Школу я окончил слишком рано. Поступая туда в семь лет и проходя собеседование вроде экзамена, я выказал незаурядные знания, и педагог решила, что в первом классе мне делать нечего, нечего с моими знаниями мне делать и во втором, но не может же она семилетнего ребенка зачислить сразу в третий класс! И я начал учиться со второго класса.

Поэтому после окончания школы я не мог никуда поступать, мне не хватало лет, это во-первых, во-вторых, тогда в институты принимали людей только с рабочим стажем, желательно пятилетним. И, как уже упоминалось, я пошел работать на 23-й авиационный Ленинградский завод, которого сейчас уже нет, о его существовании не помнят даже специалисты-авиационщики. Располагался он недалеко от места дуэли Пушкина, на Черной речке, там, где она впадает в дельту Невы.

Проработал я недолго, стоял на сборке самолетов — руки, молоток, гвозди, отвертка, сверло, дрель. Назывался — "столяр-сборщик": самолеты-то тогда были деревянные и обтягивались тканью. Мне как-то удалось словчить, и я перешел с серийного производства, где было довольно скучно, на сборку опытных самолетов. Здесь работалось интереснее, каждый день происходило что-то новое. Кроме того, после сборки мы с самолетом ездили на аэродром и там его испытывали.

Получал я обычную зарплату и получал бы ее еще четыре года, чтобы выработать стаж, — а у меня за плечами был всего один трудовой год, — но, как всегда, мне в жизни повезло. Отец моего школьного приятеля, профессор, имел то ли родственника, то ли знакомого члена Ленинградского обкома, не рядового партийца, а человека, занимающего крупный пост, особое положение в Ленинграде; через профессора он узнал о моем желании поступить в военизированное учебное заведение — Ленинградский

институт инженеров гражданского воздушного флота, позвонил в институт кому надо и сказал: братцы, надо взять. "Надо, Федя, надо..."

Я пришел, на меня посмотрели с презрением и зачислили. В те времена вступительные экзамены не проводились, принимали по анкетным данным, а меня приняли по звонку. По блату, говоря языком середины нашего века. Национальный вопрос тогда никого не интересовал, считалось, что страна у нас интернациональная, это уже потом стали заглядывать в документы: а как у него с пятым пунктом?

В середине первого семестра в институте спохватились, что все-таки неправильно делают, принимая студентов без экзаменов, и сообщили нам, что предстоит диктант по русскому языку, прибавив в виде извинения: "Ради Бога, не думайте, что это экзамен, просто мы хотим иметь представление об уровне вашей грамотности, если надо, то поможем кому-то, отчислять никого не будем..." И мы писали диктант.

Не знаю, чем кончилось это дело, но обнаружилось феерическое, невероятное количество ошибок, у меня, я думаю, тоже, однако результатов нам не сказали, а оценили нашу грамотность в общем. Ведь когда я учился в школе, считалось даже неприличным писать грамотно, это, мол, не по-пролетарски.

Поступив в институт, и не просто в институт, а в авиационный, я, конечно, был доволен, испытывал интерес, учился с рвением и энтузиазмом. Сейчас-то я знаю, что институт был слабенький, а тогда этого не знал и все силы вкладывал в учебу, первое дело жизни. Вторым делом стал планеризм, в который меня вовлек мой друг Игорь Костенко, сейчас он уже умер. Он был, так сказать, заводилой, а я — на подхвате, но то, что мы начали, было уже не учебой, мы строили, пока планеры.

Занятия в институте шли своим чередом, и кроме буквальной учебы у меня была учеба творческая, требовавшая и опыта, и соображения. Надо было, строя планеры, де-

лать расчеты на прочность, надо было обладать знаниями, которые мы получали не на первом, а на третьем курсе. И мы уже не только строили, но испытывали наши планеры, ездили в Крым, там на них летали настоящие летчики, а мы смотрели и мотали себе на ус, как говорится.

