Письмо восемнадцатое
— Ты знаешь, Виктор, иногда мне кажется, что я чувствую в сегодняшнем обществе, раздираемом надеждами и неверием, энтузиазмом и злобой Бог знает на сколько частей, те самые силы, которые боролись в 1954-1955 годах в лагере. Те же активно саботирующие все новое, уродующие его под сталинский стиль и склад дельцы от внутренней по-
литики, то же мещанство, вдруг вспучивающееся черносотенцами, те же искалеченные марафетом и безнаказанностью ублюдки. Ах, как не хватает мужественных и честных людей, способных организованно сопротивляться мещанству и фашизму! Да, да, Виктор, иногда мне кажется, что фашизм, притаившись, ждет своего часа. Что бездействующая — опять почти что явно — милиция где-то там, в тайниках милицейской власти, предпочитает сотрудничество с преступниками. Это не так? Ах, как бы хотелось верить, что это не так!
Их гнали, беспощадно убивая,
Чтоб не осталось на земле следа.
И вот они мертвы,
А Русь — живая.
И все-таки они пришли сюда.
Добротно, по-немецки, ставя тюрьмы,
Войной и бытом наполняя жизнь,
Они не взяв тогда Россию штурмом,
Ввели в нее неузнанный фашизм.
В глаза мальчишкам вставив блеск холодный,
Сменив в мужчинах жажду на позыв,
Цинизмом беспокойным и бесплодным,
Как сифилисом, женщин заразив,
О, как они пробрались в край наш горький?
Сгущается над крышами беда.
Вы что-то перепутали, историки,
Смотрите же,
они
пришли сюда!
Вот, слушая вполуха околесицу,
Мы машинально голосуем «за» —
И вижу я: в толпе по-волчьи светятся
Эсэсовца убитого глаза,
Вот, тупо вздрагивая в такт поп-музыке,
Сидят подростки, сыты и пьяны.
Он здесь — фашизм, они — его союзники,
Потомки не вернувшихся с войны.
Подсказывает нам слова постыдные,
Когда, рассуживая, что да где,
Моя интеллигенция завидует
Машинам, тряпкам, яхтам и еде.
И маршей медь бездумна и пронзительна,
И руки — вскинутые, как тогда!
Проснитесь же, проснитесь, победители!
Вставайте все:
Они
пришли сюда.
Вы узнаете их — вот рожа ражая
В спортивной куртке,
с обезьяньим лбом,
И, руки волосатые поглаживая,
Встает его величество погром.
Пока еще он только тренируется.
С собак сдирая шкуру на треух,
Средь бела дня бьет женщину на улице
И облагает трешками старух,
Но он пришел на Русь, чтобы распнуть ее,
И если ты посмеешь быть немым —
Ни на Урале, ни в седой Якутии
Не станет места для таких, как мы.
И снова в небе, низком и безвыходном,
Кровавой станет каждая звезда.
У русских — слышишь? —
нет иного выхода:
К оружию:
ОНИ
пришли сюда!»
Это было написано в разгар брежневского разложения всего и вся, когда, вместо мальчишеских демонстраций вдень рождения фюрера, поползла раковой опухолью волна жес-
токости — холодной, бессмысленной: и — изуверской, и — походя, от избытка тупых сил.
Общество начало оживляться — и волна поослабла. Но вот, кажется, почувствовали «среднее звено» политической власти, что можно приноровиться и к лозунгам перестройки, что современный «экономизм» вовсе не так уж плох. Отчего бы не пообедать в кооперативном кафе за длинные рубли? А откуда их взять? А откуда брали нэпманы! А если есть во что обратить избыточный рубль, есть и возможность подкормить взяточника, преступника, пройдоху, начальника, любого бездельника, но — сильного бездельника, ловкого бездельника.
Надо взрослеть, надо становиться активными гражданами, активными политически, социально. Демократия — власть народа, но народ должен уметь осуществлять власть. А «среднему звену» это — смертельно невыгодно. Не хочет ловкий политический негодяй идти судомойкой, грузчиком, курьером. Он предпочитает, чтобы все эти почетные должности занимал «крикун». И он с привычной ловкостью поддерживает того, кто с пеной у рта рвется к деньжишкам, завидует, лжет, клевещет. Он важно возглашает: «Вот он, борец за правду! Его зажимают! Его преследуют за критику!» А народ — тот самый, чья власть и есть демократия, — безмолвствует. И, в основном, безмолвствует потому, что у него отняли голоса десятков миллионов убитых сталинским режимом граждан, разорвали преемственность и кроме осторожно и скаредно крикливой части суетливой и старательно соблюдающей грамматические правила интеллигенции не оставили ему почти ничего. А новое — надо ох как мучительно воспитывать. Скорее! Скорее!
«Здравствуй, Виктор!
Да, так легко вышвырнуть бандитов из общества, как это делалось в лагере 1954 года, нельзя, потому что это общество еще не заплатило за свою гражданственность. Вспомни, сколько Радищевых и Рылеевых пошло на муки, чтобы со-
здать блестящую плеяду граждан второй половины XIX столетия! Но ты прав: скорее! скорее!
