«ДОСТАВИТЬ ТОГИ ЖИВЫМ ИЛИ МЕРТВЫМ!»

— Жизнь в лагере была полна всяких неожиданностей. Если в какой-то момент казалось, что дела идут чуточку к лучшему, можно было ожидать, что довольно скоро придет разочарование. И вот опять неожиданный удар. Алексей Лебедев, который был начальником всех уральских лагпунктов, отдал указание, согласно которому «все представляющие опасность заключенные должны содержаться в одном месте, в лагере для наиболее опасных преступников».

За этим распоряжением чувствовалась рука НКВД, а это ведомство обладало самой большой властью, в том числе и над администрацией лагеря.

Так кого же все-таки считали опасным?

Степень опасности была определена решением суда. Опасными, например, не считались убийцы, к опасным в первую очередь относились те, у которых в документах стояла пятьдесят восьмая статья, то есть «шпионаж». Во время войны именно осужденные по данной статье ставились под особое наблюдение. Практически это выражалось в том, что они, то есть мы, отделялись от остальных заключенных. По всей видимости, начальство считало, что когда мы все будем находиться в одном месте, за нами будет легче следить.

Поскольку мне тоже присудили «шпионаж», то на основании моей статьи я также относился к числу опасных. Так как Советский Союз находился в состоянии войны с Финляндией, то заключенные, бывшие по происхождению финнами, считались тоже особо опасными: ведь мы могли поднять бунт и всячески выступать против СССР.

Меня тоже включили в число отправляемых из этого лагеря.

— А тебя-то почему отправляют в Пронькино? — недоумевал Ростов. Ему очень не хотелось со мной расставаться, да и для меня тоже новое распоряжение было настоящим ударом.

— От меня это не зависит, поскольку меня определили туда, где должны содержаться опасные заключенные, — ответил я. Ростов очень жалел меня: ведь он тоже знал, что это за место — Пронькино.

Итак, нас отправили в Пронькино, пользовавшееся дурной славой; я оказался там снова, то есть во второй раз. «Нет, — считал я, — так

 

не должно было получиться». В моей памяти еще свежи были воспоминания, каково там заключенным, а уж теперь-то, конечно, еще тяжелее, да и кормят значительно хуже, чем в других лагерях.

Поскольку лежащее примерно в десяти километрах Пронькино было лагерем усиленного режима, смертность там была особенно высока.

На лесоповал там меня уже больше не отправляли, однако жизнь была неимоверно тяжелой. Снова повозки с трупами по утрам, снова крысы, нападавшие по ночам даже на живых, все то же отчаяние, в котором пребывали мои товарищи по заключению.

Как-то утром, когда люди умывались, кто-то из охранников выстрелил в одного из заключенных сзади и убил насмерть. Причиной было то, что воды можно было брать очень мало, а охраннику показалось, что зэк слишком много раз сполоснул лицо, и в результате тот рухнул замертво около умывальника.

Жизнь человека абсолютно ничего не стоила. Многие совершали самоубийства, считая такой шаг единственным выходом из этого кошмара.

Хоть смерть и была делом привычным, тем не менее каждый случай задевал за живое. Но поскольку подобные случаи происходили один за другим, в той или иной форме, это как-то притупляло сознание, и жестокость бытия не воспринималась как таковая. У человека есть определенный предел, за гранью которого шквал чувств и желание бунтовать пропадают. Один человек бессилен перед крайними проявлениями жестокости и насилия.

И я не мог не думать о том, что могло означать то видение, которое явилось мне в моей комнате как-то ночью. Означало ли оно, что отсюда мне теперь отворятся врата в вечность? Но все же сказано в Писании: «Буду руководить тебя, око Мое над тобою». И чувствуя беду, я получал утешение от этого видения, пророчеств Слова Божьего и того самого «мучного» чуда; получая его, я мог немного облегчить жизнь и моим товарищам.

И вот в швейной мастерской опять произошло нечто такое, что помогло мне. На мое место в мастерскую — в Кокорино — назначили другого заключенного, который плохо уживался со швейниками, да и работа не шла. Когда это выяснилось, то Иван Ростов решил снять этого зэка, а меня — вернуть обратно в Кокорино на мою прежнюю работу. К тому времени я успел пробыть в Пронькино несколько недель. Мое личное дело, изучавшееся и проверявшееся не один раз, осталось, однако, там, в лагере смерти. По документам я, таким образом, продолжал находиться в Пронькино.

