ВСТРЕЧА С ОПРИЧНИКАМИ

Это были тяжкие годы для всей страны. Сталинское насилие над народом достигло своего апогея. В многомиллионной Москве трудно было найти дом, где бы не было репрессированных. Каждую ночь люди исчезали как тени. Особенно неистовствовали сталинские опричники на предприятиях энергетики.

В предвоенные годы я около семи лет работала старшим врачом Центрального комитета профсоюза работников электростанций. В один из летних дней 1938 года я обследовала состояние условий труда на Московской теплоэлектроцентрали. По окончании обследования я сообщила результаты директору станции. Он внимательно выслушал меня и тут же дал указания о срочном устранениии всех недостатков.

На следующий день я пришла на работу в ЦК, чтобы доложить о результатах. Меня встретила председатель месткома (она же член партийного бюро) Екатерина Щетинина.

— Ты вчера была на Московской ТЭЦ?

— Да, была, провела там обследование. Обо всем подробно поговорила с директором. Замечательный человек, он сразу меня понял и принял меры по устранению недостатков.

 

— Погоди хвалить! Сегодня ночью его арестовали.

— Не может быть, он один из лучших руководителей электростанций.

— Все может быть, проглядели врага народа. Теперь он вычеркнут из наших рядов и добрым словом его не нужно вспоминать.

Но это было только начало.

Через несколько дней ко мне домой позвонил председатель ЦК профсоюза.

— Говорит с вами Сидоренко. Вам придется срочно приехать в ЦК.

— Вы ведь знаете, что я больна, я на бюллетене.

— Да, знаю, но вынужден вас потревожить. Я пришлю за вами машину. Она же отвезет вас обратно.

Приезжаю в ЦК, вхожу в кабинет Сидоренко. Он не один. В кабинете находится военный, лет сорока, статный, высокий, лицо напряженное, взгляд пронзительный.

Сидоренко знакомит меня:

— Представитель Комитета Госбезопасности. Ему необходимо побеседовать с Вами, не буду Вам мешать.

Уходит, я остаюсь с незнакомцем.

— Расскажите подробно, не утаивая ничего, что вы знаете по делу диверсанта Отто Августовича Ковалевского?

Ковалевский был инженером московской кабельной электросети, где он проработал 27 лет. Я с ним была знакома один год. Он был

 

значительно старше меня, лет на 15. Человек интеллигентный, культурный, квалифицированный специалист.

На заданный мне вопрос я ответила:

— Об Отто Августовиче Ковалевском я ничего не могу сказать, кроме хорошего.

Следователь резко прервал меня и сказал:

— Очень удивлен вашим ответом. Ну что же, если сейчас здесь вы ничего не можете ответить на мой вопрос, тогда вы свободны, и мы с вами побеседуем в другом месте.

Я ушла из кабинета в большой тревоге. Не успела я приехать домой и поговорить с мужем, как тотчас за мной снова приехала машина и привезла меня в районное отделение КГБ, которое помещалось на Садовом кольце у Красных Ворот.

Когда я входила в районное отделение, оттуда вышел работник московской кабельной сети, который много лет проработал с Ковалевским. Встретившись со мной, он быстро прошмыгнул, не поздоровавшись.

В кабинете, куда меня привели, сидел тот же офицер, с которым я беседовала в ЦК Союза. С ним находился другой человек, который вел запись беседы.

Следователь КГБ начал разговор тихим вкрадчивым голосом.

— Я понимаю, что первый ваш ответ был случайным. Кому охота влезать в чужие дела, но сейчас я хочу поговорить с вами совершенно

 

доверительно. Мы прекрасно знаем, что вы очень хороший работник, можно сказать, беспартийная большевичка. Мы не сомневаемся, что вы поможете органам и дадите ценный материал о подрывной работе Ковалевского и о том, как он вел агитацию против Советской власти.