А в 1954 после изгнания уголовников все как будто поутихло. Начались длинные, почти непрерывные полярные ночи. Потом — как бы нехотя и незаметно мутная мгла «рассветов-закатов» сменилась коротеньким днем. Тебя уже мучила цинга. И то ли от нее, то ли от этого серого однообразною света иногда казалось, что чувства притуплены!»
— Нет, наверное, не то! Подожди, мне не дает читать твои письма глубокая тревога за те торопливые перемены, которые спешат сделать в 1987 году, так и не разобравшись, что же произошло за предыдущие семьдесят лет.
Реализация нового общественного строя состоялась, если, во-первых, установлена новая форма собственности, во-вторых — новая форма труда, соответствующая уровню развития средств производства, т.е. позволяющая их эксплуатировать наиболее эффективно, и, в-третьих — новая форма человеческого мировосприятия: иного отношения к собственности, к труду, к обществу и отдельным его членам и к среде, в которой это общество функционирует.
Средством, которое может позволить реализовать эти требования, является механизм общественных отношений, включая сюда взаимосогласованные формы управления. Нельзя поменять форму управления хозяйством и сохранить форму управления идеологией, трудовыми отношениями людей или процессами распределения и присвоения продуктов труда и природных ресурсов.
И если и будут у Горбачева кризисы, как писал недавно в «Московских новостях» зарубежный социолог, то будут это не три частных, а один страшный кризис — кризис народного доверия. И старый аппарат партийных чиновников это понимает и по-волчьи борется за свои права, права «воров в законе» от политики. И, кажется, многие из них уже понимают, что есть шанс сменить стариков на бойкую молодежь, живущую тем же тихим разбоем, обставленным демократическим антуражем.
Давай разберемся: что затронула перестройка? Провозглашено: «больше социализма, больше демократии, больше критики, гласность» ...
И вот с экрана телевизора в луче софита, долженствующего изображать прожектор, обозреватель рассказывает, как нехорошо поступает академик, десятилетиями зажимающий работу энтузиастов, борющихся со страшной болезнью. В «Смене» — возмущенная статья о том, как двадцать лет не только не дают хода противораковому средству, но и по указу министерства буквально громят лабораторию и вывозят на самосвалах сложное оборудование. В «Правде» - статья о безнаказанном и многолетнем издевательстве над людьми. Всюду — сетования по поводу того, что министерство финансов не хочет ломать старые инструкции, мешающие новому. Какая трогательная откровенность! А что смотрит руководство страны? Почему не пресечет немедленно и беспощадно? Это — слишком мелко для него? Но, простите, а что же еще входит в его функцию? Ведь в этом и состоит управление. Откуда же это нежелание или беспомощность?
Давайте посчитаем.
Норматив управления — семь подчиненных. Если считать, что в высшем звене управления сто человек, то во втором — 700, в третьем — 4900, в четвертом — свыше 30 тыс чел. Это означает, что уже третий уровень управления (всего через одного после высшего!) может контролировать всех директоров средних и крупных организаций и предприятий, а второй — всех руководителей областей.
А заметьте еще одну особенность: тревожные предупреждения о комбурах и новом бюрократизме появляются в статьях Ленина в 1919 году, через полтора-два года после революции! И с тех пор скоро восьмой десяток лет эти неприятные темы не сходят со страниц докладов и сатирических журналов.
Слепой механизм как губка всасывает все худшее, что может собрать в среде, из которой растут руководители. Он — этот механизм — прост до идиотизма. Ты хочешь руководить?
Хочешь получать большую зарплату и при этом не мучить себя каторжной работой в горячем цехе, когда за спиной плюс 15, перед тобой плюс 60 градусов, не терзать себя мучительным трудом овладения виртуозным мастерством? Пожалуйста! Для этого надо попасть в партию. «Коммунисты, вперед!» бывает на войне, да и то частенько так, как в мифически раздутых приключениях героического комиссара Брежнева. В задачке спрашивается: кто же хочет в партию прежде всего? Ответ: прежде всего — те, кто хочет устроиться потеплее.
Есть ли противоядие?
Конечно! Оно найдено еще Лениным. Называется «партмаксимум». Ты хочешь в партию? Приходи, товарищ, если ты разделяешь наши убеждения и готов за них бороться. Но помни! пока мы не построили то общество, за светлые идеи которого поднимали бороться и умирать весь наш народ, мы не имеем права жить лучше других. Поэтому сытный кусок ты будешь иметь последним, ты уступишь его детским домам, пенсионерам, инвалидам, народному хозяйству, которое надо развивать, чтобы обеспечить материальную базу коммунизма. Ты всегда будешь получать чуть-чуть ниже среднего уровня заработной и платы. У тебя жена и дети, и они не виноваты? Но ведь тебя никто не принуждает идти с нами. У нас — не акционерное общество, у нас — строительство всеобщего счастья, а не собственной виллы с хлевом и своим огородом. Ты считаешь, что нас останется слишком мало? Не думаю. Но в любом случае останутся лишь те, кого не купишь. Наверное к нам проберутся маньяки и хитрецы, способные урвать куш тайком из государственного кармана. Но не будет среди нас «честных прикащиков», которые «воруют в меру, да дело знают», поскольку хорошо известно, что мелкий буржуа в воровстве меры не знает, а чиновник не знает дела, так как на это дело ему плевать.
