- 93 -

СНОВА ТЮРЬМА

В тридцатых годах в СССР укрепилось самодержавное правление Сталина. По мере того как у него прогрессировали такие качества, как подозрительность и страх перед покушением, ужесточались и меры, предпринимаемые им. Церковная деятельность снова стала испытывать все более и более сильное давление; государством накладывались на нее все новые и новые ограничения. Христианское обучение и распространение христианской литературы были запрещены. Работа, которая проводилась на финском языке, стала со временем как бы бельмом на глазу у официальной власти и в конце концов тоже оказалась под запретом.

Национализм — явление, присущее не только нашему времени, он с незапамятных пор имел корни в Российской империи и в СССР, а теперь в девяностых годах, снова возник в России. На самом же деле вся российская история является историей напряженности в отношениях и борьбы за власть и положение в обществе между различными национальностями.

Но вернемся в тридцатые. После краткого периода относительной свободы снова начались притеснения и аресты. В частности, начали преследовать и людей, на свою беду имевших «неправильное» происхождение. Их объявляли преступниками, к каковым причисляли и тех, у кого понятия о жизни и вере расходились с атеизмом — официальной религией государства.

Положение на местах было, однако, неодинаковым — это зависело от того, какие люди представляли власть в разных районах, какие у них были взгляды на церковные общины и проводимую ими работу. К концу десятилетия отношение властей к христианской деятельности ужесточилось по всей стране, вести ее становилось все сложнее. И чем ощутимее были признаки приближения второй мировой войны, тем неспокойнее становилось повсюду.

Лживая «информация» и клеветнические доносы принесли много зла — ив городах, и в селах. До того люди жили в спокойствии и любви, помогая друг другу, а теперь ни в ком нельзя быть уверенным: ведь неизвестно, кто втихую доносил на своих соседей и знакомых. Стало исчезать доверие между людьми, на его место пришли страх и

 

- 94 -

подозрительность. Это же наблюдалось и среди членов церковных общин.

Когда Союз христиан-финнов Ингерманландии был присоединен к русской церкви, то есть фактически ликвидирован, руководить финноязычным отделением был назначен человек по фамилии Капустинский, который на самом деле был иудой. Он являлся доносчиком, и в его задачи входило информировать официальные органы о том, что происходит в общинах, а также об их деятелях.

В результате действий официальных органов среди ингерманланд-цев стал наблюдаться разброд, богослужения стали проводиться все реже и реже. Последнее богослужение в молитвенном доме в Корпи-кюля состоялось в 1938 году. Но еще до того прихожане испытали серьезный удар: в ночь на Рождество 1937 года в своем доме был арестован Урхо Вальякко. Куда его увезли — неизвестно. Люди только слышали в день Рождества, что его забрали из дому и, оторвав от семьи, увезли. Те, кто знал этого человека, плакали, сожалея о том, какая судьба его постигла. Будучи отправленным в лагерь, он прожил недолго и вскоре там умер. О судьбе его семьи Йоханнес после этого ничего не слышал.

Урхо Вальякко был проповедником в течение восьми лет, неся Слово Евангелия людям как на дому, так и во время собраний в молитвенных домах. Начавшиеся к тому времени аресты обычно происходили быстро и внезапно, проводили их без каких-либо объяснений и, как правило, под покровом темноты. Арестованные практически не имели никакой юридической защиты, и работники органов имели над ними, в том числе и над их личной жизнью, совершенно безграничную власть, которая превращалась в настоящий произвол. Это принесло несчастья и неисчислимые страдания всему народу.

— События развивались, не предвещая и для нашей жизни ничего хорошего, мрачные тучи сгущались над нашим будущим.

И вот, наконец, началось...

В середине весны тысяча девятьсот тридцать восьмого года я получил повестку, обязывающую меня явиться в НКВД, в тот самый страшный дом, точнее, в один из его корпусов, расположенный на улице Воинова, двадцать пять. Итак, с тяжелым сердцем я направился навстречу своей неведомой судьбе.

Сотрудник, приславший мне повестку, встретил меня очень дружелюбно, спросил, как дела на работе и в общине. Я ответил как есть, не скрывая; понимал, что это только начало. Затем он перешел к делу: предложил мне стать «одним из наших помощников» — то есть доносчиком.

— У тебя есть две возможности, выбирай сам: либо отказаться от своей веры и прекратить проповедовать — тогда ты сохранишь сво-

 

- 95 -

боду и, кроме того, будешь работать с нами, либо же снова отправишься в тюрьму.

Вот такой мне был предложен выбор.

— Тебе дается три дня на обдумывание, — заключил он и взглянул на меня, ожидая, очевидно, что я скажу. Молчание мое было недолгим.

— Я принял решение уже давно, — заявил я, — и могу дать ответ сразу. Не надо мне этих трех дней. Я уже много лет назад дал обещание быть верным Богу до самой смерти. Я не могу отречься от Него и не могу обещать, что перестану говорить людям о любви Господа, — совершенно спокойно сказал я.

— Можешь идти, — бросил сотрудник, услышав мой ответ; он не стал меня больше уговаривать.