Традиционным местом для испытаний планеров — а первые Всесоюзные испытания состоялись в двадцать втором году — был Коктебель, где есть подходящие холмы, с которых можно планировать; туда съезжались и конструкторы, и летчики, и планеристы, и целый месяц длился этот радостный цирк. Планеры отправлялись независимо от нас, а мы ехали в поезде, на третьей полке. В Коктебеле существовали в то время "дача Юнга" и "дача Адриано"; "Адриано" — более шикарная дача, и мне не оказали чести там останавливаться, а на "даче Юнга" я получал койку и был счастлив. Курортный сезон практически уже кончался, в сентябре-октябре становилось холодновато, но мы купались утром и вечером. Народу на пляже собиралось совсем немного, кроме того, мы приходили туда в то время, когда пляжники уже уходили, а все дневное время мы проводили в горах. Особенно интересно было купаться вечером, потому что вода светилась и переливалась от движения огоньками, плывешь, как в пламени; сначала мне это казалось странным, а потом я привык, узнав о природе этого свечения — морских микроорганизмах.

Пили вино, местное, кислое, на массандровские вина денег, разумеется, у нас не хватало. И питались очень скромно в обычной столовой. Жили мы на свой счет, командировочные если и отпускались, кажется Осовиахимом, то мизерные, но я укладывался в бюджет, семью — мать и сестру — не обирал. Не мог же я просить на подобные поездки семейные деньги, которые мать зарабатывала с таким трудом.

Не имея образования, мать после смерти отца пошла работать на низкооплачиваемую должность в аналитическую лабораторию знаменитой ленинградской обкомов-

ской больницы имени Свердлова. Оклад был смехотворный, но работать приходилось ради получения продовольственных карточек. А чтобы наше питание было более нормальным, она еще после работы бегала давать уроки, учила всяких оболтусов немецкому языку.

Ей было трудно, уставала она ужасно, вытаскивая нас, только ей мы с сестрой должны быть благодарны за то, что получили образование и встали на ноги. Самое ужасное, что потом она мне со смехом рассказывала, как у нее учились ребята, грубо говоря, из моего класса, и, когда в школе задавали сочинение на тему, скажем, Вильгельм Телль, ей приходилось трем ученикам из одного класса писать три разных — разных! — сочинения на эту тему. Три разных Вильгельма Телля! Чтобы никто не смог сказать, что они друг у друга списывают. Тогда мне казалось, что все это пустяки, я многого не понимал, но когда понял... Поэтому никогда и никаких семейных денег я не тратил. Это исключалось.

Строительство планеров и их испытания привели к тому, что я опубликовал свою первую статью "Продольная устойчивость бесхвостых самолетов", которую можно считать "научной", — сейчас это слово беру в кавычки, но тогда считал, что она не совсем в кавычках. Опубликовал ее в московском журнале "Самолет", хорошем журнале, не сугубо техническом, а для более широкого круга читателей, но в то же время и не совсем элементарном, не для школьников, не для бабушек. В серьезном журнале. Я долго не мог понять, как могут летать бесхвостые самолеты: хвоста, то есть стабилизатора, нет, как же они не перевернутся, не грохнутся? И когда понял, то пришел в бешеный восторг и написал эту самую первую мою статью.

Студенты второго курса никогда ничего не пишут, и я думаю: зачем мне это понадобилось, ведь то, что я написал, было известно, ничего нового я не открыл. Правда, все это было известно в кругах иностранных, но на русском же языке это не было опубликовано. Я написал две элементарные статьи без применения высшей математи-

ки, и тогда они оказались единственными на русском языке по избранной мною теме. Коллектив ученых, который издавал учебники для авиационных институтов, и очень хороший ученый В.С. Пышнов, сейчас уже, к сожалению, покойный, он старше меня поколением, в своей книге об устойчивости самолетов указал: "Смотри статью такого-то". Я был горд! Попал в учебник, и не просто попал, а на меня, на мою работу ссылаются! И кто — тогдашний корифей по этой проблеме.

Мне не было двадцати, а в институтах тогда учились по пять-шесть лет. Учился, скажу без ложной скромности, неплохо, первые два семестра закончил на все пятерки, и мне вручили именные часы: "Отличнику учебы такому-то...", часы, которые носят в кармашке, — по тем временам большую ценность. Какое-то время я их носил, а потом перестал, сейчас они где-то у нас валяются. Но тогда, в тридцатые годы, это было целое событие.

