НА УРАЛ В АРЕСТАНТСКОМ ВАГОНЕ

— В пересыльной тюрьме нас продержали около недели. И уже ничего нельзя было изменить, каким бы лживым и сфабрикованным ни был приговор. Впереди была дальняя дорога в арестантский лагерь. Судебно-правовая система не предусматривала какого бы то ни было порядка обжалования. За выносимые приговоры судьи ни перед кем не отвечали, за исключением, может быть, только самого Сталина и его приближенных.

За эту неделю, которую мы провели в пересыльной тюрьме, нам довелось услышать много историй о том, что делается вокруг. Пересыльная тюрьма была вроде транзитного пункта, куда заключенных все привозили и привозили и откуда почти ежедневно увозили, — для всех адрес был одинаковый, хотя и в разных местах: место исполнения приговора, то есть лагерь, расположенный где-то далеко-далеко.

Среди сидящих в камере постепенно возникали дружеские отношения, люди расспрашивали друг друга о своих злоключениях.

— Как ты оказался здесь и почему?

Истории были очень похожи одна на другую, будто одной печатью были отмечены тысячи судеб.

Однажды я увидел, что какой-то молодой человек сидит на полу, обхватив голову руками. Он плакал, было видно, что ему очень тяжело, выглядел он полностью разбитым и подавленным и в наших разговорах участия не принимал.

Я дотронулся до него и сказал ему что-то по-фински. Он оживился и затем начал рассказывать свою историю.

— Не понимаю, совсем ничего не понимаю, — начал юноша. Звали его Микко Виртанен, он был финн, жил в Финляндии, где принимал активное участие в рабочем движении и был настолько убежденным коммунистом, что его преследовала полиция, обвиняя в незаконной деятельности. Его арестовали и приговорили к незначительному сроку тюремного заключения, который предстояло отбыть в Финляндии. Микко выразил свое несогласие с приговором, вынесенным ему, как он считал, за идеологическую деятельность. Представители властей заявили, что у него есть две возможности: либо от

 

сидеть положенный по приговору срок в Финляндии, либо уехать в Советский Союз.

Конечно же юноша с радостью выбрал страну идейного братства и выехал из Финляндии.

Выезд его осуществлялся в сопровождении представителей финляндских властей, которые на границе передали его представителям советских пограничных властей.

Сразу же начались трудности, однако Микко полагал, что проводить подобные допросы — это работа пограничников. Он попросил, чтобы ему дали возможность незамедлительно связаться в Ленинграде или в Москве с кем-нибудь из руководства партии. Вскоре он и был отправлен в Ленинград, однако злоключения его на этом не закончились.

Ему было объявлено, что он задержан для выяснения всех обстоятельств, а потом оказалось, что его подозревают в шпионаже в пользу Финляндии. Идейное братство ничего не значило для братьев — представителей великой коммунистической партии, но Микко все еще сохранял надежду: когда дело дойдет до суда, то все будет решено по справедливости.

Но вышло иначе: молодому финну дали десять лет, и теперь он, впав в полное отчаяние, ожидал, когда его повезут в лагерь.

— Не понимаю, совсем ничего не понимаю, — горестно повторял он. Мы с ним поехали, как потом выяснилось, в разные лагеря, и после той встречи я ничего больше не слышал о его дальнейшей судьбе.

Микко был одним из тех тысяч финских коммунистов, которые в тридцатых годах страстно желали перебраться в Советский Союз в поисках работы и лучшей жизни. Это было время мирового экономического кризиса, и люди верили тому, что говорилось в передачах советского радио: «Здесь есть работа и хорошие условия для рабочих».

Их ожидало горькое разочарование, многие сразу же захотели немедленно вернуться обратно в Финляндию, когда увидели действительность, голод, нужду и жестокое обращение. Немногим все же удалось вернуться, однако большинство перебежчиков, а также тех, кто приехал официально, просто бесследно сгинули, будучи приговоренными к смертной казни.

Лишь в девяностых годах их судьбой начали широко интересоваться историки, которые стали изучать жизнь этих финнов. В послевоенные десятилетия изучение архивов либо хотя бы опубликование материалов о судьбах перебежчиков было невозможным в силу внешнеполитических причин. Архивы постепенно раскрывают сведения об этих трагических судьбах.

Примерно через месяц после объявления приговора началась моя дорога на Урал, к границе с Азией. Шел ноябрь 1938 года, зима нача-

 

лась рано и была холодная и снежная. В пересыльную тюрьму привозили заключенных из многих тюрем, причем не только из Ленинграда. Всех их ожидал этап в далекие лагеря. Железнодорожные рельсы были подведены почти к самой тюрьме, правда, не до самого тюремного двора. К месту погрузки доставляли машинами, при этом следили, чтобы никто не сбежал здесь, в самом начале этапа.