В тот раз мне еще удалось вернуться домой, но чувствовал, что скоро наступит момент, когда я снова окажусь в тюрьме. Я сам определил свой путь, но другого выбора у меня не было: я ни при каких обстоятельствах не мог бы отречься от Бога.

Прошло несколько недель. И вот как-то вечером к нам забежала одна наша знакомая по имени Эльса — молодая верующая из общины. Девушка была вся в слезах, и по ее виду было ясно, что у нее большая беда и она не знает, что делать. Эльса упала на пол и стала просить прощения.

— Эльса, дорогая, успокойся, успокойся, — стали мы с Лииной утешать ее, но она все продолжала всхлипывать. Мы были в растерянности и недоумении. Почему, да и за что она просит прощения? Ведь она же никогда не делала нам ничего плохого.

Когда Эльса немного успокоилась и начала говорить, выяснилось, что ее тоже вызывали в «страшный дом», где заставили подписать длинный список обвинений, касающийся меня, в котором все от начала до конца было ложью.

В тот вечер Эльса довольно обстоятельно рассказала нам о том, что было в «страшном доме». Она была крайне потрясена случившимся. На нее оказали такое давление, что нервы и силы у девушки не выдержали, и она в конце концов подписала бумагу с обвинениями против меня. Там, в частности, было сказано, что я — «руководитель группы контрреволюционеров, строил планы, направленные против Родины, занимался шпионажем в пользу Финляндии».

Я стал успокаивать Эльсу.

— Даже если бы ты и не подписала, меня это все равно бы не спасло, — сказал я. — Они нашли бы кого-нибудь другого, кто подписал бы. И я совсем на тебя не в обиде. Будь у меня обида, она меня самого лишила бы благословения. Нет, я не могу носить обиду. Если уж мне

 

- 96 -

суждено испить горькую чашу, значит, так тому и быть; твоей вины в этом нет, — говорил я Эльсе, надеясь, что она успокоится.

Эльса успокоилась немного, хотя и не совсем. Мы оставили Всевышнему решать, что будет завтра. Но все же, когда она уходила домой, я видел, что лицо ее все равно было очень расстроенное.

Это была наша с ней последняя встреча, следующая состоялась только спустя почти пятьдесят лет.

Во время войны Эльса оказалась в Швеции, и она уже ничего не знала обо мне. Потом, когда прошло достаточно времени, и я уже жил в Эстонии, приехал из Финляндии один из моих друзей. Мы встретились, и я рассказал ему о своей жизни.

Когда этот человек побывал в Швеции, он рассказывал там о «жизни Тоги». И надо было так случиться, что однажды среди слушавших его оказалась и Эльса.

— Йоханнес жив; я не стала его убийцей! — обрадовалась она.

Через какое-то время Эльса дала знать, что приезжает в Ленинград и хочет увидеться с Йоханнесом, который тоже собирался в Ленинград. Это произошло лишь в восьмидесятых годах.

— Значит, я все-таки не убийца, ведь ты живой. И только тогда Эльса окончательно успокоилась — ведь она носила эту тяжкую ношу все эти годы и все время молилась за Йоханнеса.

Тогда, в 1938 году, через несколько дней после Эльсы в наш дом пришел еще один человек — Юхо Кампура, тоже из членов общины. Он тоже был серьезно озабочен моей судьбой.

— Лучше бы тебе уехать из Ленинграда в какой-нибудь другой город, — посоветовал он и пояснил: — Здесь тебя хорошо знают как верующего и проповедника, поэтому могут арестовать когда угодно, как арестовали Урхо Вальякко.

Я не догадывался, что и он тоже подписал обвинения против меня, сам же он об этом ничего не сказал. Мне это стало известно позднее, после ареста.

Я видел, что творилось кругом, поскольку невозможно было закрывать глаза на происходящее. Власти вели за мной постоянное наблюдение. Я старался сохранять спокойствие и жить обычной жизнью, однако внутренне чувствовал, что будущее мое довольно мрачное.

В стране властвовали силы, которые были сильнее нас. Но как бы то ни было, «И сказал царь: жив Господь! не падет и волос сына твоего на землю». Мы старались оставаться спокойными, однако вести об обысках и арестах, происходивших то там, то здесь, усиливали дурные предчувствия.

 

- 97 -

Юхо Кампура я больше не встречал. Через много лет, будучи в Финляндии, я встретился с его дочерью, которая рассказала о последних годах жизни своего отца: он заболел и болел до тех пор, пока не отправился на вечный покой.

Йоханнесу вспоминается, что сказал Иисус в Гефсимании. Среди учеников, принимавших Его причастие, был также и Иуда, который вскоре предал Его. Иисус тогда сказал Иуде: «Что делаешь, делай скорее».

Об этом же подумал и Йоханнес. Если должно произойти что-то ужасное, пусть оно произойдет незамедлительно. Предчувствие того, что ожидает впереди, приносит еще большие муки.

После всего этого уже ничто не могло оставаться так, как было. Каждый день, когда я приходил с работы домой и Тайми бежала броситься мне на шею, сердце мое начинало тревожно биться. Ее маленькие ручонки будто обжигали мне шею. «Сегодня папа держит тебя в своих объятиях и ты рядом со мной, но что будет, когда придет завтрашний день?» — думал я.