Года за полтора до окончания института я понял, что в Ленинграде мне оставаться бессмысленно, там нет авиационной промышленности, работать мне будет негде, что тогда делать? И я поэтому подался в Москву, не окончив института, но для того чтобы его окончание сделать возможным, я за декабрь-январь тридцать шестого — тридцать седьмого года сдал предстоящий курс. Пошел к начальству и написал рапорт с просьбой отчислить меня по семейным обстоятельствам, в связи с отъездом в Москву, но допустить сдавать экзамены экстерном, чтобы окончить образование; мне разрешили, я, договорившись с преподавателями, сдал все вперед и уехал в Москву, не защитив дипломного проекта. Тогда брали на работу, даже на инженерные должности, с незаконченным высшим образованием. Найдя должность в Москве, я одновременно делал дипломный проект. Через год вернулся в Ленинград и защитился вместе со своей группой, получив диплом об окончании института.

Конечно, Ленинград был и остается моим родным городом, но я знал, что уеду, потому что ни судостроение, ни

морская промышленность, отрасли, которые преобладали в Ленинграде, меня не интересовали. Ясно было, что надо драпать. Даже если бы я и нашел в родном городе работу по специальности, то скучную, нудную, второстепенную. И я правильно сделал, что уехал, — если бы остался, то не встретил бы Веру Михайловну, мой драгоценный камень. Кроме того, в Ленинграде меня обязательно бы посадили, потому что там меня все знали, в тридцать седьмом многих сажали, почему бы и меня, немца, не посадить? А в Москве меня никто не знал, некому было писать доносы, потому что я только что приехал, в начале тридцать седьмого года. Растворился и исчез.

Это сейчас я могу так все анализировать и объяснять, а тогда совершенно об этом не думал. И только сегодня, оглядываясь с вершины моих лет на жизнь, зная, как дальше пошли события в Ленинграде, считаю, что мне просто повезло или Высшие силы позаботились обо мне и отправили в Москву, чтобы меня в тот раз не схватили с моей национальностью, с моей выразительной фамилией: немец, да еще проник в авиационную промышленность! Конечно, с целью вредительства — не иначе. Должность, которую я занимал в Москве, должность простого инженера, никого не волновала, меня никто не хотел спихнуть с этого места. Московский доносчик, может быть, писал на всех, но не на меня, потому что меня не знал, а ленинградский доносчик, который мог бы написать, меня не видел, я уже исчез из его поля зрения, зачем ему было писать на меня, когда там были другие?

Я думаю, мне тогда крупно повезло. Какая-то Высшая сила меня заботливо опекает. Причем я уже заметил, что когда на меня обрушиваются крупные несчастья, то потом обнаруживается, что если бы этого не случилось, дело обернулось бы еще хуже. Так повторялось несколько раз в моей жизни, поэтому я отношусь философски к тому, что со мной случается, и думаю: наверное, все к лучшему, если не это, было бы что-нибудь еще похуже. Опыт по этой части у меня есть. Когда жизнь больно меня ударяла и я

был уже на краю, потом оказывалось, что — слава Богу! Иначе было бы много страшнее — так и так, и вот так... Я считаю, что забочусь о своем любимом мишке, моей драгоценной детской игрушке, подаренной мне крестными, а кто-то так же заботится обо мне.

Да, так вот еще в довольно юном возрасте я понял, что мне надо уехать из Ленинграда — хотелось мне этого или не хотелось, не важно. Надо ехать! Не всегда я руководствовался в жизни этим побуждением — надо! Не всегда. Иногда руководствовался, но чаще никак не поступал, меня что-то само несет по жизни, и я не сопротивляюсь. Но из Ленинграда я уехал совершенно сознательно. Была цель — работать по своей профессии. Даже не цель, я просто всегда знал, что закончу школу, пойду в институт, институт будет иметь отношение к авиации, потом начну работать в каком-нибудь конструкторском бюро. Примерная схема жизни у меня была, и частично она состоялась. Но жизнь много сложнее, чем мы ее представляем. Считая, что после института я буду работать в КБ, строить самолеты и так далее, я не учитывал многих ответвлений. Получилось по-другому, и я думаю, даже лучше получилось. Интереснее, скажем так, а не лучше. Я — редкий человек, который осуществил свою детскую мечту — заниматься Космосом, воплотил ее в жизнь. И действительно занимался Космосом и продолжаю им заниматься. Это у меня идет изначально.