Нас, заключенных, вывели во двор тюрьмы, и мы уже ждали, когда за нами придет машина, как вдруг перед самым ее прибытием меня неожиданно окликнули по фамилии.

— Тоги, зайди внутрь, — велел конвоир.

Я уже привык ко всяческим неожиданностям — как к скорбным, так и к радостным. Зачем меня зовут? Вряд ли это внезапно прозвучавшая команда означает что-то хорошее.

Но когда я вошел в помещение, меня ожидал радостный сюрприз. Дежурный протянул мне пакет, доставленный почтой. Это была посылка от Лиины! Я был удивлен, что пакет еще застал меня здесь и я могу взять его с собой. В нем были разные съестные припасы; развернув его, я увидел хлеб, мясо, рыбу. Но в тот момент я еще не догадывался, как это нам будет нужно во время предстоящего следования по железной дороге!

Слезы радости выступили у меня на глазах; посылка эта дала мне силы и укрепила надежду не только в тот страшный момент, но и позднее; в течение долгих лет заключения в лагере память о ней согревала мое сердце. В душе я благодарил Бога за такую замечательную жену, которая умела придумывать способы, как поддержать меня.

По существующему правилу в тюрьму посылать посылки с продуктами было категорически запрещено, однако его можно было обойти, и моя находчивая жена, как всегда, придумала, что надо сделать. Если посылка отправлялась в тюрьму из почтового отделения, расположенного не менее чем в ста километрах от Ленинграда, то в тюрьме ее принимали и, осмотрев, вручали заключенному.

Узнав об этом, Лиина поехала в Лугу — город, находящийся в 135 километрах от Ленинграда. Там с почты она и отправила посылку, которая в тот же день пришла в тюрьму, когда мы стояли во дворе и ждали машину, доставившую нас к эшелону.

Во дворе тюрьмы были собраны сотни заключенных. Конвоиры зорко следили за тем, как нас одного за другим сажали в закрытые машины. До эшелона ехать было недалеко — машина дергала с места, и через мгновение перед нами уже стоял длинный товарный состав, готовый к отправлению. О том, куда нас повезут, мы знали

 

только одно: «далеко». Мороз крепчал, но многие заключенные были в летней одежде.

Нас всех затолкали в товарные вагоны — сотни мужчин, но были и женщины. Для женщин было выделено три вагона, остальные предназначались для мужчин, — их было "несколько десятков. Заключенных доставляли также и из других ближайших тюрем, всего в эшелоне было около двух тысяч человек, примерно тысяча семьсот мужчин, остальные женщины.

Но все же откуда-то просочилось известие, что нас повезут в лагерь, расположенный на Северном Урале. Впереди предстоял длинный, холодный и мрачный путь. Вагоны — закрытые, в них было темно, как и вообще в товарных вагонах. Лишь под потолком находилось узкое окошко, через которое, однако, человеку было не пролезть, так что конвоиры могли не опасаться побегов. Вагоны набили заключенными до отказа. Скамеек не имелось — только деревянные нары в три этажа.

Состав медленно тронулся — чувствовалось, как колеса и рельсы скованы морозом. В битком набитых вагонах людей качало, однако теснота не давала упасть.

Снег через щель под дверью залетал внутрь вагона. Мы сидели и стояли по очереди. Теснота, а также дыхание людей в некоторой степени согревали холодный вагон. Рельсы под колесами скрипели от мороза. Окна и двери были неплотными и сразу покрылись ледяной коркой, стужа забиралась внутрь, отчего люди просто коченели, хотя ехать было и так тяжело.

Ленинград остался позади — там остались наши семьи, дома, близкие люди. Чем дальше шел поезд, тем все больше увеличивалось это расстояние — от того, что для нас в этой жизни было самым важным, — от близких и родных нам людей.

Наступила первая ночь, но вряд ли кто мог заснуть при таком холоде. В вагоне были сколоченные из досок трехэтажные нары, но не было ни матрасов, ни постельного белья — такая роскошь заключенным была не положена.

Мучительно пережили мы эту ночь и так же мучительно переживали эту дорогу.

Снаружи свирепствовал сорокаградусный мороз. На полу посередине вагона стояла маленькая железная печка-буржуйка, но от нее толку было мало, поскольку дрова в вагон давали редко и понемногу. На некоторых станциях, где поезд останавливался, удавалось достать немного дров, однако тепло улетучивалось сразу же, как только они прогорали, и снова мы коченели от леденящего холода. Чаще всего печка так и оставалась неразогретой. Особенно холодно было, когда

 

на какой-либо станции поезд стоял сутками, но из вагонов нас не выпускали. На промежуточных станциях в вагоны еще запихивали заключенных.

