- 215 -

НА РАБОТУ В СОЛИКАМСК

— Радость, охватившая меня, когда я узнал, что семья моя нашлась, и возобновившаяся после долгого периода неизвестности переписка — все это для меня было очень здорово. Мои товарищи тоже радовались за меня. Однако на швейной фабрике в Нижнем Мошеве мне приходилось нелегко. На мне лежала ответственность за выполнение норм, и к тому же я должен был требовать от своих работников все больших усилий.

На фабрике меня стимулировали так: если план перевыполнялся, то из оставшегося мне срока вычитали несколько дней, иногда по пять или десять дней. Однако проценты перевыполнения сказывались на моем здоровье, а также на здоровье моих работников. Какой смысл был в возможности выйти на свободу на несколько месяцев раньше срока, если состояние здоровья будет таким, что я просто не смогу самостоятельно двигаться.

Работники выбивались из сил, стараясь догнать план, однако ситуация становилась все более напряженной как для меня, так и для них. Я не мог их все время подгонять, ведь когда-то должен был наступить предел. Вот если бы нормы уменьшили, — однако о подобном в лагере не могло быть и речи.

Я кашлял и временами задыхался; пыль, которой мне приходилось дышать на фабрике, усугубляла мой недуг. Меня на несколько дней освободили от работы по состоянию здоровья, после чего я снова попытался справляться со своими обязанностями. Я поговорил с Лебедевым, и он воспринял это очень серьезно.

— Поскольку здоровье твое стало неважным, надо что-то предпринимать. Я вижу, эта работа тебе уже не по силам, — сказал он, и мы стали думать, как поступить.

Шел уже 1946 год.

Через какое-то время после этого разговора я подал администрации лагеря прошение, в котором написал, что, ввиду ухудшения здоровья я не в состоянии больше выполнять вверенную мне работу. Своим работникам я об этом не сообщал, однако они все равно каким-то образом узнали о возможности моего ухода с фабрики.

 

- 216 -

По распоряжению Лебедева мне стали подыскивать в лагере другое применение, а также начали искать нового руководителя мне на замену в Нижнее Мошево. Нового человека на мое место нашли, это был один из местных жителей, не заключенный, в отличие от меня. Лебедев хорошо знал, какие рабочие объекты есть в лагере, и хотел подыскать мне такую работу, которая была бы не такой тяжелой, как руководство швейной фабрикой.

В январе 1947 года я узнал, что меня переводят в Соликамск — город, куда нас, на жгучем морозе, доставили в декабре 1938 года. В Соликамске находилось предприятие с портняжным и сапожным цехами, о существовании которого я раньше и не знал. Предприятие это подчинялось лагерной администрации, хотя и располагалось за пределами зоны. Мне предстояло занять на нем должность руководителя работ, заменив человека, который уже отбыл свой срок заключения. Трудилось там всего тридцать или сорок человек, то есть значительно меньше, чем на фабрике в Нижнем Мошеве, где число работников, когда я был директором, превышало две сотни человек.

Работать стало легче еще и потому, что я уже не должен был заниматься поставками материалов, а также вопросами планирования и организации труда. В Соликамске шили мужскую и женскую одежду для жителей прилегающих районов, которые сами приносили в швейный цех ткани, а в сапожный — кожу, из которой изготавливали обувь; кроме того, там же ремонтировали и старую. Поскольку война окончилась, шить обмундирование для фронта уже не надо было.

На этом предприятии более двадцати человек были швейниками, а сапожников — пятеро или шестеро. Все они были заключенные, которых утром доставляли на работу, а вечером отправляли обратно в лагерь. Двое были бывшие заключенные, ныне вольные, которые жили в городе и работали на этом предприятии.

Прошло несколько дней, и вот как-то утром Лебедев приехал в лагерь на машине. В Нижнее Мошево он привез с собой нового директора швейной фабрики, а меня собирался захватить с собой в Соликамск, на мою новую работу. Обращались со мной хорошо, несмотря на то что я был заключенный, отбывавший наказание за антигосударственную деятельность по очень серьезной статье.