Я была ошеломлена такой тирадой, поняла .провокацию и решила сохранять спокойствие. Я ответила:

— Ковалевский прекрасный человек, отличный специалист и никогда антисоветских разговоров со мной не вел.

Услышав мой ответ, следователь КГБ немедленно изменил свой вежливый тон и угрожающе сказал:

— Не притворяйтесь. Мы отлично знаем, как вы вместе с Ковалевским составляли акты о привлечении к ответственности невинных людей.

Я спокойно ответила:

— Покажите мне хотя бы один акт о привлечении невинных людей к ответственности.

Он снова изменил тон, немного замешкался, придумывая фразу, и сказал:

— Послушайте меня внимательно. Я вам могу дать наметку. Вот моя мать, будучи на кухне, слышала, как одна соседка ругала советскую власть...

Тут я прервала его и сказала:

— Мне нет дела до того, что слышала ваша мать на кухне. Я не могу говорить того, чего я никогда не слышала. Лгать я не буду.

После этого он стал говорить со злобой и

 

угрозой.

— Ковалевский уже уличен в диверсионной деятельности. Он сознался в этом. Если вы не будете давать необходимых показаний, мы будем считать вас соучастницей его преступных действий.

Я ответила:

— Лживых показаний я давать не буду и клеветать на человека не стану. От вас сейчас выходил человек, который много лет работал с Ковалевским, его и допрашивайте.

Спохватившись, я сказала:

— Сейчас, правда, я вспомнила один случай...

Допрашивающий обрадовался:

— Говорите, говорите, я слушаю вас.

— Я вспомнила, как мы были с Ковалевским на первомайской демонстрации, и как он был рад этому весеннему празднику, красивому шествию десятков тысяч людей из разных районов Москвы. Радовался, как ребенок...

Следователь прервал меня.

—Замолчите... не хочу вас слушать! Я даю вам три дня на размышление. Через три дня явитесь и расскажете нам всю правду.

— Никаких трех дней мне не нужно. У меня трое детей и одна голова. Если у вас есть право. задержите меня сейчас. Лгать я не буду ни сейчас, ни через три дня.

В ответ я услышала в злобном и угрожающем тоне: "Идите!" Прошло три напряженных дня, никаких последствий не было. В один из ближайших дней в помещение ЦК пришла убитая горем пожилая женщина, жена Ковалевско-

 

го. Она должна была получить заработную плату за мужа. Она плохо слышала, и я помогла ей получить деньги. Увидев это, председатель месткома Щетинина с упреком сказала мне:

— Полина, что ты делаешь! Ведь он арестован, зачем ты якшаешься с его женой. Хочешь накликать на себя беду?

— Он арестован, но не осужден. Разберутся в чем дело и освободят честного человека.

— Наивная ты женщина. Такого не бывает. Если арестован, значит виноват. "Нет дыма без огня".

...Прошли годы, началась война и наступил 1943 год. Я вернулась с семьей после эвакуации в Москву, к мужу. В Сибири я работала по борьбе с эпидемиями. Нас постигло великое горе. Наш старший сын, который добровольно' пошел в армию в 17 лет в день объявления войны и участвовал в защите Москвы, погиб в ноябре 1942 года в битве под Сталинградом. Мать мужа и еще семь его родственников погибли в гетто в Одессе.

Многое, что было до войны, уже было забыто. В один из дней в конце 1943 года раздался телефонный звонок. Я услышала молодой голос:

— С вами говорит доктор Ковалевский.

— Простите, но я вас не знаю.

— Я сын Отто Августовича. Мой отец находится сейчас в Москве, проездом. Он просит разрешения прийти к вам.

Я была очень взволнована и обрадована

 

вестью, что Отто Августович жив.

Пришел ко мне совсем постаревший человек. В глазах у него — пережитое горе и радость встречи. Он зашел в комнату, упал передо мной на колени и сказал: "Вы моя спасительница". Я быстро подняла его. Когда мне удалось его успокоить и усадить, он поведал мне свою страшную историю.

