсюду настигнут бури

И обещанный страшный суд.

И от древних разгневанных фурий

Не спасет монастырский уют.

Это было написано в 1938 г. и посвящено Тоне. Я ошиблась. Она спаслась за коровьим хвостом.

А может быть, это свойство декадентской организации; м<ожет> б<ыть>, здоровые люди ничего этого не чувствуют. Но значит ли это, что здоровые правы?

10/VI. Накапливаю долги и не еду в Москву. Любопытно бы знать, что я думаю о своем ближайшем будущем. Жить негде. Фактически квартиры нет. В юридической дыре жить нельзя: нет ни печей, ни стекол в обеих рамах: летней и зимней. К осени моя еще более голая и рваная, чем я, соседка ждет сыновей из армии. Куда приткнуться? Правда, возможно, через месяц меня испепелит атомная бомба; возможно, что я волей благого промысла сама, без постороннего вмешательства, испущу дух; ну, а если осуществится третья — худшая —вероятность, если я доживу до осени?

И глохну, катастрофически глохну. Участь Бетховена, без его славы. Что же, со мной, очевидно, должны случаться самые ядовитые и паскудные каверзы.

Где ты, где ты, друг мой неизвестный,

Верующий пламенно в меня?

Я зову тебя вот этой песней,

Скорбью ночи и печалью дня.

Долги—70+ 13+ 15+ 25 (разбитый чайник). Итого 123 руб. На ноги нужно, по крайней мере, 30—40 на пар-

 

шивые тапочки, юбка—минимум 120, на дорогу—30. 310 руб.! Уф! Откуда я возьму их? Явная утопия.

21/VI. Часто перечитываю Щедрина, значит—люблю. Но почему-то он иногда дьявольски раздражает меня. Пугает и раздражает. Горький толкует об анархизме и антигосударственности Толстого. Читая Щедрина, я с ужасом убеждаюсь, что мы вообще и навеки антигосударственны, и если мы становимся «государственными», то превращаемся в каких-то мистических, мистически страшных бюрократов.

Угрюм-Бурчеев, Каренин, Аблеухов, Победоносцев—какие страшные люди. И до сих пор живы, вот что всего страшнее. Неужели это «прирожденная идея» «русской души»?