Я собрал свои пожитки: сложил кой-какую поношенную одежонку, старую обувь, бритвенные принадлежности, а также письма от Лиины и Тайми, полученные еще в начале моего заключения, а также те, которые пришли за последние несколько месяцев.

Я стоял во дворе и ждал: Лебедев еще зашел в управление.

— Ну что, поехали? — выйдя, сказал он. Но тут я вспомнил, что забыл кое-что сделать.

 

- 217 -

— Я хотел бы попрощаться с работниками фабрики. — сказал я начальнику и попросил, чтобы он разрешил мне чуть-чуть задержаться. Мне хотелось попрощаться с людьми, которые стали мне друзьями и благодаря труду которых лагерное начальство ценило и меня, и мою работу.

Лебедев был не против.

— А мне можно пойти? — спросил новый директор фабрики, стоявший рядом.

— Конечно, можно, — кивнул начальник.

Мы втроем вошли в помещение. Рабочий день на фабрике был в самом разгаре, в ушах стоял стук машин. Вот они, мои работники, которых я уже всех хорошо знал, каждый на своем месте. Фабрика к этому времени расширилась, число работающих перевалило уже за двести. Грусть предстоящей разлуки охватила меня, но я скрывал свои чувства.

— Остановить машины!

Я отдал распоряжение так же, как и всегда раньше. Машины остановились, и наступила полная тишина. Работники смотрели на меня, ожидая, что будет.

— Дорогие друзья! — начал я, но тут же к горлу подкатил комок. Тем не менее я продолжал: — Я сейчас пришел сюда в последний раз. Мы с вами хорошо поработали, и я благодарен вам за все эти годы, в течение которых мы были вместе. Спасибо вам за прилежную работу, в которую вы вкладывали все свое мастерство. — Я тут же заметил, что некоторые достают платки, чтобы смахнуть подступившие слезы. — Своим трудом вы укрепляли также и мой авторитет. Мы справлялись с планом, и начальство было довольно нашей работой. В этом заслуга не моя, а ваша. Спасибо вам за все. Успехов вам в работе с новым директором. И я также надеюсь, что скоро вы выйдете на свободу, вернетесь к своим семьям и будете счастливы.

Я не успел закончить, как некоторые стали плакать. Работники вытирали глаза, и я тоже не мог больше сдерживать слезы.

Но надо было ехать.

Со слезами на глазах я пожелал им благословения Бога и помахал рукой, а затем все трое мы направились к выходу.

— Постарайся и ты руководить фабрикой так, чтобы, когда будешь уходить, работники плакали, — сказал на прощание Лебедев новому директору.

Но прощание наше на этом не закончилось. Некоторые работники пошли меня проводить, однако охранники стали их останавливать.

Но тут вмешался Лебедев:

— Пускай проводят, не надо бояться, что убегут. А если убегут, то побегут они, конечно же, к Тоги, там мы их и найдем, — сказал он. Люди столпились вокруг нас.

 

- 218 -

Мы сели в машину и махали через окошко остававшимся там, во дворе фабрики, до тех пор, пока машина не выехала за охраняемые ворота лагеря.

Так я с ними расстался и в дальнейшем никогда уже больше не видел. Что делать, такова жизнь. Встретились — и разошлись, каждый в свою сторону.

Остался позади еще один период моего заключения, и впереди меня снова ждала неизвестность.

И вот я еду в сторону Соликамска. Позади — огромная территория, где тысячи заключенных, тысячи трагических судеб. Моя жизнь перекрестилась с их жизнью. Из них я знал только небольшую часть, помимо тех, с кем довелось вместе работать. Я многих помнил в лицо, и все мы были товарищами по несчастью. И вот теперь я распрощался с ними со всеми.