Оклеветал его бывший его помощник по работе в московской кабельной сети. Его пытали, истязали, добивались, чтобы он подписал лживый протокол о своей вине. Свидетели, которых он называл и которые хорошо его знали как честного, ни в чем неповинного человека, клялись, что они потеряли бдительность и не догадались, что Ковалевский диверсант. Так было записано в протоколах, сфабрикованных следователем.

На последнем допросе следователь сказал Ковалевскому:

— Все свидетели, на которых вы ссылались, показали против вас. Ваше дело закончено. Если вы хотите облегчить свою судьбу, напишите, что вы осознали свою вину и полностью признаете себя виновным по всем пунктам обвинения. Вам говорить теперь уже не о чем.

— Я понимал, — говорит О. А., — что следователь предлагает мне подписать себе смертный приговор. Силы мои иссякали, но я ответил: "Нет, мне есть о чем говорить. Я прошу спросить молодого врача, с которой я проработал последний год. Может быть, она скажет вам

 

правду обо мне".

Я не ошибся. Меня перестали пытать и не вызывали больше на допросы. Наступил какой-то перерыв. Прошла неделя, другая. Никакого суда надо мной не было. Меня вызвали и объявили, что "тройка" осудила меня на 10 лет лишения свободы. Как я узнал впоследствии от заключенных, так КГБ поступал, когда арестованный был ни в чем не виноват и нельзя было от него добиться подписи на ложном протоколе.

Меня отправили в лагерь в Заполярье. Там я работал на строительстве электростанции. Сейчас меня освободили, но не по реабилитации, а как человека, отбывшего наказание. Я остаюсь политически неполноправным. После тяжких лет, проведенных на работе в Заполярьи мое здоровье подорвано, но я не могу вернуться в свой дом, к своей семье. Мне запрещено жить в Москве, я вынужден поселиться в Александровске, в 100 километрах к северу от Москвы.

Так закончилось это печальное дело. Одно из миллионов дел против честных и беззаветно преданных своему долгу людей.

Так было, ну, а как сейчас? Все это кануло в лету? Нет! К большому несчастью для советских людей, беззаконие продолжается. На основе лжи и клеветы снова фабрикуются обвинения против честных, заслуживающих уважения людей.

Война еще продолжалась, когда в июле 1943 года я с семьей вернулась из эвакуации в Москву.

 

Тогда я и узнала о гибели нашего старшего сына в битве под Сталинградом. Горе мое было велико, но мои друзья-врачи не дали долго предаваться отчаянию и убедили меня немедленно включиться в работу, что я и сделала. Я поступила на работу врачом в медсансчасть Московского авиамоторного завода. Это крупное предприятие с многотысячным коллективом рабочих.

Работа на заводе была очень напряженной и сложной и требовала полной отдачи сил. Главный врач медсанчасти поручил мне координацию работы врачей по выявлению тяжелых для здоровья рабочих участков в разных цехах завода. Нужно было иметь постоянный контакт с главным инженером для принятия срочных мер по устранению недостатков.

Директором завода был генерал-лейтенант Комаров, который с большой чуткостью относился к работе медсанчасти.

Главным инженером завода был Куинджи. Несмотря на большую загруженность, он отлично понимал значение работы врачей и оперативно принимал необходимые срочные меры по оздоровлению условий труда. Никогда у меня с ним не возникало конфликтов.

Так я проработала на заводе пять с половиной лет. В один из дней декабря 1948 года я узнала, что на завод прибыла комиссия городского отдела здравоохранения для проверки всей моей работы. Комиссия состояла из трех врачей. Она не заехала в медсанчасть, а прямо направилась к

 

директору завода, не пригласив меня. Мне это было непонятно, но к концу рабочего дня ко мне в кабинет пришла одна из участниц комиссии — доктор Шаля. Она принесла мне хорошую весть, сказав: "Директор завода, давая оценку вашей работы за весь период, сказал нам, что работа врача Полины Моисеевны занесена в золотой фонд нашего завода".