Вагоны были допотопные. Туалетом служило десятисантиметровое отверстие в полу вагона, через которое справляли и большую, и малую нужду. Пол уже с самого начала начал превращаться в каток. Вагон бросало из стороны в сторону, поскольку полотно было неровным. Отверстие в полу было таким маленьким, что в дергающемся из стороны в сторону вагоне справлять ту и другую нужду точно через отверстие было просто невозможно. Моча, растекаясь, замерзала, в результате чего на скользком полу удерживать равновесие было очень трудно. То один, то другой из заключенных падали на пол, не имея сил удержаться на этом катке.

В вагоне почти всегда было темно — вообще в ноябре большую часть суток составляет темное время. Заключенные покачивались в вагоне в такт покачиванию поезда на рельсах. В вагоне нас было около пятидесяти человек, и постоянно кто-нибудь из нас хотел сходить по нужде. Самостоятельно это сделать на скользком полу было невозможно, поэтому мы придумали способ: два человека держали страждущего за руки, чтобы он не упал, сидя над отверстием. И так сменяли друг друга по очереди — место предыдущего занимал следующий.

Представьте себе, какой воздух и какая вонь стояли в вагоне и каково было ехать в товарняке, приспособленном для перевозки заключенных.

Кормить нас начали лишь на третий день пути. В вагон принесли большую бадью, из которой каждый получил по порции чуть теплого водянистого супа, да и не суп это был, а скорее бульон. Голод от этого не проходил, но жаловаться было бесполезно. В последующие два дня дали немного хлеба и соленой рыбы. Воды давали немного и изредка, приносили ее в небольшой посудине. Да и как мог конвой напоить такую ораву? На остановках хотя и удавалось пополнить запасы, однако в те годы нехватку того или другого испытывали не только заключенные. Не так мучительно переживался голод, как отсутствие воды, поскольку заключенные все время хотели пить.

Я тоже сильно страдал от жажды, но нестерпимого голода не испытывал — ведь Лиина прислала мне посылку как раз перед дорогой. Этими продуктами я и подкреплялся, а также угощал некоторых из заключенных, с которыми подружился в пути. Конечно, опустошать посылку надо было экономно, поскольку если бы ее содержимое разделили сразу на всех, оно тут же и кончилось бы.

Чем дальше на север шел поезд, тем ниже опускался столбик термометра, и в вагоне становилось все холоднее. Я все же кое-как тер-

 

пел, поскольку к холоду привык еще в тюрьме. Кроме того, Лиина привезла мне теплое пальто и другую зимнюю одежду — все это, к счастью, я мог взять с собой. Тяжелее всего было тем, кто попал в тюрьму летом: если не было связи с родными, то людям пришлось ехать во всем летнем.

Одним из таких был молодой финн, которого звали Матти Хямяляйнен. Я отдал ему всю одежду, которая мне самому была не нужна, - например, кожаные сапоги, шерстяные носки и летнюю куртку, поскольку не хотел, чтобы он простудился и заболел.

Поезд, стуча колесами, шел все дальше и дальше, на Урал. Время ползло медленно, мы же в вагоне могли только сидеть или стоять, ничего другого не делая. День сменялся ночью, ночь — утром. Иногда по прибытии на какую-нибудь станцию состав загоняли на запасные пути, и он стоял там сутками. В вагон еще подсаживали людей, однако для нас так и оставалось неясным, почему на той или иной станции мы стоим так долго. Нам категорически запрещалось выходить из вагонов, и чтобы этот запрет соблюдался, у дверей все время дежурили часовые.

Некоторые были в таком отчаянном душевном состоянии, что желали только скорой смерти, которая освободила бы их от этих мучений, — больше они ничего не хотели. Мне тоже было невесело, внутри я испытывал все время какую-то гнетущую тоску, но внешне никому этого не показывал. Я был уверен, что Бог видит нас и наше положение, ибо Он все время рядом.

Наконец состав прибыл на станцию Соликамск — пункт назначения. Город Соликамск расположен на Северном Урале и является конечной станцией на этом участке Уральской железной дороги. Был декабрь тысяча девятьсот тридцать восьмого года, мороз стоял под сорок градусов. Состав перегнали на запасной путь. Теперь спешить было некуда, поскольку мы приехали. Дорога заняла целый месяц.

Но из вагонов нас сразу не выпустили, а заперли и оставили ждать до следующего дня. Значит, еще одну ночь предстояло провести в холодном вагоне, хотя в течение всего пути мы и так боролись с арктическим холодом. Но здесь холода были еще сильнее.