Но вообще я экземпляр крайне малоинициативный — и в молодости, и сейчас. Сижу вот, а все должно происходить само по себе. Меня волочит по жизни некий призрак, сам я не рыпаюсь. Есть люди, которые все время дергаются, пытаются действовать, давить, я же как раз ничего не пытаюсь делать, сижу и смотрю. Жду, когда какой-нибудь призрак схватит меня "за волоса". По-моему, это перевод из Киплинга, правда, слабый: "На Бейкер-сквере Томлинсон скончался в два часа, //Явился призрак и схватил его за волоса, // Схватил его за волоса, чтоб далеко нести, // И он услышал шум воды, шум Млечного пути".

Дальше история заключается в том, что призрак приволакивает Томлинсона в рай, и Святой Петр его спрашивает: ну давай, вспомни, что ты хорошего сделал? Тот ничего не может вспомнить, и Петр говорит, нет, я тебя в рай не пущу. Тогда призрак поволок его в ад, там черт его спрашивает, ну давай, рассказывай, — "... и начал Томлинсон рассказ // Про скверные дела". А ничего особенно худого у него, оказывается, за душой нет. Черт ему говорит: с таким барахлом мы не берем в ад. Забыл, чем там дело кончилось, но в общем Томлинсон — ни туда, ни сюда. Ни в рай его не взяли, ни в ад.

Вот и я, человек пассивный, всегда жду, когда меня "поволокут за волоса". В качестве такого "призрака" выступил в тридцать седьмом году мой школьный приятель, я о нем уже упоминал. Савка Щедровицкий, он вечно что-то комбинировал, а я был примазавшийся, "примкнувший к ним Шепилов". В качестве "Шепилова" и попал в Москву. Поехал-то туда Савка, а меня прицепили к нему. Он знал, куда едет, знал, что остановится у Софьи Михайловны Авербах, сестры Свердлова, за которой Савкин отец в юности ухаживал, у Софьи Михайловны есть квартира, она готова сдать комнату и так далее. Все было наперед известно и очень хорошо складывалось.

Моя мама вела себя, как всегда, очень умно, она вообще никогда ничего мне не советовала и ничего не запрещала. Делай как хочешь. Не помню, чтобы в семье происходило и какое-то обсуждение моего отъезда в столицу. Просто собрался и поехал, а маме сказал: "Савка едет, и я с ним". Ну хорошо, поезжай...

Остановились мы в Москве в Успенском переулке. Если вы идете мимо Ленкома к Садовому кольцу, то первый переулок направо — Успенский. Там, в центре столицы, году в двадцать четвертом —двадцать пятом какие-то нэпманы построили себе дом на четыре семьи с большим размахом, чего только душа ни пожелала, с мраморными ваннами. Вот как они свою жизнь устраивали! Так что нечего нам сейчас удивляться на наших "новых русских". Все уже было.

Потом, когда нэп кончился, всех выгнали, дом заняли партийные деятели, и эта квартира, в частности, досталась сестре Якова Свердлова. Прекрасный небольшой особняк, парадная из переулка, черный ход. Сейчас там какое-то посольство. Квартира располагалась на втором этаже, один вход был прямо в кухню с лестницы, для прислуги, другой — господский. Первая комната из прихожей направо была наша, дальше шла еще одна большая комната с камином, смежной комнатой и вход в кухню, а за ней в ванную, за которой находилась небольшая комнатка. То есть по сути было три комнаты, потому что большая с камином считалась проходной. Свою мы снимали, а когда Софью Михайловну выселили (и не только из квартиры), то вторую дали какой-то многодетной семье — двенадцать детей! — а в третью, восемнадцать метров, вселили позже Веру Михайловну, мою будущую жену

И вот мы с Савкой, два молодых оболтуса, поселились в Москве, в прекрасных апартаментах. Савка устроился в Центральный аэрогидродинамический институт (ЦАГИ), он заранее об этом договорился, имея что-то вроде направления, а у меня не было ничего. Я тоже хотел пойти в ЦАГИ, но там не оказалось вакантного места, сказали, ожидается месяца через два. Не так-то легко было и в те времена устроиться на работу.