Вот в такую партию, которая за экономику, но против своекорыстия, я хочу. Но такая партия еще не состоялась, и не случайно, готовя кадры убийц и предателей, товарищ Сталин отменил ленинский партмаксимум: это ведь был един-
ственный из придуманных в конце жизни Лениным механизм борьбы с бюрократией, который срабатывал безотказно, и значит, Сталина не устраивал.
Чем ближе к 1956 году, тем больше возникает ассоциаций с сегодняшним днем. Но ты не думай об этом, ты пиши мне, потому что, перечитывая твои письма, я еще раз убеждаюсь: сегодняшнее хорошее завоевано там, каждый наш тогдашний честный поступок — сегодня и рождает свободу, каждый наш прошлый непозволительный компромисс — оборачивается сегодняшней аполитичностью народа.
«Здравствуй, Виктор.
Ты, я думаю, прав. И потому давай вспомним — такое похожее на твое теперешнее — твое тогдашнее — время испытаний соблазном легкой незавоеванной свободы.
Лагерное начальство, как ты теперь понимаешь, все эти три года — с 53 по 56 лихорадочно работало. И, если ты предполагаешь, что компактный мир Дубровлага хрущевско-брежневских времен был задуман в пятьдесят третьем, ты, вероятно, недалек от истины. То, что я тебе сейчас скажу — не более, чем домысел, но догадка эта, если она верна, должна быть небезынтересной для твоих современников. Вероятно, существовал план, состоявший из нескольких крупномасштабных и взаимосвязанных операций.
Длительным ожиданием свободы, постоянными посулами и полумерами - породить состояние иждивенческой надежды: «вот приедет барин».
Одновременно — провести серию крупных провокаций, в ходе которых выявить ядро непокорных и наиболее активных людей, отделить их и перебросить в дальние лагеря, а частично — уничтожить (был такой слух о расстреле в Воркуте); все вскрывающиеся в ходе операции зверства и геноцид списать на местные власти, якобы нарушающие или искажающие центральную директиву.
Отделить идеологов от «функционеров», голову от рук, сконцентрировать мыслящих, например, в Мордовских лагерях, в Дубровлаге, вдалеке от горнодобывающей или другой
сратегической отрасли, лишив их оружия забастовки, а частично (уж чья это была идея — трудно сказать) запереть их в пресловутые психушки. Оставшуюся «дезактивированную» часть, постепенно снижая срока, амнистируя, пересматривая ала, выводя на «облегченный режим», переводя на поселение, все время держа в состоянии «неуклонного облегчения», распределить между возвращением на родину и житьем в местax не столь отдаленных, сколь являющихся сырьевой базой промышленности, уже в качестве вольнонаемных рабочих.
Примером этих акций была чудовищная расправа в Казахстане, отголоски которой дошли с этапами до Инты. Но об этом — отдельно.
А пока — о состоянии эйфории ожидания перемен, об «этих тих, когда душа не хочет пить до капли драгоценный яд».
Первая волна, сопровождаемая сообщениями, начинающимися словами «очередная лагерная параша», плескалась еще у забранных решетками барачных окон 1953 года. И хотя «старики» говорили, что не первый уже раз на их памяти расходятся эти «параши» о близкой свободе, слухи о ней были нес основательнее, нелепее и восторженнее. Тогда, как и ожидалось, все закончилось амнистией уголовников.
Правда, процесс над Абакумовым и Берией принес снятие решеток с окон бараков. Вы не чувствуете всей революционности этого события? Ну, представьте себе, что вас держат на хлебе и воде, а потом в один прекрасный день начинают класть на стол перед вами ложку. Она, правда ни к чему, поскольку вам по-прежнему не дают ничего кроме хлеба и воды, но вид ложки порождает у вас какие-то смутные ассоциации и - мысль: «а не начнут ли давать суп?»
Впрочем, у этой комической полумеры есть и другая сторона, не забавная: в числе требований норильчан, бастовавших уже не первый месяц, было требование о ликвидации цементов лагерного режима, унижающих человеческое достоинство: ношение номеров, запирание на ночь бараков, наличие решеток в барачных окнах.
Так что, ложку за столом было не так-то просто завоевать и стоило это символическое право отнюдь не символической крови.
Однако, к тому времени в лагерях сложилась уже та атмосфера ровного превосходства заключенных над начальством, которая, насколько тебе известно, сохранилась и впоследствии и была увезена в Дубровлаг и «психушки». Диссиденты 70 годов уже ничего к ней не добавляли, а скорее продолжали ее традицию. Их вклад состоял в ином: они впервые, пожалуй, вынесли атмосферу политической самодеятельности на волю, умея поддерживать ее там, как поддерживают ровное тление углей под золою полупотушенного костра. Но об этом скажут другие, этого ты не знаешь.
А что же было у вас? Как, вообще, проходил обычный лагерный день?
