Дорогая Анна Петровна

 

Два года, с января 1938, провела Анна Петровна Петрушанская в московских тюрьмах, и вот — этап на Север. На Котласской пересылке той весной собрались в ожидании своей участи узники, которым определили лагерную смерть: жители столичных городов — Москвы и Ленинграда, Минска и Ташкента, шумливые кавказцы, скромные корейцы... Знакомые не попадались, да она и не искала никого. Муж, Борис Семенович Эльман, служивший советским резидентом тайной разведки в США, пропал на Лубянке, сама Анна Петровна последние десять лет тоже работала на советскую разведку в Западной Европе и в Америке.

Мужа взяли 5 ноября 1937 года, ее — через два месяца. Борис приехал домой, его вызвали в Управление: "Знаешь что, возьми Анку, отдохни". Но он пошел в ЦК, договорился об уходе из разведки, у него уже нет сил... Он и в Испании воевал, приехал оттуда, ему второй орден дали, Орден Красной Звезды.

Супруги поехали в Сочи, в санаторий для военных. Вдруг — телеграмма: вызывают в Москву. Приехали — никто не вызывал. Недоразумение?.. Взяли его ночью. Уже весь дом № 5 по Комсомольскому переулку был опечатан. Все двери. Они жили на пятом этаже, в квартире № 37. Это так жутко — подымаешься в лифте и на всех площадках — печати. Внизу сидит дежурный, он смотрел на них с изумлением, как на оживших мертвецов...

После ареста Бориса, через два дня, — странный звонок:

— Аня, ты еще здесь?

— Да.

— А мне сказали, что ты уехала в деревню...

Она ничего не поняла и положила трубку. А через

 

несколько недель за ней пришли. Но перед тем выбросили из квартиры. Явился сотрудник Иностранного отдела Петр Гуцай. Вместе работали. Пришел и спрашивает:

— Аня, у тебя квартира теплая?

— А что, тебе квартира нужна трехкомнатная?

— В тот момент приходит еще какой-то соискатель и спрашивает:

— Петька, зачем пришел?

— Пришел квартиру посмотреть.

— А я под эту квартиру уже три месяца подбиваюсь, — ответил второй.

И все это — при живой хозяйке. Не выдержала она, дала сослуживцу по морде:

— Какая же ты сволочь!

— Ну, ничего, это тебе отзовется.

— Может, и тебе, — ответила Анна Петровна. И — напророчила.

Выбросили ее в маленькую комнатку. Была у нее великолепная квартира, теплая, солнечная, в самом центре города. Картины, библиотека, мебель...

Когда за ней пришли, восьмилетний Феликс болел скарлатиной и свинкой. Он ухватил ее за шею: "Мама, не уходи!" Два солдата — один тянул мать, другой вырывал у нее из рук ребенка. Энкаведешники, "рыцари революции"... Ребенок держит ее, горячий весь. Они не могут его руки разорвать — так крепко он вцепился.

...Уцелела она чудом. Первым следователем в тридцать восьмом оказался старый друг Яша Яковлев. В юные годы работали вместе в одном райкоме партии.

— Господи, Яшка! — воскликнула она, когда конвой оставил ее в кабинете следователя.

— Тише, дура...

И тут же грозно крикнул: "Молчать!" Анке стало смешно. Почему-то чувство юмора не покидало ее и там.

— Ты же можешь заработать на мне орден, — сообщила она следователю.

— Перестань. Ты лучше вопи погромче, проси пощады. Я же истязаю шпионку...

И она послушно кричала-стонала.

Разумеется, Яковлеву пришлось выйти из дела. Если

 

бы раскрылась их прежняя дружба, конец для обоих был один. Но он сумел уберечь Петрушанскую от пыток и казни. Дали ей всего 8 лет по литерной статье СОЭ — социально опасный элемент.

Литерные статьи применялись в тех случаях, когда следователям не удавалось набрать нужных для осуждения фактов, документов. Или — при отсутствии признательных показаний. Ну, не удавалось выбить! Бывает и такое.

Незадолго до конца следствия от Петрушанской потребовали подписать клеветнические показания на Артузова, Штейнбрюка, Эльмана и Урицкого, начальника IV управления: якобы их завербовали враги, и они стали тройниками, работали на несколько государств... А Петрушанской известны конкретные факты. В том сочиненном протоколе было написано, что Анну Петровну завербовала сотрудница английского посольства. На самом деле все было наоборот: эту сотрудницу в свое время завербовала лично Петрушанская. И она стала смеяться: "Что вы, этакие глупости я никогда в жизни не подпишу".

Следователь изругал ее по-черному, он даже бить ее пытался: "Подпишешь! Подписывай, ... такая!"

— Дайте мне тогда, покажите подписи хотя бы одного из них, пусть Эльмана.

— Ты что, мне не веришь?

— Не верю.

— Ах ты ...!

— Дайте мне очную ставку.

— Ты что, с ума сошла, — сказал следователь, — что я тебе Эльмана с того света приведу?

На минуту она потеряла сознание, очнувшись, сказала:

— Голова у меня болит...

— Да ты, такая-сякая, на черта мне твоя голова. Подпиши — я тебя отпущу.

Нет, не подписала. Он ее пару раз ударил, даже по голове. Теперь она знала, что мужа нет на свете.