Видя, как Лиина готовит ужин, мне в голову приходила мысль:

«Сегодня я ем то, что мне приготовила моя дорогая жена, а вот как будут кормить там, в тюрьме?»

Я уже хорошо знал как. Помнил, как, попав в тюрьму, увидел пайку хлеба с водой, которая подавалась по утрам через маленькое окошко; точно так же через него мы получали жидкий суп, а вечером — кашу на воде. Я понимал, что это тяжкое время может возвратиться в любой момент. Когда по вечерам мы ложились спать, дурные предчувствия не оставляли меня ни на минуту: «Сегодня я еще буду спать дома, со своей семьей, а вот где придется спать завтра или на следующей неделе?»

Как только раздавался звонок в прихожей, сердце мое готово было выпрыгнуть из груди. Что, уже пришли арестовывать? Предыдущие воспоминания были еще свежи в памяти, и то, что происходило в стране, не позволяло об этом забывать. Шли обыски, конфисковывали имущество, производили аресты. За членами церквей велась слеж-уа на собраниях присутгтвокяли представители властей, да и если говорить о людях, то нельзя было определить, кто истинный прихожанин, а кто доносчик.

«Что делаешь, делай скорее», — слова эти, сказанные Иисусом Иуде, как бы звучали у меня в сознании. Тягостное ожидание действовало угнетающе, сковывало волю. Готовя себя к тому моменту, когда меня придут арестовывать, я понял: как хорошо, что мы не знаем заранее своего будущего.

 

- 98 -

И вот, наконец, произошло то, что должно было произойти, и произошло внезапно. «Что делаешь, делай скорее».

Это случилось 8-го июня 1938 года. Этот день в начале лета был солнечный, ясный и теплый, природа пышно цвела и благоухала, но у меня в душе веяли холодные ветры.

Не было выбора, а приют только один — тот, что и в тюрьме согреет.

«От лица Твоего куда убегу?» И я носил в душе это лицо, которое было всегда близко даже в минуту крайней нужды.

В тот день я был на работе, как бывал до того в течение более двух лет. Затем вернулся домой, в нашу комнату в Стрельне. Лиина уже приготовила ужин и возилась с Тайми. Мы поужинали — это был наш последний ужин, когда мы ели вместе за одним столом.

День уже перешел в вечер, а потом наступила ночь. Был уже второй час, когда в дверь постучали. Я пошел открывать.

За дверью стояли те, кого мы «ждали», они пришли за мной.

Это было началом моего десятилетнего срока, в течение которого Лиина и Тайми жили, не ведая, где я, живой или меня уже нет на свете.

Незваные ночные гости начали с обыска. Что они искали — этого я так и не узнал; очевидно, хотели найти какие-нибудь «контрреволюционные» материалы, за хранение которых меня можно было снова арестовать и упрятать за решетку.

Они обследовали все, открывали шкафчики, вываливали с полок вещи, выбрасывали на пол содержимое из ящиков стола, рылись в бумагах, прощупывали одеяла и подушки. Маленькая Тайми, которой уже был годик и десять месяцев, когда они пришли, спокойно спала в своей кроватке. Нам велели взять ее на руки, чтобы осмотреть также и детскую кроватку. Я взял спящую девочку, она проснулась и, испугавшись, начала плакать.

— Кто знает, может, вы спрятали какие-нибудь документы у ребенка в постели, — ну что ж, довольно хитро, если так, — последовало объяснение.

Они перерыли кроватку, перетрясли белье, однако не нашли ни там, ни в других местах ничего из того, что искали. Ничего интересного не оказалось.

Тем не менее я должен был проследовать с ними. Вот и наступила та самая минута, когда нам предстояло испить горькую чашу. Когда обыск был закончен, я отдал Тайми Лиине. Обнял и поцеловал дочурку и жену, прижав их к своей груди.

Это была страшная минута, будто бы все темные силы пришли в движение и пропала сама надежда. Сколько времени продлится эта разлука, увижусь ли я снова когда-нибудь с ними?

 

- 99 -

Нам оставалось полагаться только на милость Божию. Нельзя было потерять надежду.

Я знал, что меня ожидает. Месяцы заключения, проведенные на Шпалерной и в «Крестах», дали мне представление о том, что будет впереди. А может, будет и того хуже, ведь ситуация становилась все более и более тяжелой.

В эту минуту душа моя воистину застонала от боли. Летняя ночь была светлая, но я должен был идти в какую-то темноту, оставив Лиину и Тайми. Увижу ли я их когда-нибудь? Самое счастливое время моей жизни, такое короткое, осталось позади. Я взял с собой кое-какие личные вещи, одежду, однако Библию брать не стал. Знал, что они отберут ее у меня, если возьму с собой. Мне хотелось, чтобы мамино наследство было сохранено, что бы со мной ни случилось; не хотел, чтобы Библия снова попала в жернова этой системы.

Меня доставили прямо в тюрьму «Кресты», откуда я освободился почти три года тому назад.

Наша подруга Ээва Хумала, которая знала еще моих родителей, пришла к нам, когда меня уже снова увезли в тюрьму. Она застала Лиину всю в слезах.