Он начинался условно веселым «кончай ночевать, выходи строиться!» — нарядчика. Нарядчик этого времени уже вовсе не был похож на фашистского «капо» с палкой, и его голос был наигран, а интонация строгости четко дозирована мерой лагерной власти, еще реальной в отношении каждого в отдельности з/к, но уже вовсе призрачной в отношении всех вас, вместе взятых. А ведь когда-то ... О «капо» я только читал и слышал, хотя многие из моих друзей испытали их изуверства на себе и могли сравнить «нарядилу» из сук с фашистским лагерным старостой из скурвившихся заключенных; они считали, что разницы — никакой.
Но те времена безвозвратно минули. Нарядчик был мерзавец, но мерзавец осторожный.
Утро зимой — это полярная ночь. Машинально свешиваешь ноги в проход между нар. Проходят вертухаи с утренней поверкой, тыча дощечкой в грудь и записывая сосчитанных. Если не сбились со счета и всех досчитались, можно идти в столовую. У тебя — присланный матерью свитер из козьей шерсти, и ты, надев поверх него гимнастерку и перехватив ее
старым потрескавшимся ремешком, заматываешь шарф и выходишь на мороз без телогрейки и бушлата.
Холодно. Холодно — это значит 30-40 градусов. Греет молодой задор. Ты идешь в столовую вместе с бригадой, не забегая вперед, терпишь мороз, сжав тощие мышцы под свитером в комок. Потом — привыкаешь. Если мороз за 50 — так уже не пройдешься.
Завтрак — овсянка.
«Примите поясной поклон
От старого з/к,
Шахтеров добрый рацион,
Овсянка и треска.
Пускай от вас воротят нос
Московские жлобы.
Но много кто б из нас — не снес
Без вас лихой судьбы.»
К пустой овсянке даже в «сытное» лагерное время 50 голом привыкать легко: из тюрьмы приезжаешь по-настоящему изголодавшийся. Там на дне миски ищешь последнюю пару крупинок перловой «шрапнели» — и тщательно их разжевывая, смакуешь вкус каждой. Поэтому роскошь миски овсянки вместо ложки перловки и сытной трески вместо тухлых селедочных головок оцениваешь мгновенно, едва попадаешь на рабочий ОЛП.
Оставив часть пайки, торопишься в барак: успеешь хлебнуть перед разводом кипятку из пол-литровой банки. Если накануне что-нибудь писал, тщательно прячешь под одежду, чтобы пронести и сохранить в рабочей зоне.
Опять знакомое: «кончай ночевать!» — и из теплого барака выходят на мороз, к вахте, стоящей в начале проволочного коридора, ведущего к шахте.
Конвой строит смену рабочих по пятеркам. Иногда ретивый служака читает «молитву», впервые услышанную тобою на этапе и заканчивающуюся словами: «шаг влево, шаг вправо —
побег, стреляю без предупреждения». Но идиотов-любителей покрасоваться среди конвойных стало мало. Тоже воспитались.
Колонна заключенных приходит в движение. Мерно скрипит снег. Идут молча. Справа, вдали, над тощими вершинками редкого леска стоит багровое пятно полярного сияния.
Пройдя коридор, соединяющий две зоны, бригады расходятся по шахтам. Твоя, вторая шахта, — дальше. На твоем еще не знающим бритвы пуху намерзает иней. В рабочей зоне идти — свободно. Справа в некотором отдалении — хеопсовыми пирамидами терриконники, от них — космы серого ядовитого дыма: порода самовозгорается, и летом близлежащие травы желтеют, отравленные этим дымом
А сейчас он висит в морозном воздухе длинными прядями. По гребню терриконника ползет вагонетка с породой.
Шахткомбинат. Здесь — тепло.
Раздевалка. Сдаешь чистое, получаешь — робу. В раздевалке, между двухэтажными стеллажами неторопливо ходят крысы с кошку величиной, не обращая внимания на снующего гардеробщика. У гардеробщика — палка с рогаткой на конце. Рогаткой цепляет кольцо, на котором нанизаны ватные штаны, куртка, кепка, клеенчатая куртка, портянки. Все отчетливо пахнет сланцевой пылью и кислым аммонитным газом.
Переодевшись, шахтеры идут к окошечку ламповой — получать аккумуляторы. Опытным шахтерам выдают новые, новичкам — старые, тусклые. Бывает, отвернется плохо привернутая пробка жидкостного аккумулятора, и щелочью обожжет бок.
Коробку аккумулятора вешают на пояс, а лампу — крепят к каске надо лбом. До сих пор, если плохо видишь, ты крутишь головой, силясь направить луч несуществующего рефлектора на рассматриваемый предмет.
Бригада получает наряды. Спуск в шахту.