Когда, вернувшись в Кокорино, я снова встретился с Ростовым, он был очень рад моему возвращению. Ведь мы уже хорошо были знакомы, и между нами было доверие.

 

— Опасность прошла мимо, и вот я снова здесь, — сказал я ему.

— Ты человек неопасный, однако документы твои опасны, — усмехнулся он.

Таким образом, я снова спасся из лагеря смерти, однако злоключения мои на этом не закончились.

Вскоре начали происходить события, которые совершенно невозможно было понять. Осознавая, что будет, я приходил в ужас, плакал и взывал к Богу: Господи, ну почему Ты так делаешь?!

Однажды Ростов получил от вышестоящего начальства указание:

«Заключенного Тоги перевести в Нижнее Мошево». Позже мне стало известно, что это указание поступило от начальника всех уральских лагерных пунктов Алексея Лебедева.

Для меня это распоряжение не предвещало ничего хорошего.

Почему все так складывается? Об этом я, конечно же, не мог знать, и меня одолевали дурные предчувствия. Все опять поворачивалось не так, как хотелось бы. Впереди меня ожидала разлука с друзьями и полная неизвестность.

Ростов тоже был расстроен:

— Я тебя никуда не отпущу, — сказал он, делая в бумагах какие-то пометки. Что он там написал, — я не спрашивал. — Будешь продолжать работать здесь, — добавил он.

Прошло несколько дней, однако тревога не оставляла меня. И вот ко мне в мастерскую прибежал посыльный:

— Начальник зовет!

Когда я пришел в управление, Ростов, сидя за столом, рассматривал бумаги, лежащие перед ним.

— Пришла новая бумага, — начал он и затем продолжил: — я написал, что ты болен и потому не отправил тебя отсюда.

— Но ведь это же неправда, неужели она поможет? — сказал я и почувствовал, как на душе у меня становится все тревожнее.

Ростов стал меня успокаивать, однако мне все-таки было не по себе.

Мне ничего не оставалось, как продолжать работать. Однако на душе у меня все же было неспокойно; я чувствовал: трудности еще предстоят.

Прошло еще несколько дней, и ко мне снова прибежал посыльный.

— Тебе надо отправиться в больницу.

— В больницу? — разинул я рот от удивления. — Я не ослышался? Но все было именно так. Врач получил указание: положить Тоги в больницу. Кто отдал это распоряжение, так и осталось для меня неясным. «Поскольку Ростов в своем извещении сообщал, что я болен, не исключено, что в больнице меня могут обследовать», — подумал я.

 

Врач принимал больных на территории лагеря, где была своя больница. Когда я вошел в кабинет, он, оглядев меня, произнес:

— С виду вполне здоров, — и попросил меня раздеться и лечь на койку.

Я удивился: зачем это надо? Это стало ясно мне чуть позже. Поскольку меня, несмотря на распоряжение, так никуда и не отправили, работники администрации хотели убедиться, действительно ли я болен. Для этого и понадобился врач.

— Ты врать умеешь? — просил врач.

— Врать мне не хочется. Я вполне здоров, — улыбнувшись, повторил я слова врача.

— Твоя улыбка будет стоить и тебе, и мне того, что мы оба окажемся на лесоповале, — сказал он.

Врач оказался хорошим человеком, желающим мне добра. Работник администрации мог зайти в любую минуту и начать задавать ему неприятные вопросы. Врач волновался, стараясь придумать, как из здорового человека сделать больного.

Но вот, выглянув в окно, он ахнул:

— Вот они, уже идут!

Я почувствовал, как мое тело охватила дрожь. В душе я надеялся, что у меня спрашивать ничего не будут и поэтому не придется говорить неправду.

Работник администрации зашел в помещение и, увидев меня, произнес:

— А вот и Тоги.

Затем он начал о чем-то говорить с врачом — я же все это время лежал на койке. Наконец проверяющий обратился к тому делу, по которому пришел, и спросил:

— А что с Тоги?

— Выглядит он вполне здоровым, — сказал врач, — однако у него застарелый ишиас, и он не может свободно двигать одной ногой. А остальное у него все в порядке.

Что поделаешь, врач есть врач, и ему виднее, кто больной, а кто нет.

Начальник окинул меня долгим, внимательным взглядом, но спрашивать больше ничего не стал и вышел.

Я пробыл у врача около полутора часов, ожидая, что будет дальше.

— Ну вот, теперь все в порядке, ты здоров и можешь идти, — улыбнулся врач. От «ишиаса», таким образом, я излечился и снова мог двигаться.