— Йоханнеса опять забрали, — плача, простонала Лиина. Тайми еще не было и двух лет.

Ээва стала утешать Лиину, напомнив ей о том, что было до и после того,как я родился.

— Лиина, ты ведь знаешь, да и я тоже это знаю, что Йоханнес принадлежит Богу, он принадлежал Ему даже тогда, когда еще не родился на свет. Это человек, которого оберегают молитвы. Он и в огне не сгорит, и в воде не потонет — он находится во власти Божией.

«Йоханнес — во власти Божией!»

Эти слова гулко отозвались в душе Лиины. То был обет, который придавал ей силы и помогал держаться тогда, когда отчаяние охватывало ее в течение долгих последующих лет — тяжелых лет заключения, когда она не получала никаких известий о моей судьбе. И ее темное безмолвие было озарено только тем, что она знала, что «Йоханнес — во власти Божией».

Тюрьма «Кресты» была для меня местом знакомым, и те нечеловеческие условия, в которых людей там содержали, абсолютно не стали лучше. Наоборот, поскольку арестовывали больше, камеры становились все более тесными, ибо в каждую брошено было уже больше человек, нежели раньше.

Следователь, к которому я попал, сразу же стал показывать свою звериную натуру. Протокол допроса был уже составлен заранее

 

- 100 -

в форме вопросов и ответов — будто бы мне были заданы вопросы и будто бы я на них ответил. Мои «ответы» были уже проставлены в протокол, хотя мне еще не задали ни одного вопроса. Следователь дал мне эту бумагу, чтобы я ее подписал. «Признаю себя виновным в вышеуказанных преступлениях», — прочитал я. И далее: «Протокол составлен на основании моих слов верно, мной прочитан, в чем подписываюсь».

— Подпиши, — сказал следователь и протянул ручку. Вот так: раз — и готово, подпись на бумаге, едва только я оказался в тюрьме. Да, я догадывался верно, что мне будет нелегко.

— В этой бумаге нет ни одного слова, которое было бы произнесено мной, — прочитав написанное в протоколе, заявил я следователю. — Все это ложь от начала до конца, за исключением того, что протокол я прочитал, но прочитан он мной только сейчас. Поэтому я его подписывать не буду.

Следователь тут же вскипел и выхватил из ящика стола «показания свидетелей».

— Ты называешь это ложью, но ведь верующие не лгут, ведь так? — с издевкой ухмыльнулся он и продолжал:

— На, почитай, что на тебя показали Юхо Кампура и Эльса.

Мне было ясно, о чем идет речь, ведь Эльса уже все рассказала, но теперь стало понятно также, почему Юхо советовал уехать из Ленинграда.

Конечно, я не сказал следователю, что знаю, в чем дело: ведь Эльсу заставили подтвердить то, чего на самом деле не было, заставили подписать ложь, запугивали, а ведь она еще такая молодая.

Но если бы я все это высказал, они, не исключено, арестовали бы и Эльсу, а я не хотел, чтобы она оказалась в тюрьме.

— Не знаю, почему они это сделали, — сказал я следователю. — Мне только известно, как и им, да и вам тоже, что эти обвинения — ложь, потому я и не могу их подписать.

В бумаге стояли также подписи каких-то других людей, помимо Эльсы и Юхо.

В обвинениях, выдвинутых против меня, было сказано, что я занимался шпионажем в пользу Финляндии, что я — предатель Родины, а также руководитель антисоветской группы. То есть все прежние обвинения, которые до того были опровергнуты как беспочвенные, теперь выдвигались снова и повторно предъявлены мне.

Бумага содержала список людей — моих братьев по общине. Я всегда знал их — этих членов «моей группы контрреволюционеров» — как честных христиан; пока еще они были на свободе.

Если бы я все подписал, то поставил бы крест и на их судьбе, но мне не хотелось, чтобы они попали сюда. Поэтому решение мое было

 

- 101 -

таковым: умру я или нет, но совесть свою сохраню чистой. Подписывать это я ни в коем случае не буду, ни к чему мне соучаствовать в их аресте.

Позже, правда, арестовали и их, но не из-за меня, моя совесть здесь чиста. Я был не способен уберечь их от ареста, но смог сохранить свое доброе имя, поскольку не оказывал в том содействия.

Услышав мой ответ, следователь показал мне на печь, в углу кабинета.

— Видишь вот эту старую круглую печь? Даже люди, которые были такими же крепкими, как она, и те подписывали протоколы. И ты тоже подпишешь, — стал угрожать он.

— Я отнюдь не крепкий и не считаю себя таким, вы можете делать со мной, что угодно, — ответил я и продолжал: — И еще хочу сказать, что не борюсь против вас, я борюсь за правду и не могу поступать иначе.

Меня поместили в маленькую камеру, к ее гнетущей тишине мне предстояло привыкать и днем, и ночью. Там было холодно и сыро. Был маленький железный столик и железная кровать, которые были приделаны крепко к стене. На кровати — только голая стальная сетка, не было ни матраса, ни одеяла, ни подушки. Вот так, и спи как хочешь.

