Письмо девятнадцатое

 

— «Республика рабов». Я думаю, это довольно точно. Режим сталинизма создал ее в три приема: поставил вне закона политическую мысль, введя «презумпцию виновности» любого гражданина в политическом преступлении и приравняв высказывание собственного мнения к политическому преступлению; собрал в громадное сообщество людей, морально противостоящих режиму; вынудил их организоваться, чтобы выжить в борьбе с издевательствами, голодом и уголовно-блатным миром. Чтобы выжить, надо было организовать взаимодействие отделенных друг от друга колючей проволокой и недоступной «волей» островков, изучить механизм подавления и использовать его слабости. В начале 50 годов уже были попытки организовать совместные действия. Еще немного и, если бы представить себе невероятную возможность продолжения существования рабства как экономической основы индустриально развитого государства, в республике рабов несомненно возникло бы самоуправление всем ее двадцатипятимиллионным населением.

Интересны, сами по себе, эти попытки в человеческой истории — основать экономику на рабстве. А что это такое — рабство? Мы повторяем этот термин, не давая себе труда отграничить точный экономический смысл от эмоциональной окраски общеупотребительного слова.

Раба можно купить и продать помимо его воли?

Но и крепостного можно купить и продать помимо его воли. С известным допущением можно сказать, что футболист, которого покупает зарубежный клуб, тоже не всецело идет туда по своей охоте, а подчиняется финансовому давлению.

Раба можно убить безнаказанно? Но если раб государственный, то государство может убить безнаказанно и так называемого «свободного человека».

Раб должен абсолютно покорно выполнять волю своего господина? Но и ребенок по естественному положению в се-

 

мье должен и вынужден покоряться воле родителей и воспитателей.

Общество постоянно сохраняет потенциал для реализации рабства, как бы высоко ни была организована экономика. Я думаю, что этим, по крайней мере, объясняется незащищенность истмата от критики, базирующейся на примерах Спарты, восточных деспотий, древней Руси и т. д. Те слабые попытки отбиться путем введения понятия «раннерабовладельческих государств», которые при этом делались, не выглядят убедительно.

С этих позиций «раб» как политэкономическое понятие должен, видимо, быть определен как человек, которого для извлечения прибавочной стоимости в пользу рабовладельца лишили права иметь собственность. При этом рабовладение (государственное или частное) может быть экономической основой государства, когда прибавочная стоимость, создаваемая рабским трудом, составляет необходимую часть национального дохода, или присутствует в качестве третьестепенного элемента в пестром разнообразии социально-экономических отношений в обществе.

В сталинское время рабовладение (государственное) давало прибыль весьма солидную. Достаточно сказать, что затраты на содержание одного заключенного, включая появившуюся в последние годы «зарплату», были в несколько раз меньше, чем та заработная плата, которую в хрущевское время пришлось платить вольнонаемным, чтобы удержать рабочую силу в горнорудных и удаленных экономически и стратегически важных районах. Мне непосредственно, от первых лиц, известны случаи, когда в тридцатые годы аресту специалиста предшествовало отклоненное предложение поехать в такой район добровольно. Так, в частности, было с моим отцом. Если же учесть, что лагеря обеспечивали именно стратегически важные сырьевые районы, вполне правдоподобным кажется сознательное формирование лагерей как источника прибыли. Если считать только 15 миллионов политических и взять скромное трехкратное превышение доходов над расходами,

 

получатся (в сегодняшнем выражении) десятки миллиардов рублей (тогдашних! В.Б.) ежегодного дохода, перед которыми меркнут жалкие конфискации имущества, набившие тюремные библиотеки великолепными книгами, подарившие совбурам великолепное жилье, но не решавшие никаких экономических проблем даже в условиях чудовищного размаха сталинских проскрипций. Такой размах рабовладения не мог выдержать современных темпов экономического развития.

Почему я все время об этом думаю, получая твои письма?

Вероятно, потому, что у мещанства есть, как минимум, два пути к фашистской диктатуре: через деклассирование общества — путь вульгарного «коллективизма» — и через обещание благ лавочникам — путь поощрения частной собственности. «В городе вино и бабы, дам гулять два дня!» — к сожалению, цивилизация мало изменила этот могущественный лозунг осаждающих армий. Михаил Сергеевич! Очень хочется помочь Вам удержать руль так, чтобы провести корабль между Сциллой сталинского и Харибдой гитлеровского пути. Мещанство сплошной массой забило то, что называется «аппарат управления», и ему все равно, в какую сторону свернуть руль. «Покой и порядок!» — лозунг «сильных режимов» с неизбежностью превращается в покой рабовладельцев и порядок тотального обкрадывания бесправных людей. Страницы нашей переписки — не место для исследований, а то ...