В момент расставания обычно вспоминают самое лучшее и память отделяет существенное от менее важного. Мы попали сюда через эти высокие стальные ворота, которые только что остались позади; многие прибыли сюда зимой, в мороз, когда земля покрыта толстым слоем снега. Замерзший пейзаж и пейзаж жизни, тоже покрытый льдом!

Для многих эти ворота стали воротами в вечность. Велико число тех, кому не суждено было выйти отсюда. Среди разбросанных по Уралу лагерных пунктов, в лесной глуши нашли они свое последнее пристанище, куда никто не придет, чтобы помянуть их, помянуть их загубленные жизни, принести цветы или поставить свечку.

Трагедия для этих людей состояла еще и в том, что они были совершенно одинокими, когда их настигала смерть. Их любимые остались где-то далеко, никаких вестей от близких, с которыми их разделяли тысячи километров, не было. И все это только потому, что жестокость одних людей по отношению к другим так безгранична.

И не вина здесь всех этих начальников и охранников, ибо не они создали эту систему. Они только выполняли свою работу и тем самым кормили семьи.

Но как же я вышел из этих ворот?

На это у меня ответа нет. Я только знаю, что если бы все эти годы мне пришлось валить лес, сейчас мне уже не суждено было бы рассказывать о своей жизни. На лесоповале погибало особенно много заключенных. Нас, финнов из Ингерманландии, было арестовано сто двадцать шесть человек, и только троим, насколько я знаю, удалось выжить: это Юхо Раски, еще один брат и я. Эти сведения я получил в Союзе христиан Ингерманландии: дело в том, что один прихожанин вел письменный учет — неофициальный, — касающийся арестован-

 

- 219 -

ных и их перемещений по тюрьмам и лагерям. А официальных сведений нигде было не получить.

Юхо Раски отбыл свой срок от звонка до звонка, и сейчас его уже нет с нами. Он умер в Раквере, в Эстонии, несколько лет тому назад, и я теперь являюсь единственным из»тех ста двадцати шести человек из наших мест, кто был отправлен в лагеря. У меня, конечно, нет никакой заслуги в том, что я вернулся живым, ведь я мог там и погибнуть, ибо смерть иногда была очень близка. И лишь милость Божия сохранила мне жизнь. Я верю, что Бог был и с теми, кто погиб, и с теми из нас, кто выжил.

Утешал я себя тем, что вспоминал жизнь Иосифа, которого продали в рабство в Египет, где он под конец достиг высокого положения в доме царедворца фараонов Потифара. Иосиф спасся, и заслуга в этом принадлежит одному лишь Богу.

Когда я ехал в эти края, в лагерь, был холодный зимний день, такой же, как и при моем отъезде из Нижнего Мошева в Соликамск в январе 1945 года. Но внутренне я уже чувствовал весну. Семья моя нашлась, и ждала, когда я вернусь. Что-то оттаяло в душе, и жизнь приобрела новый смысл. Но все же пока не следовало забывать, что я заключенный и срок мой еще не кончился.

Во время пути мы с Лебедевым говорили о моей будущей работе в Соликамске. Заключенный, который прежде был руководителем того предприятия, отбыв положенное по приговору, получил условно-досрочное освобождение, — правда, его не отпустили на родину, а оставили жить в городе Соликамске, за пределы которого он без разрешения выезжать не мог. Он должен был регулярно ходить в органы внутренних дел и отмечаться там. Я узнал также, что ему не совсем доверяли. Мне предстояло продолжить его работу. На этом соликамском предприятии было около двадцати швейников, из них только четверо были мужчины, а сапожников было пять или шесть человек, и все мужчины. Там мне тоже предстояло нести ответственность за результаты, но, правда, не за все отвечать одному.