Мне все это не очень понравилось — ждать долго и неизвестно, чем еще я там буду заниматься, то есть специальность-то была ясна, а конкретная область деятельности туманна. Но у меня оказалось много знакомых в Москве по планерным слетам в Крыму, они приняли участие в моей судьбе и посоветовали пойти к Королеву, которому как раз нужен человек, понимающий, что такое устойчивость полета. У меня к тому времени как раз появились в печати пустяковые статьи по устойчивости. Там я действительно написал пустяки, но это неважно, формально было видно, что я в этом разбираюсь. И Королев меня взял, такая вот штука.

Сначала я встретился с его заместителем, Щетинковым, который и решал вопросы, брать или не брать на работу. Королев этими вопросами не занимался. Щетинков пригласил меня домой, "прощупал", поговорили по работе, и он сказал: "Пожалуйста, приходите в институт". После этого меня оформили. Положили оклад — пятьсот пятьдесят рублей, по-моему, по тем временам очень мало. Цены за мою жизнь столько раз менялись, столько раз менялись деньги, что я уже не помню, что можно было купить на мой тогдашний оклад, помню только, что это была очень небольшая сумма, но во всяком случае ее хватало на еду. Жили мы в те годы с Савкой в складчину, коммуной, у нас все считалось общим, но в принципе Савка был более обеспеченный, потому что отец у него, как я уже говорил, профессор, а у меня мать — кто? У Савки было все-таки тыловое обеспечение.

С Королевым я раньше встречался на слетах в Крыму. Может быть, он меня и узнал, когда я пришел в Институт № 3 (так тогда назывался институт, который располагался в Ховрине), в его отдел — а Королев занимался крылатыми ракетами, — но положение у него было ерундовое — он всего-навсего заведовал отделом, состоящим, когда я там появился, из него, его заместителя и четырех инженеров.

В Москве, кстати, жил еще один мой знакомый по слетам, Саша Борин — человек, безусловно, талантливый, который окончил всего лишь музыкальную школу, то есть не имел даже настоящего среднего образования, только специальное музыкальное, но работал инженером в ЦА-ГИ и писал статьи по аэродинамике, "открыл" некую теоретическую закономерность в планерном деле, а я, независимо от него, в Ленинграде, в это же примерно время "открыл" то же самое. Когда мы с ним встретились, он мне говорит: "А ты знаешь, что если А—А, то..." — и я подхватываю: "Знаю, это будет Б — Б!" У него отвисла челюсть, и мы после этого стали с ним вечными друзьями. Иногда, помню, соберемся у него на Каланчевке, поставим бутылку сухого вина — водку мы не пили, — погово-

рим о том, о сем. Но я не очень с ним сближался, потому что у него уже была компания, которая мне активно не нравилась. Считаю, что это была компания зазнавшихся типов, рассуждавших о литературе, о музыке, читавших с завываниями какие-то стихи, в основном свои. Один раз мы с Верой Михайловной посетили это сборище, и я понял, что больше никогда в жизни туда не пойду. Их потом всех пересажали, но не из-за того, что они завывали, а просто один в этой компании оказался профессиональным доносчиком и доложил, что они ведут антисоветские разговоры. Никаких антисоветских разговоров, конечно, не велось, наверное, кто-то из них мог ляпнуть, что, мол, бегал по магазинам два дня, хотел что-нибудь купить, но нигде достать невозможно, черт знает что такое! Кроме того, стихи, которые они читали, были сугубо упадническими, что для того времени было совершенно противопоказано, а мы с Верой Михайловной — нормальные и здоровые молодые люди, нам все это как-то не нравилось, больше мы с ними не встречались, и, похоже, судьба опять меня уберегла.