В общем, люди! Будьте бдительны! Будьте бдительны: ведь «люберы» бьют «рокеров» и «панков» не потому, что те нарушают покой и порядок, а потому, что те выделяются из толпы. Будьте бдительны: ведь нет ничего беспомощней демократии, которая не проникнута высокими мыслями и не знает, во имя чего она. Будьте бдительны: ведь вы не готовы к демократии, а альтернативы ей нет. Пусть бдительность и ненависть к рабству заменят вам тот минимум культуры, который так старательно убивал Сталин.

А что же экскурс в истмат?

 

Как млекопитающее в своем утробном развитии проходит нее стадии от клетки до возникновения своего вида, так и человеческое общество — государство, — родившись, проходит длинную цепь превращений, прежде чем достигнет своей вершины.

И от конкретных обстоятельств, и от заложенного в идеологию потенциала зависит, сколько и как оно задержится на каждой стадии, среди которых будет и идея рабовладения, осовремененная иногда до неузнаваемости. Проверяется жизнеспособность системы, которая должна родиться. И может оказаться, что роды не состоялись. Я не хочу, чтобы так случилось с Русью. Я не верю, что все было зря. Я верю, что все трудно, но не напрасно. Наверное, поэтому и жду твоих писем.

«Здравствуй Виктор!

Вот видишь, ты все чаще размышляешь о будущем. И я надеюсь, что к этому добавляют что-то мои письма. С лозунгом Юлиуса Фучика ты ушел в 1953 из дома. Ты снова повторяешь его теперь, когда, кажется, можно говорить громко. Но тебе не кажется, что этот бессмертный лозунг в твои теперешние дни уже не должен быть повторяем просто так? Что-то ведь добавили к нему сорок с лишком послевоенных лет? А если это не так — какова же цена этим годам?

И я, оттуда, добавлю: «Будьте бдительны, не верьте цветным снам о незавоеванной свободе».

Воевать за свободу надо не обязательно с автоматом в руках. С автоматом — это проще. Оружие подсказывает: «враг гам, куда смотрит мой ствол». А бывает, что враг поселяется в тебе самом. На самом деле это — всегда так. Просто в одном врага больше, в другом — меньше. И когда не стало тех, в ком врага больше, возникает иллюзия окончательной победы. А это всегда оборачивается трагедией. Либо начинают присматриваться к другим: не в них ли враг? Либо уверуют в то, что враг больше никогда не придет.

А враг поселяется в тебе самом, и очень часто показывает цветные сны о даровой свободе. И тогда рушится на тебя от-

 

резвляющий удар. Один — общий, один персонально для тебя.

Игорь Владимирович появился в начале осени. Он был молчалив, мягок, внутренне отчужден.

Ты располагал к себе людей и, должно быть, неосознанно чувствовал это. И поскольку — неосознанно, то ты и не обращал внимания на этот недостаток, родственный неосознанному кокетству девочки, и иногда в оценке нового человека он мешал тебе видеть так, как оно есть на самом деле. Вот и теперь тебе показалось, что Игорь Владимирович суховат в общении. Ты не разглядел за отдаленностью его взгляда пережитую трагедию, и скользнул мимо, занятый уже сложившимся, и так непростым и беспокойным, кругом контактов с людьми.

А недели через две один из твоих друзей пересказал тебе его историю. Игорь Владимирович сидел в карагандинских лагерях, работал в шахте. Лагеря были большие и одни из самых тяжких: уголь и — медные рудники, и кое-что похуже плюс жестокий климат с зимними ледяными ветрами и летним убивающим зноем. Народ в этих лагерях был соответственно, суровый, политически зрелый и требовательный. Они понимали, что режим сталинизма еще не убит, и по крайней мере, часть власть имущих смотрят: а так ли уж необходимо снимать с народа наручники?

Лагерные «параши» о том, что вот-вот снимут проволоку, а не только номера со спин и решетки с бараков, уже приелись. В Караганде местное начальство считало эти проявления демократии преждевременными, а в верхах местное начальство не торопили ...

Очередной этап с севера принес весть: давно поснимали и решетки, и номера, работают комиссии, людей освобождают. Чего же вы ждете? Это же беззаконие!

Заключенные обдумали сказанное, взвесили все и пришли к выводу: это произвол местных властей. Сначала требовали прокурора «по надзору». Потом крупно говорили с лагерным начальством. Но в Казахстане начальство считало: «Здесь вам не Россия! Бежать некуда, помощи ждать не от кого. А сверху нас что-то не очень торопят ...»

И тогда сработала десятилетиями сжимавшаяся пружина.

