ДОМИК В ПЕРЕУЛКЕ

После допроса на Лубянке меня вернули в ссылку. Из Москвы я дала телеграмму сыну, что возвращаюсь в Чулак-Тау. Мы вскоре переселились на другую квартиру, ближе к нашим новым друзьям. Она представляла собой землянку из крохотной комнаты с примыкающим к ней коридорчиком, где в луже воды постоянно обитали лягушки. Крыша была земляная, насыпная. После дождей она протекала.

Сын устроился на работу на комбинате по добыче фосфатной руды.

Врач местной больницы, узнав, что я врач из Москвы, пригласила меня посмотреть трех женщин, которым она не могла установить диагноз. Мне это удалось, врач была рада, и мы условились, что я на следуюший же день приступлю к работе.

На следующий день, когда я пришла, врач с большим сожалением сообщила мне, что к ней приходили из местной комендатуры и запретили принимать меня на работу. На мое предложение работать бесплатно, хотя бы регистратором, она вынуждена была также мне отказать, так как ей запретили пускать меня на территорию больницы.

 

Тогда я обратилась в областной отдел здравоохранения. Я немедленно получила ответ, чтобы я прислала свои документы для оформления на работу. Что я и сделала. Прошло несколько дней. В Чулак-Тау приехала врач из Джамбула, очень огорченная, и сообщила, что областной отдел КГБ запретил ей давать мне работу, несмотря на то, что необходимость в таких специалистах на горных разработках была очень велика.

После этого я поняла, что дело не в местных органах, а это директива из Москвы. Я вспомнила, что когда после допроса на Лубянке мы уже находились в вагоне поезда, к сопровождавшему меня офицеру подошел сотрудник КГБ и передал ему пакет. Я спросила офицера, что это за пакет. Он мне ответил:

— Это сказки для детей, которые офицер посылает своему другу.

Теперь мне стало ясно, что это было указание не давать мне работы в наказание за отказ подписать ложные протоколы.

Наше проживание у ссыльного немца вызвало большую тревогу у наших друзей, давно находившихся в ссылке. Известно было, что этот немец повинен в аресте многих людей. Ссыльные его опасались, считая осведомителем комендатуры.

Но неожиданно произошел случай, который изменил обстановку.

Сын на работе получил полтонны угля. Это было для нас большим счастьем. Пошел снег, и я, не дожидаясь сына, ведерком перетаскивала

 

уголь в свой закуток. Хозяин-немец стоял во дворе, ухмылялся и не думал мне помогать, а только с явной издевкой приговаривал:

— Этот врач не пропадет, первый раз вижу, что врач, да еще из Москвы, так работает.

Посыпал совсем густой снег и покрыл крышу нашей землянки. В это время хозяин вместе со своим зятем полезли на крышу своего дома и начали счищать снег. Тут и солнышко показалось.

Я попросила хозяина сгрести снег и с моей землянки. Хозяйка на ломаном русском языке ответила злобно:

— Сама сгребай.

— Позвольте, это же ваша изба, провалится крыша, и вам будет урон.

— Нам дела нет, сняла избу и делай что хочешь.

От таяния снега крыша провалилась, и вода потекла по углам комнаты. Вернулся сын с работы, я ему не стала ничего говорить. Но чудеса бывают. В этот день хозяин зарезал свинью, у них было веселье. Ели, пили до поздней ночи.

Наутро сын ушел на работу, и я осталась одна. Вижу, возле моего "терема" бегает хозяйка взад и вперед. Вид у нее был растерянный, и она заискивающе заглядывала ко мне в окно. Я решила к ней выйти и спросила:

—      Чего тебе надо?

—      Мой муж помирает!

Я не медля пошла за ней в их дом. Вижу, лежит ее муж в тяжелом состоянии: лицо

 

пылает, живот сильно вздут, еле ворочает языком. Я пошла к себе домой, взяла все необходимое. Температура оказалась у хозяина выше 40°. Я поняла, что он объелся. Приняла все необходимые меры, дала лекарства и ушла. Хозяйка ринулась за мной, но мой взгляд ее остановил.

Прошла ночь, наступило утро, хозяйка снова появилась у моего окна с тазом со всякой снедью.

Я спрашиваю ее:

— Как больной?

Она говорит:

— Мужу моему хорошо, — кланяется и вынимает продукты: яйца, колбасу, сало, мясо. Я ее прогнала. А она мне:

— Я тебе зло, а ты мне добро — мужа спасла.

Я ей в ответ:

— Я свое добро не продаю.

И ушла.

С тех пор этот хозяин стал мне во всем предан, и у меня, и у моих друзей отпали всякие опасения.

Будучи в Москве, я запаслась медикаментами и теперь бесплатно оказывала медицинскую помощь не только ссыльным, но и вольнонаемным. Нашу землянку знали уже многие, и с тех пор мои друзья называли ее "Домик в переулке".

В начале декабря 1952 года я получила телеграмму от мужа из Рузаевки, в которой он просил выслать ему 200 рублей. На почте мне сказали, что Рузаевка находится где-то вблизи

 

Джамбула. Моему счастью не было предела. Муж к нам едет! Я немедленно отправила деньги и, придя домой, стала белить землянку.

Сын вернулся с работы, встал у дверей и смотрит на меня страшными глазами:

— Мама, что ты делаешь?

Я и говорю:

— Папа к нам едет, прибираю!

Тогда он молча подал мне письмо мужа из пересыльной тюрьмы в Рузаевке Мордовской АССР. В письме муж сообщил, что осужден на 10 лет лагерей строго режима и просит выслать 200 рублей.