Переехал я в Москву ранней весной тридцать седьмого года, а Вера Михайловна появилась в нашей квартире летом того же года, в день рождения моей мамы. Меня в тот момент дома не было, я встретил случайно на улице Савку, и он мне сообщил: "Слушай, там к нам приехали две Веры, и одна из них у нас останется, только я не понял какая". Но он не описал, как выглядели Веры, одна из которых оказалась эпизодической, тогда нам с ним это было неинтересно.

История появления моей будущей жены достойна внимания. Она родилась на Украине, в Краматорске, приехала в Москву учиться, поступила в институт имени Губкина, жила у дяди, Якова Павловича Иванченко, который воспитывал ее как родную дочь. Поскольку Яков Павлович занимал тогда довольно большой пост в металлургической и трубной промышленности Союза, ему дали казенную трехкомнатную квартиру на Петровке, в знаме-

нитом доме, где во дворе был каток. Одну комнату занимала воспитанница Вериной тетки, гречанка-детдомовка Соня Мумжу, две другие были смежные, в них жила Вера. А когда ее дядя приезжал в Москву в командировки, то там останавливался.

Яков Павлович совсем еще молодым человеком в гражданскую войну воевал в отрядах командарма Августа Корка, после войны несколько месяцев был комендантом Киева. Потом его послали восстанавливать промышленность в Донбассе, Дружковский и Янакиевский металлургические заводы. Принимать объекты после их восстановления обычно приезжала комиссия во главе, например, с Ворошиловым, Косиором, Григорием Ивановичем Петровским, украинским "старостой", каким был Калинин в Москве. Позже Яков Павлович некоторое время работал в Харькове, потом Орджоникидзе, с которым он был близок, послал его на Урал возглавить трест "Востоксталь", включающий все крупные металлургические комбинаты: Свердловский, Висимский, Курганский, Тагильский, Магнитогорский, Челябинский... Вскоре после гибели Кирова его перебросили в Харьков, где был организован трест трубной промышленности Советского Союза — заграница тогда отказалась поставлять нам трубы и надо было быстро налаживать собственное производство. Для этой цели выписали иностранных инженеров, они помогали строить заводы.

Когда Яков Павлович приехал в очередную командировку в Москву, уже после смерти Орджоникидзе, тяжелую промышленность страны возглавлял Межлаук. Он вызывал Якова Павловича к себе с отчетом, и там, у Межлаука в кабинете, его арестовали 19 мая 1937 года. Он наивно полагал, что проглядел что-то в связи с приглашенными американскими специалистами, думал, в этом причина его ареста. Те, кого арестовывали в тридцать седьмом, — я имею в виду настоящих большевиков, бессребреников, у которых не было за душой ни вилл, ни дач, ни собственных квартир, — искренне думали, что их арестовывали не зря, что-то они упустили.

Дядю Веры Михайловны судили на Урале, то есть никакого суда не было, "тройки" не успевали прокрутить то количество дел, какое ложилось им на стол, поэтому каждый из них выносил приговоры по части дел, а потом они собирались вечером и, уже не глядя, подписывали: на деле требовалось три подписи. Родных известили, что Якову Павловичу дали десять лет без права переписки, а на самом деле его расстреляли...

19 мая, ночью, в квартиру на Петровке, где жила моя будущая жена, пришли с обыском: "Оружие есть?" — а ей было семнадцать лет. Конечно, ничего не нашли, комнаты опечатали, велели взять постельное белье, личные вещи, книги и выселили в ванную комнату. Что было делать? Она жила в ванной, занималась на кухне, потому что Соня Мумжу свою комнату сразу же закрыла на замок и сказала, что никакого отношения к семье арестованного не имеет.