Дорога была плохая, в рытвинах и ухабах, поэтому ехали мы небыстро. Местность выглядела редконаселенной, лишь кое-где встречались отдельные дома. Лес был в основном хвойный: ельник, чахлые сосенки. Лагерь располагался вдалеке от людского глаза, и сбежать оттуда было невозможно, даже если кто-то и планировал побег специально.

Дорога заняла много времени. Мне спешить было некуда, однако Лебедев намеревался вернуться в лагерь в тот же день.

Лебедев приехал в центр города, где находилось центральное управление уральских лагерей. Хотя оно и относилось к лагерной сис-

 

- 220 -

теме, но располагалось за пределами зоны. Мы проехали мимо центрального управления и вскоре оказались на окраине города, где находилось мое новое место работы. Здания здесь были не такие большие, как в лагере; на окнах, правда, решетки; заключенных доставляли сюда на работу по утрам, а вечером, после окончания рабочего дня, отправляли обратно в лагерь.

Мне показали производственные помещения — все они были размещены в одном здании. Швейный цех занимал две комнаты: в одной шили женскую одежду, в другой — мужскую. Сапожная мастерская располагалась в одной комнате. Под мое начало передавались, таким образом, все три комнаты — как швейный цех, так и обувной.

Лебедев сказал, что предприятие это существует здесь для обеспечения одеждой и обувью работников лагерного управления и членов их семей. В первую очередь обеспечивали, конечно, их, однако если позволяли возможности и время, то принимали заказы также и от жителей города, но при этом городским заказчикам не гарантировалось выполнение работы в устраивающие их сроки.

С городской базы снабжения мы получали различные ткани, и у заказчиков, таким образом, был выбор; некоторые приходили со своим материалом, из которого мы шили вещи, которые они заказывали: гимнастерки, штаны, платья, френчи, пальто. Мы снимали мерки, производили подгонку, — в общем, проделывали весь процесс.

Если в Нижнем Мошеве шили главным образом на автоматизированном конвейере, то в Соликамске работали вручную, а также на швейных машинах с педальным приводом.

Когда заказчики приходили за готовыми изделиями, они оплачивали работу, и эти суммы тщательно записывались в ведомостях. Работники администрации оплачивали заказы не деньгами, а приносили хлеб. Местные же жители помимо денег давали также хлеб или другие продукты. Мне больше нравилось обслуживать женщин, поскольку они оказывались более щедрыми и особо не скупились, когда были довольны качеством работы.

В шесть часов вечера работа заканчивалась, и заключенных отправляли на ночь в лагерь. Я иногда оставался и подольше, как в свое время в Нижнем Мошеве, чтобы составить очередную разнарядку. Жил я здесь же, на предприятии. Отдельной комнаты у меня не было, но в производственном помещении имелся маленький закуток, который днем использовался для нужд цеха, а ночью там можно было спать. У меня стоял небольшой стол для бухгалтерской работы, а кроватью служил щит, который опускался со стены и мог при необходимости также выполнять роль стола. На нем раскладывали и раскраивали ткани. На ночь я убирал ткани и укладывался на него сам. Щит этот поднимался, если было нужно место.

 

- 221 -

За занавеской мы хранили на вешалках готовую одежду, там же я хранил днем и мои постельные принадлежности — матрас, который на ночь раскладывал на столе, подушку и одеяло. Такие вещи в лагере считались роскошью.

Вечером я перебирался в этот маленький уголок. У меня была плитка, на которой я готовил себе еду, продукты же получал в лагере.

Постепенно я привык к новым условиям, так что для меня это было не самой главной проблемой. Я никогда не имел пристрастия к маммоне, так что это равнодушие к деньгам в определенной мере помогало мне во время заключения Труднее было тем, которые раньше имели значительные удобства. Я и в Соликамске научился ладить с товарищами по работе, и между нами возникли добрые отношения. Конечно, дисциплину и порядок необходимо было соблюдать, но это поддерживалось главным образом за счет доверия между людьми. Я не хотел быть большим начальником, обеспечивавшим порядок окриками и угрозами, а предпочитал другие методы. Дело идет лучше, если работников поощрять и стимулировать. Они подходили ко мне, спрашивали, хорошо ли вот так, показывая работу, и когда видели, что работа получается, то очень этому радовались.