В двери камеры было небольшое окошко, через которое утром подавали кусочек хлеба и чуть теплую воду, днем — жидкий суп, а на ужин пару ложек водянистой каши.

Некоторое разнообразие в это бытие вносили только допросы, проводившиеся в кабинете следователя.

— Ты признаешь обвинения? — задавал он всякий раз один и тот вопрос и сильно раздражался, не получая от меня нужного ответа.

— Я не могу признать ложь, — отвечал я.

— Ну тогда будешь сидеть в своей камере до тех пор, пока твоя борода не отрастет до пола, — издевался он, — наверное, ему было весело.

И это повторялось из раза в раз, днем и ночью. Сколько раз — не знаю, поскольку начал настолько плохо себя чувствовать, что уже не мог считать.

— Ты признаешь? Ах еще нет! Ну ты и упрям! Но у нас есть средства с помощью которых мы и не таких делаем сговорчивыми.

— Я не могу признаваться в том, чего не было, — снова и снова отвечал я.

Поскольку я не хотел «признаваться», меры становились все более жесткими. Меня начали избивать, хлестать ремнем. Их «специалисты» настолько «хорошо» справлялись со своей «работой», что я, как и другие заключенные, даже терял сознание; только тогда избивать прекращали и бесчувственного волокли в камеру.

 

- 102 -

Однажды следователь велел запереть меня в «шкаф» и держать там, пока он будет ужинать. Конвоир взял меня за рукав и повел по мрачным тюремным коридорам в какое-то подвальное помещение. Там применялись меры усиленного воздействия на самых закоренелых преступников.

Конвоир затолкал меня в «шкаф» и закрыл дверь. Я слышал, как он поворачивал большой ключ. Пол в «шкафу» был примерно в половину квадратного метра. Там невозможно было сидеть, все время только стоять. Не знаю, сколько времени ужинал следователь, но я был попросту «забыт» там более чем на сутки, до следующего ужина. Понятное дело, мне туда не приносили ни есть, ни пить, это не входило в комплекс мер усиленного воздействия.

Сутки — время небольшое, но если стоять на одном месте, то часы кажутся невероятно медленно ползущими, и человек чувствует себя так, будто окончательно сошел с ума. «Шкаф» был очень узкий, но и я толстым не был, поэтому поместился. Человек покрупнее вряд ли бы втиснулся туда, но для таких и «шкафы» были побольше.

Сверху в «шкафу» было небольшое отверстие, через которое внутрь проникало немного воздуха и света. Упасть или же сползти вниз было невозможно. Большую и малую нужду приходилось справлять прямо в штаны, так как никакого ведра не приносили. Воздух был просто ужасный.

Когда дверь наконец открыли, я уже был не в состоянии стоять на ногах и потерял сознание, вывалившись через открытую дверь. Я смутно помню, что было потом, когда меня волокли по коридору и затем бросили на пол холодной камеры, где я начал понемногу приходить в себя.

Вот так, при помощи «шкафа» от меня пытались получить признание. Меня после этого снова и снова запирали — так часто и надолго, что у меня опухли ноги. Как-то меня «забыли» там даже на две ночи и один день. Ботинки стали такими тесными, что под конец я уже не мог находиться в них. С трудом мне удалось сбросить ботинок сначала с одной ноги, потом с другой. Стоять стало несколько легче, но не надолго. Достать же до ботинок руками я не мог.

Когда двери открыли, ноги мои уже настолько онемели, что идти я был не в состоянии и свалился на пол. Очевидно, произошло нарушение кровообращения.

Единственным движением, доступным в «шкафу», было поочередно приподнимать ноги от пола — сначала одну, потом другую. Когда, вывалившись из него, я начинал ими двигать, жизнь снова возвращалась в них. Но тут же возникала другая трудность: ботинки не хотели налезать на ноги.

С ботинками в руках меня снова водворяли в «шкаф» — правда, в другой, размерами побольше.

 

- 103 -

Так продолжалось неделями, так проходила будничная жизнь заключенного в тюрьме под названием «Кресты». Цель моего заключения оставалась тою же: из меня хотели вырвать признание и подпись. Поскольку я упрямо отказывался, то помимо содержания в «шкафу» прибавились также и избиения. На меня сыпался град ударов. Иногда дверь захлопывали так, что она защемляла мне пальцы. Избитого, меня в конце концов перевели из одиночной камеры в общую, чтобы другие заключенные увидели, что может случиться с ними, если они будут упрямиться и отказываться подписывать обвинения.

Тюремщики рассчитывали, что другие узники, увидев, что со мной сделали, быстро научатся правильно себя вести. Я изменился до неузнаваемости: длинная борода, весь в синяках, исхудавший, с распухшими ногами. Заключенные начали расспрашивать, что это со мной делали и почему.

Поскольку это продолжалось и далее, некоторые товарищи по камере стали меня уговаривать, чтобы я все признал и подписал. — Если хочешь остаться в живых, подпиши! — советовали они. И я уже готов был подписать, ибо силы мои уже иссякали. Однако существовала одна причина, в силу которой я все-таки не смог этого сделать: в бумаге стояли также и фамилии других братьев, и это не позволяло мне поставить свою подпись.