Трагедия была велика. Я все оставила и убежала в степь, чтобы степному ветру, в безлюдье, выкричать свою беду и боль.

Но мысль об оставшемся сыне, тоже страдающем, привела меня в сознание, и я вернулась.

В доме я застала ссыльного Серафимовича, который очень хорошо относился к моему сыну. Это был очень культурный человек, сдержанный, замкнутый, он никогда не говорил о себе и о своей прошлой жизни.

Но на этот раз он мне сказал:

— Я узнал о вашем горе и хочу вам рассказать о себе. Может быть, это облегчит вашу душевную боль. Я работал и жил в Ленинграде. Был профессором биологии. Пережил блокаду Ленинграда. В неотапливаемой квартире в соседней комнате лежали два месяца трупы матери и сестры. Я и жена опухли от голода и холода. Как только началась оттепель,

 

мы впряглись в сани и похоронили трупы.

Прошел месяц, и совершенно неожиданно меня арестовало КГБ. Начались допросы, пытки и издевательства. Я русский человек, а меня заставляли сознаться в том, что я шпион, немец, затем, что я еврей, а потом — поляк. На одной из прогулок в тюрьме мне кто-то подсказал: "Не хочешь погибнуть, подпиши все, что от тебя требуют". На следующем допросе я подписал все.

Допросы прекратились, и мне дали 10 лет лагерей, а сейчас я в пожизненной ссылке. Долго я разыскивал свою жену, пока не узнал что она вторично вышла замуж.

Пришли ко мне и другие ссыльные, чтобы выразить свое сочувствие. Тесная дружба установилась у нас с рабочим Алексеевым.

— До ареста я работал на заводе мотористом под Смоленском, — рассказал нам Алексеев. — Мой отец был старым большевиком. Меня прямо с рабочего места вызвали в партийный комитет завода, где сидел сотрудник КГБ. Он сказал мне: "Подпиши, что твой начальник Федоров — троцкист". Я и спрашиваю: "Что такое троцкист, и что мне подписывать?" А он строго: "Не спрашивай и подписывай, раз тебе говорят". Я разозлился и наотрез отказался. Тогда этот гебист размахнулся и со злобой ударил меня по лицу. У меня вылетели два передних зуба и полилась кровь. Меня это очень разозлило, и я с ругательством набросился на него. Здесь подоспел второй, они скрутили меня

 

и отвезли в тюрьму.

Меня долго мучили, избивали, в карцер сажали, но я был молод, здоров, все вынес и ничего им не подписал.

В конце концов допросы прекратились, и мне дали 10 лет лишения свободы. Из-за этих злодеев я просидел 10 лет в лагерях. За это время от меня жена и дети отказались. Я живу в ссылке пожизненно. Со мной вел переписку только мой старый отец, пока не умер.

Среди ссыльных в поселке было много чеченцев. С одной семьей мы сдружились. От них я узнала, что пришлось пережить их народу. Утешая меня, хозяйка семьи сказала мне:

— Вы приехали в рай по сравнению с тем, что мы застали, когда нас прогнали с родных мест в Среднюю Азию. Здесь была голая степь, не было домов, не было комбината. Все, что вы видите сейчас, построено на костях и крови нашего народа. Мы жили в палатках, жара и холод сменялись, а голод был постоянно. Чтобы дети не погибали, мы их отдавали казахам за буханку хлеба. Вши заедали...

Выселение чеченцев производилось варварски, на сборы давалось всего тридцать минут, после чего всех погружали в эшелоны. Это касалось всех чеченцев, где бы они ни проживали. Моя семья жила в Ленинграде. Я была фармацевтом, мой муж — инженером-электриком, брат — врачом. Мужчины были на фронте, а я с детьми в Тбилиси. Когда произошло выселение, я с семьей очутилась в Чулак-Тау, сюда же были

 

сосланы с фронта мой муж и брат. Эпидемии косили взрослых и детей. У меня умерли двое детей от дизентерии.

Эти рассказы ссыльных показали, сколько человеческого горя слилось воедино только в этом маленьком поселке.

Мы были оторваны от мира: никаких радиопередач, лишь изредка, с большим опозданием, к нам приходили газеты. Я сидела одна в своей землянке и грустила. нии я обычно брала фотографию моего любимого отца, чтобы на оборотной стороне сделать запись о своих переживаниях. Так я и сделала, написав следующее:

Какая большая жизнь прожита!

Тяжело, много утрачено,

А надежда на лучшее есть,

И жить хочется...

А умереть всегда успеем!

Чулак-Тау, 4 марта 1953 года.

А утром, когда я вышла на улицу, я увидела ссыльных, собравшихся группами и возбужденно что-то обсуждавших. Там были и знакомые мне ссыльные. Один из них подбежал ко мне и крикнул:

— Потрясающая новость! Умер Сталин!

Я тут же вспомнила свою вчерашнюю запись на фотографии отца. Сейчас она казалась мне пророческой вестницей жизни.

С каждым днем приходили все новые вести. Повеяло свежим весенним ветром. Радовались люди, униженные и оскорбленные.

 

В середине апреля меня и сына вызвали в комендатуру поселка. Комендант-казах, который при нашем прибытии в Чулак-Тау сказал нам: "Контра, выходи", теперь вежливо поздравил нас, сказал, что мы свободны и можем ехать по месту своего жительства.

31-го мая 1953 года мы вернулись в Москву. Мне предстояла еще длительная борьба за освобождение мужа из лагеря и выяснение судьбы нашего младшего сына Владилена.

В конце концов в апреле 1954 года Верховный Суд Советского Союза сообщил мне, что мой сын был расстрелян в марте 1952 года.