Я мог свободно выходить в город и иногда бывал на совещаниях в центральном управлении, куда от предприятия надо было идти два километра. По специальному пропуску я мог бывать и в более отдаленных местах. Начальство знало, что я не сбегу и не буду злоупотреблять такой свободой, да у меня даже и в мыслях этого не возникало, поскольку я знал, что делают с беглецами, если поймают: пулю в затылок — и весь сказ.

Правом свободного передвижения я пользовался до окончания срока заключения.

Специальный пропуск мне, в принципе, не требовался, поскольку мне не надо было заниматься заказом материала, да и в город просто так, без дела, ходить не хотелось. Соликамск был небольшим городом, жителей несколько десятков тысяч, кое-какая промышленность. В магазинах купить особо нечего было, да у меня и денег-то не имелось. Нехватка то одного, то другого была характерным явлением в жизни как на свободе, так и в неволе.

Перевод в Соликамск означал для меня, что освобождение было уже не за горами. Несмотря на то что война закончилась, мне предстояло еще пробыть в заключении почти два года, пока не истечет десятилетний срок. Работа и будничные заботы как-то скрашивали жизнь на новом месте. Днем шитье, вечером планирование предстоящих работ, проверка отчетности.

 

- 222 -

А потом у нас произошел довольно печальный случай. Освободился один из заключенных, работавших на нашем предприятии. Одновременно освободился еще один, работавший в швейном цеху, и, кроме того — сапожник. Однако этих двоих не отпустили домой, а оставили жить в Соликамске, где они должны были периодически ходить в органы внутренних дел отмечаться. Поначалу так они и делали.

Людьми они были, надо сказать, довольно несимпатичными, и представители властей считали их не очень надежными, однако полагали, что, являясь регулярно отмечаться, они со временем станут более достойными доверия.

И вот, освоившись в городе и заведя себе друзей среди работников соликамской обувной фабрики, они начали заниматься махинациями. То есть работники крали у себя на фабрике наполовину готовые пары обуви, передавали их этим двум освободившимся, а те, в свою очередь, приносили их некоторым нашим работникам, которые, доделав эту обувь, сдавали ее и получали деньги. Делать так могли только те, кто, освободившись из нашей зоны, жил в городе. Для заключенных, конечно, это было невозможно.

Лебедев об этом узнал, ибо до него как-то дошли сведения об этих незаконных коммерческих сделках, происходивших у нас. Жульничающие работники пытались до поры до времени это скрывать, однако утечка информации все же произошла, а посему у Лебедева возникли подозрения. Я же ничего об этом не знал, ибо никто мне об этом не говорил и не предлагал мне участвовать в этом деле, — наверное, понимали, что я ни в коем случае не стану с этим связываться, что я не только откажусь, но и не стану на все это смотреть сквозь пальцы.

Лебедев захотел во всем этом разобраться. И вот поздно вечером он направил к нам на предприятие работника МВД; в это время в цехах уже никого не было.

Шел двенадцатый час ночи, но я еще не спал. В рабочих помещениях было тихо и темно. Я сидел за своим столом и пил чай с хлебом, просматривая наряды и данные за месяц, когда в дверь постучали.

— Здравствуйте, — сказал пришедший, заходя внутрь.

— Здравствуйте, — ответил я, несколько удивившись. Зачем он пришел в такой поздний час? Я знал, что этот человек представляет МВД и иногда занимается проверкой состояния дел, но раньше он никогда не заходил в такое время.

— Чем это вы так поздно здесь занимаетесь? — спросил он.

— Да вот, пью чай и просматриваю документацию.