17 июня за Верой приехал какой-то эмведешник на грузовой машине, распечатал комнаты, сказал, что заберет мебель и все вещи, и спросил, куда ее везти? А ей некуда было ехать — родных в Москве нет, знакомые боялись с ней общаться. Эмведешник, видимо, с кем-то посоветовался из высшего руководства и перевез ее с вещами в Успенский переулок, к нам в квартиру, где одна комната тоже стояла запечатанной, после того как Софью Михайловну выслали. Распечатали комнату, свалили туда вещи: вот, мол, пожалуйста, живите здесь, если хотите, выходите замуж, прописывайте мужа, мы ничего против не имеем, ничего не запрещаем. После этого появился Савка, который сообщил моей будущей супруге, что ухаживать за ней не собирается, он женат, а вот придет Борька (это я, значит!), он будет за вами ухаживать. Вечером пришел "Борька", мы собрали новой соседке всю мебель, поставили как полагается и зажили вместе.

В комнатке для прислуги обреталась еще некая тетя Катя, бывшая домработница Софьи Михайловны. Когда ту выслали, тетя Катя стала кормить нас, двух охломонов,

мы давали ей деньги на готовку. А у Веры Михайловны денег не было, ей платили половину стипендии, потому что она была не из рабочих. Мама ей как-то исхитрялась присылать пятьдесят рублей в месяц, и у Веры получалось всего сто двадцать. Надо было платить за квартиру, за проезд в институт, в общем, на жизнь оставалось два рубля в день. Она покупала на рубль семьдесят пять сто граммов брауншвейгской колбасы и булочку за тридцать копеек — это был ее дневной рацион. Вернуться на Украину к матери с отчимом Вера не могла из-за своей щепетильности: как это она сядет им на шею!

А у нас тогда уже сложилась компания веселых молодых ребят — Марк Галлай, трепло невероятное, Димка Андреев, ему под стать, о Савке я уже рассказывал, — мы были не пьяницы, умели вести себя пристойно, любили свое дело, свою профессию. Когда получали деньги, ходили в концерты, в кино. По воскресеньям тетя Катя пекла нам пирог с капустой, и тогда мы пытались вытащить Веру Михайловну на пирог. Она запиралась от нас на ключ — такое вот чувство гордости: как же это ее будут подкармливать! Очень редко она соглашалась на наш пирог с капустой.

С третьего курса института Губкина Вера Михайловна ушла и поступила на исторический факультет университета. У нее были свои друзья, у меня — свои, мы долго присматривались друг к другу Но раз уж ее мне привезли прямо на машине, с вещами, и я как бы расписался в получении, то куда деваться? Короче говоря, в сорок первом году, 24 мая, за месяц до войны, мы поженились. С жилплощади нас никто не выгонял, тогда существовала такая пролетарская точка зрения, что каждому полагается жилье — и все тут! Ну а кроме того, к Савке переехала жена, я вообще оказался лишним в той комнате, все это как-то способствовало нашей женитьбе, хотя я не говорю, что не проявлял никакой активности или что ее не проявляла Вера Михайловна — ведь женятся всегда двое.

На свадьбу приехала моя мать, пошла с нами в ЗАГС, посмотреть, "как это сейчас делается", и только качала головой, потому что не было ни церкви, ни богослужения, ничего. Сама-то она венчалась до революции, тогда брак подтверждался только церковными документами, поэтому ей было, конечно, дико видеть все то, что так хорошо описано Ильфом и Петровым в "Двенадцати стульях", и у нас все происходило именно так: сидел какой-то "Ипполит Матвеевич", что-то записывал в свой паршивенький гроссбух в маленькой паршивенькой комнатке, где, кроме нас, "венчалась" еще одна пара. И мы по очереди заходили, расписывались в какой-то книге... Этот дом находился на углу Дмитровки и Садового кольца, сейчас он снесен, а нам на всю жизнь запомнилась его старая деревянная лестница, скрипучая и вонючая. Забавно было...

В ЗАГСе спросили, какую фамилию хочет взять моя невеста, она, конечно, хотела оставить свою, нормальную украинскую фамилию Иванченко, с такой фамилией она жила бы спокойно. Но мама, Леонтина Фридриховна, настояла — и совершенно правильно! — никаких Иванченко. И я тоже настоял, чтобы Вера Михайловна взяла мою фамилию — Раушенбах.