 

Лагеря поднялись разом, в назначенный час, разоружили охрану и выгнали из зоны. Железная дисциплина политических позволила всю операцию провести без жертв. Выталкивая офицеров за проволочные ворота, объявили: не пустим, пока не приедут из Москвы.

Начальство вызвало войска.

Но цветной туман «оттепели» не только порождал иллюзии, но и кружил головы солдатам. Бериевцев недавно разоружали на вокзалах войска Жукова. Бериевцам не верили.

И тогда было совершено преступление в стиле фашистских провокаций. В одном из бытовых лагерей уголовники убили двух молодых охранников. Ночью тайком их подбросили в предзонник большого лагеря, объединяющего мужскую и женскую зоны, разделенные, как это бывало обычно, глухим забором. Утром якобы «нашли». Солдат удалось убедить, что в зоне — вооруженные убийцы.

И тогда в зону вошли танки.

Много лет спустя в марийских лагерях, до размеров которых сжалась бывшая республика рабов, бытовала среди заключенных нового поколения такая шуточка: «Танки у ворот Дубровлага!» Насколько я знаю, старшие так не шутили.

И тогда, в Караганде, танки, подмяв гусеницами проволоку, подъезжали к баракам, пробивали стволом орудия ветхую стену и стреляли холостым. Из разваливающихся под ударом брони бараков в одной зоне выскакивали мужчины, в другой — женщины, некоторые — с детьми. В лагерях и тюрьмах тоже рожают. Ты не знаешь, что испытывали танкисты, глядя на разбегающихся из-под развалин и гусениц людей. Еще десяти лет не прошло, как под гусеницы наших танков летели букеты цветов в Праге и Софии. Еще больше десяти лет оставалось до того, как под гусеницы таких же танков легли люди на мосту в Будапеште...

Это было в День Шахтера - когда ты об этом узнал.

Игорь Владимирович не выдержал. Вскоре после освобождения, пришедшего к нему в 1956 году, он скончался в психиатрической больнице.

 

Вот почему ты чтишь этот день — День Шахтера. А номера и решетки все-таки сняли. И потянулись люди на переследствие. Но когда Сахаров в «Московских новостях» в 1987 году призывает «воздать должное» Хрущеву, ты вспоминаешь День Шахтера. И ты не согласен с Андреем Сахаровым. Ты помнишь услышанный тобою уже в 1956, в Бутырке, карагандинский вариант «Колымы»:

«Так будь же проклята Караганда,

Что названа мирным оазисом.

Нас на мученья ссылают сюда

За несогласье с надстройкой и базисом.»

И ты знаешь, что гибелью и сумасшествием восставших в Караганде была приближена реальная демократия и перестройка. Знают ли об этом те, кто выдвинул сейчас эти лозунги? Вряд ли.

Но твоя судьба была бы другой, если бы не гибли женщины в Казахстане. Ты понимаешь, что и на Колыме, где вился «Черный флаг с кровавою полоскою», и на Воркуте, где бастовали в 1955 году, и в Караганде гибли за тебя, за твою свободу, за которую ты — что делать — погибнуть не сумел.»

— Да. Ты жестоко прав. Не сумел. И именно об этом я писал потом, много позже, когда идейный родственник Сталина Пиночет убил поэта Виктора Хару:

«Они ко мне приходят порой по ночам.

Их лица возникают из тьмы, как удары.

И Хара улыбается в лицо палачам,

А в пальцах раздробленных — обломок гитары.

О, сколько их, замученных в застенках глухих,

О, сколько их, загубленных за годы и годы,

Далеких или близких, незнакомых и родных —

Бестрепетных рыцарей единственной Свободы.

Они ко мне приходят в полночной глуши,

В глаза мне впиваются очами своими

 

И шепчут,

шепчут,

шепчут:

«Поэт, поспеши

Вписать в число казненных

Свое

Имя.»

Наверное, я мог бы ...

«Никто не знает этого. Если люди тебя заметят, они потом скажут. Но ты прав, не причисляя себя к лучшим. Как и на войне, лучшие редко добирались до мирной гавани. Пусть на оставшихся в живых лежит не тяжесть, нет — строгая ответственность за страну, в которой они живут, за которую гибли лучшие. Первый удар упал. Мир предстал — как он есть, простым и жестким. Он освобождался от цветного тумана. Второй удар, окончательно снявший иллюзии «дарованной свободы», уже был наготове. Он касался тебя лично.

Но о нем в этом письме не будет ни слова. Хватит и того отчаянного и неудачного стихотворения, которое вырвалось тогда. Давай лучше вспомним что-нибудь обыденное. Как возвращаются с шахты.