Но вдруг — снова неожиданность, смысл которой я сразу не понял. Меня вдруг оставили в покое: не вызывали к следователю, не угрожали и не издевались, хотя бумага продолжала оставаться неподписанной

Некоторые сокамерники стали уже думать, что я выиграл эту борьбу, но как-то в один из дней стало ясно, что происходит.

В этот день меня вызвали из камеры, велев взять с собой вещи, и повели по тюремным коридорам и лестницам. Наконец привели в подвал, где было темно. Камера, в которую меня втолкнули, также была совершенно темная.

Дверь за мной захлопнулась.

«Есть тут кто-нибудь еще», — спросил я. Никто не отозвался, — значит, я был один. Я начал осторожно двигаться на ощупь, стремясь представить, в какую камеру меня поместили. Есть здесь сиденье или кровать? Ничего не было. Пощупал руками пол и обнаружил, что он сырой. Затем прошелся руками по стенам — они были скользкие, в какой-то слизи. Воздух был затхлым, сырым и холодным. Мне ничего не оставалось делать, как только произнести молитву: «Господи, неужели что то самое последнее место, где закончатся дни моей жизни? Но, Отец Небесный, я ведь знаю, что и отсюда дорога к свету небесному и к Тебе открыта».

Не успел я в своем одиночестве дочитать молитву до конца, как дверь открылась, через проем я различил слабый свет и увидел, что

 

- 104 -

внутрь втолкнули еще кого-то. Я уже привык к темноте, поэтому сразу узнал: это был Адам Вилланен, один из братьев, остававшихся еще на свободе, когда меня пришли забирать.

Его фамилия стояла в обвинительном заключении, которое мне давали подписать.

Он еще не успел разглядеть меня, так как попал из света в темноту, да и к тому же я был далеко от двери, когда его впихнули. Потом я засомневался, Адам ли это, поскольку с виду мы так изменились: у обоих длинные бороды, да и вообще внешне мы теперь выглядели совсем по-другому.

Когда дверь закрылась, наступила полная темнота. Я приблизился к нему и спросил:

— Ты Адам, брат мой дорогой?

— Кто ты? — с удивлением спросил он.

— Йоханнес Тоги.

Мы узнали друг друга, обнялись и заплакали. Мы плакали, конечно же, из-за нашего общего горя и страха, но это были также и слезы нашей общей радости. Казалось, луч надежды проник в нашу темницу.

А события тем временем быстро развивались. Дверь снова открылась, и внутрь втолкнули еще одного. Это был Юхо Раски, тоже из общины. Его фамилию я также видел в обвинительном заключении. Итак, нас уже было трое. И снова мы плакали и радовались. Когда мы немного поговорили, порассказав друг другу о своих злоключениях, а также чуть-чуть пришли в себя от такой внезапной радостной встречи, мне стало понятно, почему меня оставили в покое и почему кончились допросы.

Адам и Юхо спасли меня от этих мучений, а может, даже и от смерти. Следователи действовали настолько жестоко, что было ясно: все это может кончиться смертью.

Адаму и Юхо сразу после их ареста предъявили то же обвинение, что и мне. Они подписали бумагу, в которой значилась также и моя фамилия. Согласно тексту, Адам с Юхо создали антисоветскую группу, руководителем которой был я.

Обвинение это совершенно не соответствовало действительности, но поскольку они его подписали, их мучения кончились, и одновременно оставили в покое и меня, хотя я так и не признался ни в чем.

Мы пробыли вместе несколько часов в этом темном погребе, а затем за нами пришли и повели к какому-то начальнику. Впихнув в кабинет, нас оставили перед человеком со строгим выражением лица.

— Кто из вас Тоги? — спросил он.

— Я, — был мой ответ.

— А кто будет Вилланен?

 

- 105 -

Адам ответил.

— Раски? — спросил начальник, хотя хорошо знал, у кого из нас какая фамилия.

Затем он нашел нужную бумагу и, взяв ее в руки, начал читать:

— Заседание Особой тройки при Народном комиссариате внутренних дел вынесло по вашему делу решение, — объявил он и продолжал читать. Первым был зачитан мой приговор:

— Обвиняемый Тоги Йоханнес Адамович за шпионаж, измену Родине, нарушение государственной границы, а также за создание антисоветской группы и деятельность, направленную против Советской власти, приговаривается к наказанию в виде лишения свободы сроком на десять лет.

Далее начальник продолжал:

— Обвиняемый виновным себя не признал, но его деятельность была разоблачена Адамом Вилланеном, Юхо Раски и некоторыми другими лицами.

Все эти остальные «свидетели» даже не были названы им по фамилиям!

— Вы все поняли? — спросил он меня.

— Я понял, что вы прочитали, — ответил я. — Но вот почему мне дают десять лет тюрьмы — этого я не понимаю.

— Вот когда отсидишь десять лет — тогда поймешь, — сказал он. После того как мой приговор был зачитан, наступила очередь Адама Вилланена. Ему зачитали такой же приговор — десять лет. Услышав его, Адам не проронил ни слова. Последним был Юхо Раски — восемь лет. Разница в наших приговорах заключалась в том, что у них в конце стояло: «Признал себя виновным».