— Хм, странно, — как-то загадочно усмехнулся он и задумался. Но о чем?!

— А что здесь странного? — удивился я.

 

- 223 -

— Значит, работники жуют колбасу, а начальник грызет сухой хлеб и запивает чаем, — произнес он.

Я был в недоумении, совершенно не понимая, что он имеет в виду. *

Я Но ему, да и кое-кому еще было известно, что произошло. По крайней мере, трое заключенных принимали участие в этом очковтирательстве, В помещении, где они спали, был проведен обыск, и там нашли колбасу, принесенную в лагерь с воли. Проводившие обыск отправились на рабочие места подозреваемых, где, перевернув столы и проверив, что там под скамейками и рабочими столами, нашли незаконченные пары обуви — одну, две, три. Это уже было прямым свидетельством подпольной деятельности. Украденные на фабрике и доделанные в нашей сапожной мастерской, эти пары уходили «налево, минуя нашу отчетность.

На рабочих столах стояли фамилии работников, а посему они не могли уже не признаться в содеянном. Не исключено, что кто-то из сапожников, заметив, что происходит, сообщил об этом Лебедеву.

Я был просто потрясен, поскольку ничего об этом не знал. Не знал я и того, что работники, занимавшиеся подпольной торговлей, арестованы и ждут в машине во дворе. Когда же оперативник попросил меня выйти во двор, то там я и увидел их, сидящих в машине. Оперативник вкратце сообщил о том, что случилось, но не стал говорить, куда их повезут.

Это было для меня громом среди ясного неба. От потрясения я не мог в эту ночь спать. Медленно и как-то тревожно ползли часы, постепенно приближаясь к утру.

Когда наконец наступило утро, зазвонил телефон.

— Тоги к оперуполномоченному, — коротко сообщили с другого конца провода.

Я послушно собрался и направился, куда было сказано. К тому времени я уже знал, что трое работников арестованы и ждут суда.

— Ты знал о том, что происходит у тебя на предприятии? — спросил меня сидевший за столом уполномоченный органов.

— Нет, мне ничего не было известно, — ответил я.

— Значит, ты ничего не видел, что делается у тебя под носом?

— Нет, я ничего не видел. Допрос продолжался.

— Как, по-твоему, недоделанная обувь могла оказаться на предприятии? И кто еще мог быть в этом замешан? — допытывался опер.

— Но ведь я действительно ничего об этом не знаю, помимо того что видел вчера вечером, — ответил я.

— Ты получал за это какое-либо вознаграждение? — будто не слыша меня, продолжал он задавать вопросы. Было видно, что, с одной стороны, он мне верит, а с другой — нет. Изредка он поглядывал на меня, чтобы проверить по выражению глаз, говорю я правду

 

- 224 -

или же пытаюсь что-то скрыть. Он все время старался меня припереть, однако мне говорить было нечего, кроме правды. Обо всем этом я знал только то, что слышал и видел, и больше ничего.

Наконец допрос окончился, и я смог вернуться на работу. Без конвоиров.

Прошло несколько дней, неделя, другая, но о том, что произошло, я больше ничего нового не узнал. Не знал я также, что стало с арестованными. Я продолжал работать, как и раньше, однако все это меня очень обеспокоило, ведь я же нес ответственность за то, что происходит у меня на предприятии. Я с тревогой думал о том, может ли это как-то отразиться на перспективе моего освобождения. А если они все-таки не поверят мне и дадут новый срок?

Нужно было быть готовым ко всему, однако мысль, что меня могут осудить на новый срок, волновала меня больше всего.

Здоровье мое совсем ослабело, особенно легкие страдали от холода и фабричной пыли. Мне постоянно нездоровилось, общее состояние было скверным. Я чувствовал себя физически и духовно усталым от долгого пребывания в лагере и разлуки с семьей.