Здесь, если ты дежуришь на лебедке или на транспортере, начинается твой двойной рабочий день — ты урывками пишешь. Это не так-то просто, потому что ты не имеешь права пропус-
тить сигнал, особенно на лебедке. Лебедка крепится в нише, а от нее в лаву идут два троса — рабочий и аварийный. На рабочем висит и подтягивается комбайн. Аварийный — для страховки. Если обрывается рабочий — комбайн должен зависнуть на аварийном. Но, чтобы он не порвал его и не сорвал собачку на аварийной лебедке, нужно, чтобы аварийный трос не провисал. Комбайн идет вверх — аварийный трос провисает, лебедчик выбирает его, крутя рукоять лебедки ... Но тросы уходят в лаву, перекинутые через стойку, они ее перепиливают, въедаются в нее, в породу, в уголь. И по натяжению троса уже нельзя понять, чисто ли он выбран. Из лавы сигналят. И ты тянешь и выдавливаешь вверх ручку аварийной лебедки, подсовываясь под нее всем прогнувшимся телом. Ты видел, что бывает, когда аварийный трос провис. Тихий сектант-евангелист Толя вздремнул в ночной смене, не увидя сигнала, и когда он, спохватившись, взялся подтягивать аварийный трос, сорвалась собачка барабана на комбайне. Набирая скорость, восьмитонная махина поползла вдоль забоя под уклон в 45 градусов. Аварийный трос выдержал рывок, но механизм лебедки отказал: тоже полетел храповик. Зубчатые колеса стали вертеться все быстрее. Крепь ниши ходила ходуном. «По счастью» первый же оборот ручки — как ручки колодца, когда ведро срывается вниз, — ударил Толю по каске и бросил на пол. «По счастью» - потому, что закаленные зубцы шестерен, не выдерживая нагрузки выламывались и пулями разлетались по нише, на дюйм впиваясь в стойки. Вы ремонтировали нишу после этого случая, видели торчащие из сосновых бревен куски железа.
Но страшнее, чем попасть под такую «шрапнель», — сознавать, что сорвавшийся комбайн может смести человека там, в лаве. В случае с Толей все обошлось. Комбайн прошел вдоль забоя верхней лавы, как игла прошил промштрек и ворвался в нижнюю, которая уступом ушла несколько дальше (Это было нарушение: грудь забоя верхней лавы должна была опережать нижнюю, но уж так вышло. Кажется, в верхней лаве была трудная кровля с «кумполами» и пережим
под низом — сужение пласта, — и верхняя поэтому отстала.) Влетев в нижнюю лаву, комбайн проскользнул по ней еще семьдесят метров под уклон, раскрепив ближние к забуту ряды стоек, вылетел на нижний конвейерный штрек и здесь, ткнувшись в толщу невыбранной породы, остановился. Нижняя лава «отелилась» — села по самый забой. Чудом уцелели люди из рембригады, работавшей внизу: раньше времени выбрали «пачку» и вышли на конвейерный штрек, к скату, передохнуть.
Трудно сказать, что пережил бы лебедчик, если бы люди были в нижней лаве. Представлять себе, как по твоей милости на товарищей по несчастью обрушилась многотонная чернота, и, быть может, не сразу убила...
Вот почему ты выгибаешься и выжимаешь все, что можно, из сухожилий и мышц, подтягивая проклятый аварийный трос. Но наступает передышка — пока забурят, проверят шпуры и отладят пачку. Эти минуты — твои. Над песчаными пустынями Марса встают миражи парусов, и гигантские пустынные корабли шевелят пластмассовые пластины широких гусениц, подваливая к причалам; и идет первый снег, и надломленная сосновая ветка, попавшая в щепу вместе с партией пахнущих снегом, опилками и смолой боланов, превращается в беззащитную девушку, задавленную и изломанную жизнью.
«Где ты? Увижу ль когда-нибудь снова
Очи, что так целовал я, любя,
Или беспомощной веткой сосновой
Грубая жизнь изломает тебя?»
Гаснет дважды световой сигнал. Ты прячешь тетрадь под телогрейку.
Не всегда было так. Работа была и каторжной. Полторы-две смены, не выходя на гора. Работали шесть человек, но уместиться в узком пережиме, где застрял конвейер, придавленный подломленными проседающей породой стойками, могли
только двое. Пары менялись. Сквозь суженную щель полуобвалившегося штрека летел сырой, кисловатый шахтный воздyx. Соль выступала сквозь нижнюю рубаху, гимнастерку и клеенчатую зюйдвестку — густо-белым налетом. Полчаса неистовых усилий, воздуха не хватает, он уходит мимо. Потом — отсиживаешься на рештаках, потом — снова тянешь полутонную головку СКР-11, зажатую стойками, забитую кусками породы. Лом не подведешь — тесно. Тросик, перекинутый через верхняк, заваливает верхняк, того гляди сядет кровля.
— Стоп! — говорит Антанас и делает движение рукой — всем выйти в сторону рабочей головки. Он и Илмар уходят за пережим и смотрят кровлю. Сквозь затяжку мелко сыплются тонкие сланцевые пластинки. Тихонько поговорив, Антанас возвращается к нам.
— Ну, что, пробуем? — коротко спрашивает он.
И вы пробуете. Час. И еще час. И еще. А на завтрак началу смены ты уже лежишь в стационаре. Тюремный плеврит проснулся. И можно потихоньку много-много писать.
И снова летит первый снег. Сколько раз! И неотвратимо надвигается смутное время перемен. Нервы не выдерживают. Временами возникает во все времена существовавшая политическая иллюзия: вот-вот сбудется, наступит то, о чем кричали через крэжки сквозь тюремные стены, о чем шепотом, доверительно, и громко, иронически передавали друг другу лагерные «параши».