Их тоже спросили, понятно ли им, за что они осуждены.

— Мне непонятно, почему моим братьям дали по десять лет, а мне только восемь? — спросил Юхо. — Конечно, два года — это очень мало, — добавил он с юмором. — Ведь я же не лучше, чем другие...

— Значит, восьми тебе мало?! Что ж, мы можем добавить тебе еще два года! — заорал начальник.

Адам, который во возрасту был значительнее старше нас, был совершенно сломлен. Он очень тяжело переживал свой приговор. «Юхо получил только восемь лет», — простонал он.

Приговоры вступали в силу. И было совсем неважно, понятны они были или нет.

Для меня приговор тоже был тяжелым ударом, я был очень расстроен, хотя виду и не показывал. Приговор я выслушал спокойно, плакать не стал, волю своим бурным чувствам не дал. Я не хотел выглядеть беспомощным и жалким, свою боль я держал внутри. Я хотел

 

- 106 -

показать, что я — мужчина, который еще сможет помогать другим. Я понимал, что слезами тут беде не поможешь. Оставаясь спокойным, я мог, если надо, хоть как-то поддержать других и таким образом помочь и самому себе.

Затем мы получили неожиданное известие. Нашим родным, у которых до этого не было никакой возможности попасть на свидание в «Кресты», давалось разрешение на пятнадцатиминутное свидание, до того как нас отправят в места исполнения приговора, далеко-далеко. На свидания было отведено всего две недели, однако родственники каждого из заключенных имели право приехать только один раз.

Разрешение свиданий — это было все-таки по-человечески: мы могли еще раз увидеться с дорогими нам людьми перед предстоящей долгой разлукой. Но здесь имелась и другая цель: советовали написать родственникам также и о том, что они могут привезти нам одежду. Таким образом, расходы государства уменьшались, поскольку заключенным не надо было предоставлять одежду, раз будет своя.

До вынесения приговора нам все было запрещено — свидания, отправка писем и получение посылок. Таким образом, я не мог ничего сообщить Лиине о том, где я и что со мной, хотя уже прошло несколько месяцев, с тех пор как меня забрали и увезли из дому.

Я написал Лиине письмо, в строках которого сквозила боль:

«Меня осудили на десять лет тюрьмы. Мы можем увидеться, дают всего пятнадцать минут. Пожалуйста, привези с собой какую-нибудь мою одежду».

Когда Лиина получила письмо, она сразу же приехала на свидание, привезла зимнюю одежду и обувь, так как уже становилось холодно и зима была не за горами. Впереди меня ждала не одна зима. Целая вечность! И может быть, это свидание вообще будет последним.

Приехав в тюрьму, Лиина обратилась к дежурному офицеру.

— Вы к кому? — спросил тот.

— К Йоханнесу Тоги.

Ее проводили в комнату для свиданий, как и других родственников, которые тоже пришли вместе с ней. Туда же доставили из камер заключенных. Родственников пришло много, у здания тюрьмы выстроилась длинная очередь, за один раз приводили только тридцать или тридцать пять заключенных. Когда положенные пятнадцать минут истекали, пришедших на свидание просили покинуть помещение, а следующим велели заходить. Хоть и приходилось ждать, но за день встреч было много.

Так продолжалось две недели, после чего свидания были прекращены.

 

- 107 -

В комнате свиданий с двух сторон напротив друг друга были сделаны дощатые перегородки высотой чуть более метра. Между перегородками расстояние было около трех метров. Нас, заключенных, привели в эту специально оборудованную комнату — да ее и комнатой-то нельзя было назвать, скорее, разгороженное помещение. Нас, как скот, выстроили в шеренгу за одной из этих двух перегородок, где поместилось примерно тридцать человек.

Конвоиры заняли свои места, чтобы вести наблюдение за тем, что происходит в комнате, — по одному с каждого конца перегородки.

И вот мы стояли и ждали, когда войдут люди, которые нам бесконечно дороги.

Их стали впускать с другой стороны, за противоположную перегородку. Лиина вошла, неся на руках двухлетнюю Тайми.

Люди начали кричать, стенать и плакать. Все хотели что-то передать своим — мы, заключенные, родным, а они нам. Но шум стоял такой, что слов нельзя было разобрать. Люди пытались кричать громче, но все без толку. Крики разобрать было еще труднее. Поскольку люди не могли расслышать друг друга, а время, отведенное на свидание, быстро истекало, с обеих сторон слышны были крики боли и отчаяния. Происходившее было похоже на панику.

Руки через перегородки протягивать было нельзя. Маленькая Тайми, не понимая этого запрета, протянула все-таки ручонки к папе. Один из конвоиров, тотчас встав, подошел к ней, злобно крикнул и оттолкнул ручки ребенка за перегородку.

Мне все-таки кое-что удалось передать Лиине:

— Лиина, чтобы и тебе не попасть в лагерь, уезжай из Ленинграда, уезжай в ваш дом, в Тихковицу, к сестрам. Может, оттуда тебя не вышлют.

Лиина так и поступила — и избежала ареста и высылки.