В конце концов я оказался в больнице. Меня отвезли на машине из Соликамска в Нижнее Мошево, где находилась общелагерная больница. Окончательный диагноз, поставленный мне, был туберкулез, который беспокоил меня неизвестно сколько времени. Это явилось для меня ударом, поскольку возможность выздоровления была ничтожной: ведь в Советском Союзе тогда — во всяком случае в 1947 году — антибиотиков еще не было. Кровотечение из легких могло начаться в любой момент, а это означало только смерть.

Медицинский персонал делал для меня все, что было возможно в тех условиях, в связи с тем что в верхнем сегменте левого легкого на уровне третьего ребра была обнаружена каверна размером около пяти сантиметров. Мне наложили пневмоторакс: через ребро пропустили тонкую трубку, по которой качали воздух, с целью сдавить образовавшееся отверстие так, чтобы оно заросло. Необходимое количество воздуха можно было видеть на манометре.

Процедуру повторяли через каждые десять дней, и в больнице это было возможно, однако полностью каверна так и не заросла за время моего нахождения в больнице и довольно долго не зарастала и тогда, когда я уже был на свободе, из-за чего в дальнейшем мне приходилось совершать дальние поездки в больницу. В общей сложности мне делали эту процедуру целых восемь лет.

Через несколько дней ко мне в больницу пришел тот самый следователь, который однажды поздним вечером неожиданно постучался в мою дверь на фабрике. Он уже провел с официальными представите-

 

- 225 -

лями надлежащее расследование случаев воровства и теперь захотел встретиться со мной.

— Мы уже рассмотрели это дело, и теперь нам достоверно известно, что произошло в обувном цеху, — сказал он и стал пересказывать, о чем ему говорили те трое.

«Делайте с нами, что хотите, только не трогайте Тоги. Он ничего не знал о том, что мы делаем, поэтому не надо его обвинять ни в чем. Ведь мы боялись его даже больше, чем вас, мы действительно боялись его, мы не хотели, чтобы он знал, чем мы занимаемся», — сказал сапожник, и остальные его поддержали.

Следователь сказал, что работники МВД сначала подозревали меня, полагая, что это я таскал незаконченную обувь с обувной фабрики. отделку которой потом уже доводили заключенные, после чего втихую продавали. Поскольку я имел право свободного передвижения, то все подозрения первым делом пали на меня. Но потом выяснилось, что этим занимался тот самый недавно вышедший на свободу зэк, который стал посредником в доставке полуфабрикатной обуви с обувной фабрики нашим работникам,

Потом я узнал, что Лебедев, говоря со следователем, произнес такие слова: «Я уже убедился в том, что Тоги всегда говорит правду, и привык ему доверять».

Следователь был тронут такой откровенностью сапожника, и поэтому, придя в больницу, говорил мне, чтобы я не беспокоился: все в конце концов выяснится, и он уверен, что я действительно ничего не знал о воровстве, — ведь сапожник рассказал ему все, как было.

Однако откровенность эта не помогла ни сапожнику, ни его подельникам; все они получили дополнительно по 12 лет. Меня же его искренние признания спасли от нового срока, за что я был ему признателен. Я даже захотел увидеться с ним, однако такой возможности мне не представилось. Я остался в больнице, а сапожника с двумя сотоварищами отправили отбывать новый срок. Со двора швейной фабрики их повезли куда-то на машине.

В общем, сапожник спас мне жизнь. Если бы мне, как и им, дали еще такой срок, мое здоровье было бы окончательно подорвано, и я просто умер бы. В лагере человеческая жестокость часто проявляется с особой силой, но тем не менее правдивость, справедливость и доброта — эти лучшие проявления человеческой сущности — тоже в какой-то мере там присутствовали, если только для них было место в сердцах людей. Мимолетными проблесками они приводили в движение силы, влияние которых усиливалось и повторялось на протяжении всей человеческой жизни, творя чудеса.

Зажженная свеча в ночной темноте светит лучше, нежели при ярком свете дня.