А тут еще немцы уезжают, по-настоящему, домой. Они это знают. Уезжает так ничего и не понявший Альберт, уезжает умный и навсегда дружный с борющейся Россией Хюнер, и друг Тэже, с которым так ты и не простился, и маленький, злобный и трусливый фашистенок, увозящий навсегда позорную отметку на заднице.
Выдержка людей не беспредельна.
Как это выражается?
А как может выразить отчаяние заключенный?
Восстать, бежать, убить себя.
Можно, конечно, еще бороться, упорно, терпеливо, формируя завтрашний день ценою сегодняшнего терпения. Можно, но не всегда и не всем посильно.
И вот побег.
Побеги бывают разные. Есть вульгарные побеги, как бежал от отчаяния и безысходности Коля Ж. — просто через поле, не мудрствуя и не лукавя: либо убьют, либо — кто его знает, что будет.
Есть побеги — легенды.
Так ушел из тюрьмы по тросу циркач, вся битком набитая камера по очереди выпиливала для него решетку, замазывая следы работы жеваным хлебом. Настало туманное утро. Он вышел в выпиленный квадрат, добрался до вмурованного в стену кольца, встал на трос, поддерживающий кабель электропитания, и ушел по нему в туман, над небольшой речкой, на которую выходили окна.
Так выпрыгнул из тюрьмы рабочий ДОКа (деревообрабатывающего комбината) при тюрьме-пересылке, испросив разрешения построить «гигантские шаги», точно соразмерив силу разгона и выбросившись через стену возле проходящей машины. Восторженные рассказчики утверждали, что просто попал в кузов, и когда охрана выскочила за стену -- шоссе и прилегающие улицы были уже пустынны.
Есть побеги — тайны.
Вот что тебе рассказали соседи по бараку.
Лагеря, как известно, строили сами заключенные. Лагеря были разные — смотря что за работы там шли. Часто люди строили оборонные объекты. В этих случаях лагерь обносили иногда и бетонной стеной. Стена ставилась на месте внешнего ряда проволоки. Как ты помнишь, между ним и внутренним рядом был тщательно прочесанный граблями предзонник. Как когда-то тебя, вывели заключенных приводить предзонник в порядок, выдав им грабли и лопаты. Один из работающих спокойно подошел к внешней стене, прислонил к ней грабли, положил руки на гребень, потом резко подпрыгнул — и исчез. Оставших-
ся быстро сбили в кучу, увели в зону, пустили собак, но те только с визгом крутились возле стены. Зэка как в воду канул.
Схема поисков бежавшего банальна. Блокируются дороги, вокзалы, посылаются группы оперработников в возможные пристанища беглеца. Прежде всего — домой и к родственникам.
Хитрец оказался наивен. Едва опергруппа расположилась в доме, где жили его родители, как на мостике через канаву, на тропинке, ведущей к калитке, покачивая на ходу чемоданчиком, показался он сам собственной персоной. На третьи сутки его привезли в тот же лагерь. Бериевцы научились у фашистов показывать пойманного всем его товарищам, чтобы было неповадно повторить побег. Но случай был особенный, объект — тоже. Решили ставить следственный эксперимент. Под конвоем привели в предзонник: «Показывай!» Тот подошел к стене: «Вот так я подошел.»
Положил на нее руки.
«Вот так положил руки. Вот так подпрыгнул», он показал, как подпрыгнул — и, перемахнув через стену, исчез, исчез на глазах конвоя, собак и офицеров.
Домой он больше не пошел. Ушел, как говорят, «с концами».
Но не все побеги-легенды кончались удачно. Был побег, который можно было бы назвать трагической одиссеей.
Бежал из Минлага австриец-пленный. Он готовился тщательно. Выбрал раннюю весну, когда болота еще проходимы. Собрал минимум еды, которого должно было хватить, чтобы выйти из зоны тундры. Достал компас. Ушел, когда зека вывезли на работы далеко из ОЛПа. Первый этап поиска — облава с собаками — не дал результата. Австриец добрался до лесов КОМИ АССР и все лето шел, минуя деревни и дороги.
Его сочли погибшим в тундре — такого было много. Бежавшие тонули в болотах, их сжирали волки, они просто мерзли и погибали от голода. Австриец жевал кору деревьев, грибы, ягоды. Он высох, но выжил и сохранил гражданскую одежду, которая позволила ему в конце лета выйти из леса, добраться
до границы, перейти ее и дойти до американской зоны оккупации. Здесь он убедил американского офицера до выяснения его личности посадить его в военную тюрьму. Внутренне усмехаясь над страхами перебежчика, офицер выполнил его просьбу и распорядился не передавать австрийца никому, кроме этого офицера. Некоторое время спустя к воротам тюрьмы подкатил «виллис» — полевая штабная машина конца войны. Трое офицеров в форме американских военнослужащих предъявили документы и, ссылаясь на распоряжение того, кто препроводил австрийца в тюрьму, просили выдать им добровольного заключенного. Засомневавшийся комендант тюрьмы позвонил американцу и тот по телефону подтвердил необходимость передать австрийца приехавшим. Австрийца усадили в машину — двое по бокам — и повезли. Только когда машина рванулась к мосту, ведущему из американской зоны, беглец понял, что он попался. С криком он выбросился из машины, оттолкнув одного из мнимых американцев. Однако, упав, он не успел вскочить и бежать. Его схватили, вновь сунули в машину — и он успел оказаться в Минлаге еще до настоящего снега.