Это просто чудо, что все доехали живыми, по крайней мере в вагоне, в котором находился я, но так повезло не всем. В нашем вагоне никто не умер за время следования, хотя многие мерзли в летней одежонке. Большинство составляла молодежь, мне самому было всего двадцать пять лет, — наверное, это нам и помогло. Молодой человек физически довольно крепок. В других же вагонах несколько человек умерло за время пути. Те, кто ехал с ними, рассказывали, что трупы были выброшены из вагонов прямо в лес, рядом с рельсами. Там, у

 

полотна Уральской железной дороги многие заключенные нашли свое последнее пристанище, ничем не отмеченное, и их родным ничего не было об этом сообщено. Другие умирали вскоре после прибытия в лагерь, поскольку были измождены как дорогой, так и пережитыми невзгодами.

На следующее утро дверь нашего вагона открылась, под ней поставили лестницу — две доски, соединенные рейками, — и всем было велено выходить. По такой лестнице двое из нашего вагона были уже не в состоянии выйти самостоятельно, поэтому другие заключенные помогли им спуститься и аккуратно уложили их на снег, чтобы они немного пришли в себя. Они так и остались там лежать. Не знаю, что было с ними дальше: добрались они до лагеря или же прямо из этой «снежной постели» отправились в вечность.

Тем же, кто был в состоянии двигаться, приказали выйти из вагона и построиться прямо в снегу, в пяти шагах. Мы должны были встать на колени и приклонить головы к коленям.

— Кто поднимет голову, тут же получит пулю. За неподчинение — расстрел, — прозвучал грозный окрик.

Однако выстрелов я не слышал. Скорчиться на снегу нам велели, скорее всего, из-за боязни, что кто-нибудь вдруг вздумает бежать. Но кто из нас, вконец изможденных, побежал бы, если мы все время находились под дулами винтовок?

Нам пришлось стоять так и ждать, пока не освободят десять вагонов, они освобождались по одному. И вот наконец все четыреста пятьдесят заключенных стояли на коленях в снегу и ждали. Не знаю, сколько времени это продолжалось: чувство времени пропало, так как «внутренние часы» отказывались работать. Затем нам велели подняться из снега, и те, кто мог, поднялись. Но не все, некоторые остались лежать на снегу.

Точно так же происходила выгрузка заключенных и из других десяти вагонов, затем следовали следующие десять — и так в конце концов разгрузили весь эшелон.

«Построились!»

Нас, выгрузившихся из десяти вагонов, построили в колонну по четыре и повели к расположенному в полукилометре временному лагерю, откуда через несколько дней должны были направить далее, на различные рабочие объекты.

Заключенных партиями из десяти вагонов направляли в этот временный лагерь по мере того, как очередным стоявшим в снегу на коленях разрешали подняться. Всем пришлось вплотную познакомиться с уральской землей, и, таким образом, мы сразу почувствовали, что нас может ожидать впереди.

 

На снегу, однако, осталось довольно много людей, бывших уже не в состоянии подняться самостоятельно после долгой и мучительной дороги. Стоять, скорчившись, на снегу было ужасным испытанием в первую очередь для тех, кто приехал в летней одежде, — для них ожидание было особенно долгим.

Что с ними стало — не знаю, но выстрелов я не слышал. Некоторых привезли в лагерь на лошадях. У нас же, хотя мы и могли еще подниматься самостоятельно, не было никаких сил помочь им. Скорее всего, они там и остались, — может быть, голодный Соликамск и должен был стать концом их жизненного пути.

Те, кто мог двигаться, построились в колонну по четыре, чтобы затем начать путь к лагерю. И это было благом — движение хоть как-то согревало. Мне предстояло нести сумку с одеждой и некоторыми вещами. — Лиина принесла ее в тюрьму, когда мы в последний раз виделись. В другой сумке оставалось еще немного продуктов, которые не были съедены в поезде. Я передал сумку с продуктами Матти, чтобы он ее нес, и мы встали в колонну.

Йоханнес рассказывает о том, как несколько лет тому назад он ездил в Соликамск проповедовать Евангелие. Вокзал остался таким же, как тогда, несколько десятков лет назад, без каких-либо изменений, только несколько обветшал. И лагерь там же, и в нем полно заключенных, однако политических не было. Территория лагеря расширена.

«Для меня это была в некотором роде поездка по святым местам. Впервые — спустя десятилетия — я возвратился туда. Но в те далекие годы я был там всего-навсего заключенным и не мог в открытую говорить о Боге. А теперь я вернулся — уже свободным человеком и мог свободно проповедовать Евангелие. Я благодарен судьбе за то, что смог еще раз побывать там», — говорит Йоханнес, возвращаясь снова в нынешнее время из той давней жизненной полосы.