Идя на свидание, Лиина взяла с собой пальто, разную зимнюю одежду и валенки, которые потом, на Урале очень мне пригодились и, может, даже спасли мне жизнь в условиях лютой уральской зимы, когда многие мои товарищи по заключению погибли. Передачи с продуктами приносить было запрещено.

Когда отведенные пятнадцать минут прошли, нам велели выходить, а в комнате для свиданий все повторялось в том же порядке по многу раз в день в течение двух недель.

Когда я шел обратно в камеру, то чувствовал, будто сердце мое разорвали на части. Я бросился на железную кровать, дав волю слезам. Наверное, думал я, эта встреча была последней. Никогда уже не прижму я к своей груди мою дорогую Лиину, не возьму на руки нашего ребенка.

Эта наша встреча и та минута, когда мы прощались, были самыми душераздирающими событиями в моей жизни.

 

- 108 -

После вынесения приговора жизнь в тюрьме стала немного легче. Допросы, само собой разумеется, прекратились, и вместе с ними прекратились избиения и содержание в «шкафу». Больше от меня не требовали никаких подписей. Мы начали готовиться к отправке. Нам не говорили, куда нас повезут, поскольку информирование о том, что предстоит, не было предусмотрено советской судебно-правовой практикой. Правда, кое-какие слухи все же ходили по тюрьме, и, как оказалось в конце концов, они были верными.

После объявления приговоров нас еще примерно три недели продержали в «Крестах».

Сидя в камере и ожидая отправки в дальнюю дорогу, я встретил там многих людей из деревни Вяяряоя, с которыми не встречался многие годы, даже ничего не слышал о них. Например, встретил я соседского парня Оскара Паюнена, который потом оказался в другом лагере, — ему тоже предстояло отбывать длительный срок.

Много было там волнующих встреч: мы плакали вместе — иногда от радости, переполнявшей сердца, когда я встречал друзей. Нам была уготована общая судьба, и с этим ничего поделать было нельзя.

Однажды у меня произошла совсем неожиданная встреча. Я увидел дядю Фрола, которого всегда вспоминал с любовью. Он был добрым и прекрасным человеком, всегда старавшимся помочь другим. Никогда не забуду, как он предоставил мне кров, когда я, оставшись сиротой, приехал в Ленинград искать свою долю. Дядя Фрол жил с семьей на двенадцати квадратных метрах, куда меня впустили и тогда, когда я пришел к ним среди ночи, освободившись из тюрьмы. С тех пор я долгое время ничего о нем не слышал.

— Йоханнес, да это же ты, и опять здесь? — воскликнул он.

— Да, ответил я. — Но, дядя Фрол, как же так, я не верю своим глазам, почему ты-то здесь? Ведь ты же столько хорошего сделал для меня!

В ответ он только пожал мне руку и сказал:

— Я очень надеюсь, что мы с тобой попадем в один лагерь и будем вместе.

Я тоже надеялся, что будет именно так, но велико было мое разочарование, когда судьба распорядилась совсем иначе.

О том, как складывалась судьба дяди Фрола, я слышал позже от других заключенных, которым довелось быть с ним в одном лагере. Дело в том, что еще до ареста с ним на работе приключилось несчастье: он лишился трех пальцев на правой руке и уже не мог работать с полной отдачей. Инвалидов отправляли в отдельный лагерь, тоже на Урал, но на другие объекты.

Таким образом, нас разлучили.

 

- 109 -

После этого мне уже не суждено было никогда увидеть дядю Фрола. Один заключенный, работавший вместе с ним в тех же местах, рассказывал, что дядя Фрол прожил в тех условиях всего лишь год, а затем, вконец зачахнув, ушел в мир иной?

Не знаю я также и что стало с его женой и детьми — мальчиком и девочкой, куда они делись.

Я пытался это выяснить, но мне так и не удалось найти людей, что-либо знавших об их судьбе.

Я мог только благословить их доброту и любовь к людям, ибо они сделали так много доброго одному из них. (Йоханнес говорит это, стоя у окна с решеткой того самого дома в Петербурге. У окна, с которым у него были связаны гнетущие, но теперь ставшие такими дорогими воспоминания.)

Теперь и они трое, наверное, вознаграждены за то доброе, что сделали для меня и многих других; я верю, они уже получили просторное и прекрасное жилище в лучшем мире.

Находясь в заключении, я уже никогда не встречал там и Юхо Раски. Виделся я с ним уже потом, в Эстонии — это было уже после освобождения.

В один из дней нам, находившимся в камере, сообщили, что мы будем переведены в другую тюрьму — до отправки из Ленинграда к месту назначения, где будем отбывать определенный приговором срок. Куда повезут — об этом сказано не было, однако мы догадывались, что место это находится где-то далеко. С вещами нас перевезли на маленьких автобусах в специальную пересыльную тюрьму, куда свозили заключенных из разных других, после того как были объявлены приговоры.

Из пересыльной тюрьмы осужденных отправляли дальше, в места исполнения приговоров. В автобусы нас напихали до отказа — расстояние до пересыльной тюрьмы было всего несколько километров; на окошках были решетки, двери были заперты. И, конечно же, конвоиры тоже были.