Зона пересылки была разделена высоким забором на две половины — мужскую и женскую. В заборе проделали дырку, и через нее переговаривались, вызывая родственников и знакомых. Для себя никаких вестей Анна Петровна не ждала.

И вдруг прибегает какая-то женщина и кричит:

 

— Бабы, бабоньки, кто знает Аню Эльман?

— Это я.

— Да ты же Петрушанская.

— А по мужу Эльман.

— Иди, тебя просят. Какой-то бородатый старик там...

— Она кинулась к отверстию. Там стоит пожилой мужчина.

— Кто Аню Эльман спрашивал?

— Я. Моя фамилия Ланда.

— Аня? — спрашивает он.

— Да. А вы знаете что-нибудь о Борисе?

— Да, я с ним в одной камере сидел. Он просил всех, кто только увидит Аню, сказать ей, что он никогда и ни в чем не был виноват перед Советской властью, перед партией.

— А что вы знаете о его судьбе?

— Его страшно допрашивали. Так били, что приносили на простыне, искалеченного. Но он как-то быстро приходил в себя и вставал. Я, старый человек, просил его: "Борюшка, подпиши, чем дурее, тем лучше!" А он отвечал: "Нет, пусть меня убьют — никогда я не подпишу такую ложь".

— А чем кончилось?

— Кончилось вот чем. Его вызвали на военную коллегию. Когда объявили решение, Борис закричал: "Я ничего не подписал, все, что вы говорите, — ложь, неправда!" Его начали бить, пытались заткнуть рот, а он все кричал. Потом он исчез. Мы как-то все узнавали: в камере смертников его не было, нам только сказали, что его там добили и пристрелили во дворе. Он был крепкий, здоровый, плечистый мужчина, и он дрался с ними."

После освобождения из лагеря Петрушанская встретила одну из сотрудниц, и она сообщила: "Я сама видела список расстрелянных, Борис был в этом списке. Добили его или расстреляли — я не знаю, как было дело."

...Обвиняли Эльмана, что он был шпионом в пользу Италии, в пользу Америки. В Нью-Йорке он формально числился специалистом по нефти. Он окончил университет, хорошо знал немецкий, французский, по-итальянски свободно говорил, по-английски слабее. Он был очень интересный человек, талантливый разведчик. С хорошим чувством юмора, но предельно сдержанный.

 

Когда Борис уезжал без Ани, с ней поддерживали связь из 4-го управления. В последние годы туда по распоряжению ЦК партии были переведены из иностранного отдела НКВД Артузов, Эльман, Карин и Штейнбок. Их всех потом убрали. Артузов был заместителем начальника 4-го Управления Урицкого Семена Петровича.

Однажды на пересылке в Котласе Анна пошла в аптеку, где работала уборщицей и развешивала лекарства, увидала там помощника Бориса Станислава Стуруа. Стоит босиком в брюках галифе, в распущенной, без пояса рубашке, как у всех.

Она бросилась к нему:

— Стасик!

— Анечка, — даже голос потерял.

В Испании он занимался доставкой оружия. У него были поранены руки: рубил дрова.

Он рассказал, что виделся с Борисом в тюрьме. Тот попросил его: "Стасик, ты моложе меня. Выйдешь на волю, расскажешь Ане, всем расскажешь правду обо мне." Борис яростно дрался, однажды во время драки ему кто-то из этих, рыцарей, стал гимнастерку запихивать в рот. И он откусил мучителю палец. Его так избили, что он потом долго не мог на ногах стоять.

Анне Петровне запомнился один эпизод из прошлого Бориса. Он вез транспорт оружия из Франции, а капитаном корабля был немец. Борис все время разговаривал по-французски с целью проникнуть в замыслы капитана.

У Бориса был изумительный слух и кошачья походка — он мог так подойти сзади к человеку, что тот терялся. И вот как-то он услышал, что капитан с кем-то договаривался о том, что, подойдя к испанскому берегу, они оружие отдадут франкистам. Борис подождал, пока капитан остался один, и сказал: "Ну вот что, голубчик. Теперь до берега осталось идти сутки — мы с вами будем все время вместе, нравится вам это или нет. Я плачу деньги, а вы исполняете то, о чем я с вами договорился. И будет так, как я сейчас говорю. Запомните: мне терять нечего, а вам есть что, вы потеряете жизнь." И он был рядом с ним и спал, лежал около него, пока не прибыли в Барселону.

У нас было правило: если работаем по отдельности, другой ни о чем не спрашивает и ничего не рассказывает.

 

И если жена иногда спрашивала что-то о его деятельности, он говорил только удивленно: "Анечка!" И все.

Но бывали исключения. Он летел на двухместном самолете из Франции в Испанию. Летчик был настоящий, то есть свой, а Борис ему помогал, он знал летное дело. Летели на сухопутном самолете, над морем отказал мотор, и они спланировали на Корсику. Аня решила спросить: "Борюшка, что ты подумал в эту минуту?"

— Ну тебя, глупая, не хочу на такие вопросы отвечать. Если скажу, ты будешь надо мной смеяться...

— Нет, нет, я не буду смеяться, — она действительно хотела узнать, что чувствует человек перед смертью.

— Понимаешь, — сказал Борис, — я летел из Испании, вез тебе чудесную пластинку и подумал: "Ох, как жалко, пластинка не достанется Анке. А ты думала, что у меня мысли были какие-то великие. Ей-богу, нет. Вот такая дурь мужская пришла в голову..."