Потом мы устроили что-то вроде праздника: стол, ближайшие родственники и знакомые, ну, во-первых, две приехавшие мамы, а во-вторых, по тем временам близкие приятели. Май в том году выдался холодный, очень холодная была весна в сорок первом году, и Верина мама привезла с Украины большую охапку ландышей. На Украине в такое время должна уже распускаться сирень, но успели расцвести только ландыши.

Невесте надеть было нечего, накануне свадьбы мы наскребли все, что у нас было, пошли в комиссионку, купили ей крепдешиновое платье серо-голубого цвета, почему-то без пояска, и поясок Вера надела свой, металлическую змейку. А жених облачился в свой единственный пресловутый костюм, больше ничего у него не имелось.

Роскошь, которую мы себе позволили, и это был мой каприз, если так можно выразиться, чтобы на свадьбе не было ни одной бутылки водки — только шампанское. Зато был стиль! Приятелям, которых мы приглашали, я говорил: никаких подарков не несите, если хотите, принесите по бутылке шампанского. И все принесли шампанское.

Мама подарила Вере Михайловне кольцо, вернее, сэт — брошь с сапфиром и кольцо с бриллиантиком. Раньше это было массивное кольцо, в центре сапфир и два бриллиантика по бокам, но сапфир потерялся, осталась дырка, и мама решила из одного массивного кольца сделать два — Вере и Каре. Одно кольцо невестке, другое — дочке. Если честно, то мама и настояла на том, чтобы мы поженились, сказала: "Давайте, кончайте этот базар", то есть все спровоцировала, ускорила...

Когда я и Карин окончили институты, то скинулись и на свои первые заработанные деньги купили маме путевку на Кавказ. Она там никогда в жизни не бывала, да и вообще нигде не бывала, страшно этим гордилась, была очень довольна. Проезжая как раз через Москву, это случилось еще задолго до нашей свадьбы, она привезла всем трогательные безделушечки из самшита — тогда-то и познакомилась с Верой Михайловной.

Если сегодня оглянуться на нашу совместную жизнь, то, с моей точки зрения, она получилась на редкость удачной: мы не разводились, у нас прекрасные дети, внуки, мы с женой попадали в разные тяжелые передряги, она меня не бросила — отличная жизнь. Я как-то не задумывался на эту тему, тем более в молодости, но недавно в одном учреждении некая дама, которая вносила куда-то все мои данные, с удивлением спросила: "Как, у вас все еще первая жена?!" И я ей ответил: "Да, одна жена всю мою жизнь, никогда не разводился и не собираюсь".

Итак, мы поженились; Вера Михайловна работала уже в Историческом музее, в разделе первобытно-общинного строя, и в связи с этим не могу не вспомнить забав-

ную историю, как мы с Володькой Штоколовым, нашим теперь уже покойным другом, собрались зайти к ней в музей, и Володька сказал: "Пойду смотреть в музей, как из человека скотину сделали". Мы очень много шутили по этому поводу. Это было буквально перед самой войной, Королева уже посадили, а мне как молодому специалисту дали другое направление. Тогда ведь как все происходило: сам ты ничего не решаешь, особенно в этой области, за тебя все решают начальники. Другой начальник — другое направление в работе. После "посадки" Королева, а случилось это в тридцать восьмом году, меня перевели на двигатели, и я занялся проблемой вибрационного горения, то есть колебаниями при горении, работал с Евгением Сергеевичем Щетинковым, заместителем Королева, который сыграл немаловажную роль в моей жизни. Он был очень хороший человек, умница большая и совершенно потрясающей скромности. Щетинков дружил с Королевым и даже женился на его первой жене, когда Сергей Павлович с ней развелся. К сожалению, у Евгения Сергеевича обнаружилась перед войной открытая форма туберкулеза, его все время отправляли подлечиться в Грузию, в Абастумани, и туда через меня ему передавалась работа, которую он делал, а потом возвращал обратно. Когда началась война, наш институт эвакуировали в Свердловск, Евгению Сергеевичу нужно было ехать с нами, и его мать и отец прощались с ним навсегда, понимая, что в такой стадии туберкулеза он на Урале не выживет, они его больше никогда не увидят.

И мы уехали в эвакуацию, в Свердловск.