Мороз. Иней охватывает брови, редкий пух, который у тебя растет вместо усов, кромку воротника бушлата. Собравшись, вся бригада идет к вахте. Там, где в большом помещении, у проходов, напоминающих метровские турникеты, но только из досок («Здесь — как в Рио-де-Жанейро, все носят белые штаны, только поверх надевают ватные»), набралось уже несколько десятков людей, «развод», то есть смена работяг, которых конвойные водят на шахту и с шахты. А от шахткомбинатов тянутся еще и еще. Наконец, из дежурки выходят солдаты, становятся у проходов и начинают по одному пропускать заключенных. Надо подойти к проходу, встать на небольшое возвышение, расставив ноги и вытянув руки в стороны. Солдат привычным движением проводит по тебе от кистей к плечам, по воротнику, по груди и бокам, по ногам. Заглядывает в шапку, мнет ее.

 

— Проходи.

Ты выходишь к проволочным воротам в огороженный коридор, ведущий к жилой зоне. Тетрадка со стихами осталась незамеченной. Как? Наше дело!

Над фонарями, освещающими коридор между двумя рядами колючей проволоки, стоят столбы светящейся морозной пыли. Холодно. Солдаты мешкают. Из дверей шахты долго никто не появляется. Наконец, выходит очередной заключенный.

— У Николая письмо с женского ОЛПа отобрали.

— Куда положил?

— Да в карман, на виду, он уже сколько раз так проносил, а тут Хозяин Страна в карман полез. Совсем уже пропустил, а потом — полез.

— Может, стукнул кто?

— Вряд ли.

Мороз. Снова индевеет лицо. Наконец, выходит солдат с дощечкой, начинает по пятеркам выпускать в коридор.

Скрипит снег. Стоят столбы светящейся пыли над фонарями. Подвывает собака.

Один из лагерных поэтов, тоже благодарный Никите Сергеевичу за свою судьбу и судьбы других людей, писал:

«Пес за зоною завыл.

Вот бы мне такого!

На Хрущева б натравил

И на Маленкова ...»

Быстро мы разбирались в доброхотах, которые играли в демократию, пока шла борьба за власть.

Вот и вахта. Темная.

Мороз.

— Нача-а-льник! Замеря-аай!

Холодно. А на вахте тепло. Солдаты пьют чай, курят. На мороз выходить неохота.

—Нача-а-льник! Давай замеряй!

Неподвижно стоят морозные столбы над фонарями. Наконец, дверь вахты открывается, и на крыльце появляются,

 

запахивая тулупы, надетые поверх полушубков, дежурные вертухаи. Если люди — отворят ворота и, помахивая дощечкой, отсчитают проходящие пятерки. Если гады — покуражатся, подержат на морозе.

Но вот ворота сзади. В барак!

В бараке тепло. В зону разрешается приносить куски угля. их несут, захлестнув ремешком, как камень в праще, только камень большой, ушастый и черный. Он долго разгорается в печке. Сначала лежит вовсе как неживой, а потом занимается голубоватым беглым пламенем, зацветает — и вот уже полыхает жарко и долго, рассыпаясь и показывая все, что видел за миллионы лет до того, как шахтерские руки подняли его на-гора.

Дом возникает вокруг человека, как только у него есть, где вытянуться на отдых. На потолке над нарами знакома каждая трещина. Знакома доска, по которой проводишь рукой, лежа на спине. Завтра пересменка. Полтора дня в жилой зоне. Можно зайти к друзьям. Например, к москвичам Павлу Михайловичу и Виктору. Туда ты идешь, когда нужна передышка от той невидимой работы, которая продолжается непрерывно. Там кусочек вспоминаемой Москвы.

Павел Михайлович вынет фотографию дочери, которая учится в музыкальной школе. Виктор будет долго, медленно улыбаться.

Правда, потом, четыре года спустя, следователь предъявит тебе переписанную его рукой твою песню, отнюдь не располагающую к мирному созерцанию ...

Но ты так и не вспомнишь, откуда он мог ее слышать.

Вы уверяете друг друга, что — вот, скоро! И даже договариваетесь встретиться у Зеленого театра в Парке Горького.

От этих встреч остается мечта, которая тревожит тебя и сейчас.

«Синеглазые парни

Восторг невесомости

Понесут...»

 

Очень хочется пройти по солнечным или ночным улицам Москвы, обнявшись, сознавая, что Свобода пришла, потому что завоевана.

Но — нет. До сих пор это время еще не настало. Антифашисты собираются у могил незабытых друзей. А вам — нельзя. Узники фашистских лагерей собираются. А узники сталинских — нет, даже если раньше они были узниками фашистских.

Честно ли это?

И сумеем ли мы воспитать новое поколение, если не научим его уважать память тех, кто заплатил за демократизацию и гласность своей жизнью? Что еще из перестройки получится — как знать, а жизни уже отданы. Такое даром не бывает.»