Побег троих литовцев из вашего лагеря был менее романтичен, но столь же тщательно подготовлен.
Из шахты, как известно, везут уголь. Чтобы в пульмане под слоем угля не спрятался беглец, солдат методично втыкает в уголь до самого дна вагона длинную пику с кольцом, напоминающую ту, которой сталевар пробивает леток, выпуская сталь.
Литовцы придумали остроумное решение: если в вагон возле стены поставить распил, поставить почти вертикально и засыпать сверху углем, железная пика скользнет по скошенной доске, как снаряд по броне тридцатьчетверки. И человек наверху не почувствует постороннего предмета, а человек внизу под прикрытием косо поставленных досок, спасется от удара острой пики.
Но по всем станциям начнут искать. И круг поисков пойдет вместе со всеми поездами, расходящимися от Инты. И поэтому трое литовцев приняли другой план.
В этот вечер по баракам трижды прошла поверка: троих недосчитались. На третий раз вас построили в проходе и солдат (кажется это был Хозяин Страна) тыкал в грудь каждого и дощечкой, с которой только что соскоблили результат предыдущего подсчета, и вслух считал.
На следующее утро, идя в скат, где предстояло сменить истершийся в бумагу распил, вы встретили незнакомых и нелепо одетых в шахтерскую робу людей. Шли они боком, жались к стойкам штрека. Весь их вид говорил, что им здесь очень неуютно. Не сразу ты узнал лицо одного из «вертухаев» - унылое, некрасивое, одутловатое с довольно большим носом - лицо завистливого неудачника.
— «Шукають», — сказал недавно пришедший по этапу из Воркуты быстроглазый, жестковатый, высокий украинец из ОУНовцев.
Трое исчезли. Откуда-то пополз слушок, что они — в шахте. Они действительно были в шахте. Медной горы хозяйка или суровый подземный дух, ненавидящий трусливо жмущихся к стойкам бериевцев, охраняли их и не позволили найти. Шел снег. Было холодно. У одного сдали нервы, и он отказался бежать.
Товарищи согласились, поставив одно условие: еще двое суток он должен сидеть в шахте.
Этой же ночью двое тихо вышли на-гора, пробрались в поданный под погрузку вагон и соорудили убежище из досок. Ждали недолго.
Лязгнули буфера, вагон шатнуло — и он поплыл медленно, как бы раздумывая, стоит ли вывозить этих людей из зоны. Забарабанили по днищу куски угля. Потом — по доскам самодельного шалаша. Как вода, уголь поднимался все выше и выше. Шум стал глухим. Нависли сверху тонны черного искристого камня. Но это было привычно. В шахте над ними были миллионы тонн породы.
Груженый вагон пошел уже плавно и тяжело. По глухому меняющемуся звуку они поняли, что их прицепили к составу.
Третий не досидел суток. Он вышел и пришел на вахту. И рассказал все.
И все-таки они ушли бы «с концами», но нервы не выдержали еще у одного. Взяв с собой инструмент, он выпилил доску, чтобы выйти, когда состав минует «край снега и собак, веселый край Спецлаг», где по уверению одного анекдотца живут на воле две национальности: коми и вохра (аббревиатура вооруженной охраны). Но у одного нервы не выдержали. Он вышел погулять на станции. Если бы нервы выдержали, их не нашли бы: лазейка была сделана впотай, как заначка в шахте. Но из трех твердым был один.
Их взяли почти сразу.
И, как водится, привезли на ваш ОЛП, чтобы все знали, что бежать бесполезно. Но все знали другое: бесполезно, если нет единства и твердости.
Дальше был набивший оскомину ритуал морального издевательства. Срочно было состряпано якобы пришедшее из Москвы «помилование», которое ввиду проступка утрачивало силу: за побег полагался новый срок.
Их увезли на другой ОЛП.
А Марика ты помнишь?
Он, как втайне и ты, ждал избавления от комиссии по делам «малолеток». Комиссия приняла изуверское решение снизить невиновным несовершеннолетним срок на 25% ... «Царь испугался, издал манифест». — Это был 1955 год! Откровенное преступление сталинского режима оживало в трусливом преступлении хрущевского.
И Марик не выдержал: он пошел на проволоку.
Потом тебе приходилось видеть, как потерявшая управление машина вдруг даже не бессмысленно, а как бы погрузившись в себя и на что-то решившись, сворачивает с трассы и целеустремленно уходит на обочину или в кювет. Она в это мгновение внезапно выделяется из десятков подобных и, побыв несколько секунд неповторимой, становится безжизненной.
Так же неожиданно, в какой-то момент те, кто был в это время на лагерной лежневке, осознали, что этот невысокий юноша в аккуратной и неизношенной х/б не случайно наискось пересекает лежневку. По мере приближения к первому ряду проволоки он все ускорял шаги, словно втягиваясь в невидимую воронку. Казалось, на какое-то мгновение руки и плечи его отшатнулись от преграды, но ноги продолжали нести вперед, и рукам ничего уже не оставалось, как раздвигать проволоку. Вспыхнул белый клочок из под порванной одежды, и, споткнувшись, он побежал, трудно ставя непослушные ноги на выметенную «запретку».