«Что же, вот так все и разрешилось?» — спрашивал я у самого себя. Мне было радостно оттого, что у меня были хорошие отношения с Ростовым, и мне не надо было ехать на лесоповал в Пронькино, в этот жуткий лагерь смерти.

 

Однако на следующий день Ростов снова вызвал меня к себе, и мои предчувствия о неизбежности чего-то нехорошего, похоже, начали подтверждаться. Он сказал мне, что оттуда, сверху, снова пришла телеграмма, для меня очень скверная: «Тоги, живому или мертвому, необходимо быть в указанном лагерном пункте в течение 24 часов».

— Если бы не такая формулировка, я мог бы сообщить, что Тоги скончался, — вздохнул Ростов с сожалением. — Но теперь я ничего не могу сделать, тебя придется переводить.

— То есть меня все-таки считают опасным? — спросил я.

— Да ты-то не опасен, а вот твои документы — да, — ответил он. Было видно, что ему не хотелось со мной расставаться, и он был очень расстроен, что все так получалось.

А мне уезжать было еще труднее. Я уже слышал, что в том месте, куда меня отправляют, имеется большая общелагерная больница, что там также существует штрафной изолятор. В лагере были заключенные-немцы, которых считали опасными, поскольку они представляли врага. Немцы были в таком же положении, что и мы, финны. Я знал, что туда же были направлены и немецкие военнопленные. Их много там было, но потом они исчезли, и никто о них больше никогда не слышал.

Некоторые догадывались — и совершенно верно, — что исчезнувшие были попросту расстреляны. Видимо, говорили что-нибудь неугодное, за что и были ликвидированы.

Не требовалось богатого воображения, чтобы понять, куда я попаду. Может, влепят мне дополнительный срок, а может, и расстреляют сразу же — вот и весь выбор. Мне было очень страшно.

До Нижнего Мошева от Кокорино было примерно 25 километров. Тяжело было расставаться с людьми, с обстановкой, которая меня окружала, где ко мне хорошо относились, но ничего другого не оставалось, как повиноваться. И вот лошадь везет меня на санях в неизвестность. С собой у меня мои скромные пожитки — кое-какая одежда, обувь, берестяные лапти. Мы выехали рано утром, по дороге с кучером ехали молча. Позади остались мои товарищи по заключению и наш обувной цех, в котором мы вместе работали, делая бахилы из автопокрышек.

Дорога заняла целый день, лишь к вечеру мы прибыли на место. Подъехали к воротам, где нас встретил кто-то из начальства. Он показал мне комнату, в которой мне предстояло жить, до тех пор пока с размещением вопрос не будет решен более конкретно.

— Значит, ты — Тоги, из Кокорино? — уточнил он.

— Да, это я.

— Ты больной или здоровый?

 

Ага, значит, здесь уже все было известно!

— Если больной, тогда иди в больницу, а если здоровый, давай на работу, — заявил он мне, причем сказал это как-то рассеянно, наполовину пробормотав про себя, а наполовину обращаясь ко мне. — А все остальное со временем определится, — добавил он при этом.

— Да нет, пока что у меня ничего серьезного, — ответил я ему; мне хотелось говорить правду.

А это означало, что идти мне предстояло не в больницу, а на работу!

Затем прошел еще день. Меня так и не отправляли на работу вопреки моим ожиданиям. Да и вообще ничего практически и не происходило. За этим днем прошел следующий — и опять никуда не направили. Минул и третий день. Я недоумевал: в чем же дело?

В бараках, стоявших на территории лагеря, жили сотни заключенных. Однако имелись и такие, в которых условия проживания были более сносные: в них было поселено только несколько десятков человек. Это были заключенные, которые занимали в лагере определенные должности — прорабы, раздатчики пищи, то есть те, кто пользовался доверием у начальства. В тех бараках стояли двухъярусные кровати, в помещениях было значительно тише и спокойнее. Такого за колючей проволокой я еще нигде не видел.

Меня направили в такой барак, дали чистое постельное белье. Что все это означает? Куда меня потом — в тюрьму или на расстрел? Уготованный мне выбор я представлял себе именно таким и никаким другим. Почему же тогда меня привели сюда? Да еще и обращение хорошее! Ведь это же — по сравнению с предыдущим — просто великолепно, просто поразительно!

Я не знал, что и думать, совершенно не понимая, для чего все это. Ведь я же просто зэк!

«Будешь жить здесь, — сказали мне, — пока все не станет более-менее ясно». Что ж, мне оставалось только покорно повиноваться.