Такая оценка для меня была радостна, и я не вдавалась в причины, почему так неожиданно была произведена проверка моей работы и без моего участия.

Как я поняла потом, это обследование было произведено неспроста. В это время началась снова волна арестов и люди исчезали в "неизвестность".

Прошло несколько дней после проведенного обследования. Придя на работу, я узнала, что меня срочно вызывают в заводской комитет. В комитете я застала трех человек — парторга завода Смирнова (он же был начальником сборочного цеха моторов), председателя заводского комитета и инженера из профсоюза работников авиапромышленности.

Парторг что - то записывал, не поднимая головы, а председатель завкома обратился ко мне с таким требованием: "Полина Моисеевна, мы вас вызвали для того, чтобы вы нам дали сведения о заболеваниях рабочих, указывающих на плохую, вредительскую работу инженера Куинджи. Эти сведения нам срочно нужны, он враг народа".

Я была этим заявлением совершенно потрясе-

 

на. Куинджи был изумительно честен в работе. Он очень заботился о правильной работе отдела техники безопасности, был требователен к начальникам цехов в отношении выполнения указаний врачей по устранению недостатков. Никогда у меня с главным инженером Куинджи не возникало никаких конфликтов. Так я и ответила председателю завкома.

Председатель завкома продолжал настаивать на своем.

— И тем не менее, вы должны нам дать материал, порочащий Куинджи.

— Я вам не дам таких материалов. Это будет клевета на человека, такого материала не существует. Я буду жаловаться на ваши недопустимые требования в Центральный Комитет профсоюзов.

— Жалуйтесь, но знайте, что все уже согласовано во всех инстанциях. Либо вы нам представите требуемый материал, либо подавайте заявление об уходе с завода.

После такого ответа я обратилась к парторгу Смирнову.

— Сергей Иванович, вы ведь здесь на заводе представитель Центрального Комитета партии. Вы облечены большой ответственностью. Вы слышите, какое преступное дело затевается. Собирается клеветнический материал на честного человека. Заранее ставят на него клеймо "врага народа". Что же вы молчите?

Смирнов как сидел неподвижно, склонив голову, так и остался в таком положении. На мое обращение к нему он в ответ не проронил

 

ни слова.

Здесь я должна отметить, что Смирнов всегда юлил и пресмыкался перед Куинджи: "Чего изволите, все будет исполнено" и т. д.

Прихожу в медсанчасть, а мне говорят.

— Вас вызывал к себе Куинджи. Иду к нему, захожу в его кабинет. Он не дал мне и слова вымолвить.

— Все знаю! Чего вы нос повесили? Вы такая мужественная женщина. Ведь сейчас снова пошла "охота за ведьмами", дайте этим кровососам необходимый им материал.

— Ни за что подлости не сделаю.

— Напрасно, ведь меня все равно посадят, а вы только пострадаете, у вас семья, я как-нибудь выживу.

Уходя от него, я сказала:

— Завтра я подаю заявление об увольнении по семейным обстоятельствам.

Простилась я с ним на всю жизнь. Прихожу домой. Моя 86-летняя мать встречает меня и говорит:

— Доченька, садись. Я хочу с тобой поговорить серьезно. Я скоро умру. Смерти я не боюсь, боюсь без тебя умереть. Я тебя воспитала тебя, трех сыновей. Я прожила с тобой многие годы, сделай и ты для матери — уйди с работы. Я хочу чтобы ты мне закрыла глаза.

Мне показалось, что устами моей матери говорит "глас Божий", это было нечто символическое, и я ответила:

— Хорошо, мама, я сделаю так, как ты

 

хочешь.

На следующий день я подала заявление об уходе.

Моя мать прожила еще год и скончалась на моих руках. Инженера Куинджи я больше не видела. Прошли многие годы, но никогда не забыть мне, как Сталин и его опричники, применяя гнусные методы, губили жизнь честных людей.