Все невольно повернули головы к ближайшей вышке. Там, нелепо вскинув руки, никак не мог преодолеть оцепенение солдат. Солдат был молоденький — только что призвали. Он колебался между желанием закрыть лицо руками и необходимостью действовать по инструкции. А Марик уже подбегал к внешнему ряду проволоки, сутулясь, словно ожидая положенного выстрела, который прервал бы невыносимую и унизительную жизнь. И чем ближе он был к солдату, тем острее солдат осознавал, что вот человек, а не абстрактный враг народа, что — смертельно сосредоточено юношеское лицо, что — не убегает он, а делает что-то непредусмотренное инструкцией, а потому ошеломляющее.
Выстрел, наконец, щелкнул, почти неслышный во всеобщем напряжении и как бы не имеющий отношения к происходящему, Марик без чувств повис на внешней проволочной изгороди. Прибежавший с охраной начальник лагеря глянул на быстро растущую на грани запретки толпу заключенных и торопливо проговорил что-то солдатам. Безжизненно обвисающего Марика подняли и сначала понесли, а потом повели на ватных, сламывающихся ногах.
Сначала говорили, что он ранен. Но — нет, солдат то ли промахнулся, то ли, в ужасе от необходимости выстрелить в человека, пальнул в воздух.
Через неделю Марику пришла реабилитация.
Пока оформляли документы, он вышел из изолятора в зону, смущенный, оглушенный, на всю жизнь изменившийся.»
— А ты, знаешь, я почему-то пытаюсь себе представить, что совершилось чудо: время разорвало пространство между Мариком и остальными. И пока оно цепенело в недоумении этих остальных, Марк вышел за зону, миновал мостки, собак, ушел в поселок и за поселок и среди хилых, изверченных ветрами с Белого моря сосенок и изломанных ревматизмом елочек остановился. И на него рухнуло поразительное: «Прошел!» Но ведь шел-то он, чтобы не пройти. Что он решил бы делать? Я знаю, что это нелепо, что это невозможно. Но видение иногда — тоже метод анализа. А этот страшный 1955 был годом видений.
— «Пожалуй. Ты помнишь, тебя все навязчивее преследовал тот самый сон.
Сны в тюрьме и в лагере — как напоминание и обещание. Это обещание было мучительным.
Впрочем, сны, где была Она, всегда были мучительны — особенно после пробуждения. Но это — совсем другое дело. Можно было смотреть на фотокарточку или просто, закрыв глаза, вновь и вновь приходить домой после свободы и победы, исправлять мысленно каждый свой шаг к Ее комнатке на третьем этаже, учить наизусть, до мельчайших, как на картинах Лактионова, высвеченных подробностей.
Этот сон был другой.
Ты свободен — выпустили. Ты идешь к Ней, а в тебе нарастает чувство тревоги. И чем быстрее растет тревога, тем быстрее растет упрямое стремление — дойти. А следом за ними все выше карабкается страх: не успеть! Ты еще не знаешь, что этот страх будет тебя мучить три долгих года, пока не оборвется мучительно в «Малом доме», что напротив «Большого дома» в момент второго ареста, пока вслед за этим кризисом не придет собранность и владение собой. Но ты еще этого не знаешь. Ты спишь на верхних нарах минлаговского барака и во сне идешь к Ней. Ты спешишь и уже почти знаешь, что за тобой следят, что тебя выпустили, чтобы снова взять. Скорее, скорее.
Вот улица, по которой ты выйдешь к Ее дому.
Но впереди встает красное кирпичное здание, замкнутое и понятное, вокзал в мир бесправия и рабства.
Влево! Но там — другое здание, назначение которого ясно определяет его прямых линий архитектура железных решеток и «козырьков».
Скорее вправо! То же самое, только лиловатая стена повыше, да окон поменьше.
Пробуждение. Нары.
Ты прислушиваешься. Тяжкое дыхание спящих. Кто-то сонно стонет. С улицы — слышны шаги, скрип снега: ребята идут с вечерней смены. Сквозь тяжелую тоску вплывает сознание возможности еще поспать. А это значит — возможность увидеть во сне свободу, увидеть Ее.
Вот тихонько затопали в проходе барака, разговаривают вполголоса. Осторожно оживает полутьма. Разуваются, стараясь не стучать, испуганно и коротко звякнула ложка о стекло банки с кипятком. Твой полусон наполняется уверенностью.
Ты снова идешь домой. Твой подъезд. Ты взбегаешь по вестнице, но снизу тебя догоняют, а вверху — ждут ...
И так без конца.
И чем больше иллюзий клубилось в невидимой атмосфере лагеря, тем большему числу заключенных снились тревожные сны. Сны начинали преобладать. Грозные признаки морального кризиса надвигались на порабощенную республику, которую в сущности представляли собой политические лагеря. Ожидание милостей от поработителей — сначала внутреннее, неосознанное, а потом — почти уже высказываемое было диким, противоречило сущности отношений раба и хозяина. И не столько необходим, сколько неизбежен был удар, потрясший и опрокинувший этот иллюзорный мир».