ШКОЛА
Тебе очень повезло со школой. Отдали тебя на два года раньше, чем полагалось. Писать, читать умел, что-то там считал. И привели сразу во второй класс — во вторую группу, как тогда называлось.
Школа была необычная. Во главе ее стоял Дмитрий Иванович Петров, один из первых наших педологов, вскоре, когда пошло гонение на педологию, поплатившийся одним из первых — уже в двадцать восьмом году. Школы была небольшая. Прямо как частная. Когда тебя привели во второй класс, ты увидел учительницу, и с ней сидели рядом один мальчик и две девочки. Вот так вы и проучились целый год. В третьем классе вас было уже много — целых одиннадцать человек. Также было и в других классах. И учительница могла заниматься с каждым из вас. И еще, было очень интересно проходить многочисленные тесты, которыми определялся уровень твоего развития. Потом это и сыграло роковую роль в судьбе Димпетра (Дмитрия Ивановича Петрова). И еще школа имела свою усадьбу. Она располагалась далеко за городом, в Очаково. В те времена действительно далеко — целых одиннадцать километров от Брянского (ныне Киевского) вокзала. И каждое лето почти все ученики школы выезжали туда. Там было свое хозяйство: и поля, и огороды, и лошади, и коровы. И всем этим занимались сами школьники. И главное — была дружба и ощущение всеобщей доброты.
Школа была далековато от дома. Надо было добираться с Неглинного через три улицы с трамваями (сам Неглинный, Лубянка и Мясницкая), аж на Покровку. Но ты в свои семь легко приспособился сам переходить улицу, стараясь держаться рядом с кем-либо из взрослых. И все обходилось благополучно.
Школа была для нас почитай что домом. Сами все убирали, сами пилили дрова и топили печи. Учиться было просто увлекательно. И первые три класса промелькнули незаметно. А вот с пятого нас ожидало еще более интересное. У нас был Дальтон-план. Подробно о нем рассказано в «Дневнике Кости Рябцева» Н.Огнева. Они были на несколько лет старше нас.
Основная идея Дальтон-плана — приучить к самостоятельной работе. Годовая программа разбивалась на темы. Весь класс собирался вместе в начале и в конце работы над темой. Преподаватель наставлял как работать, давал советы, рекомендовал что, где о чем читать. И существовали кабинеты по предметам — литературы, математики, физики, естествознания, географии, химии и др. По идее, получив задание по теме, каждый приходил в соответствующий кабинет и там выполнял свое задание. А в кабинете постоянно дежурил преподаватель по данному предмету и лаборант — кто-то из учеников старших классов. Так мы приучались самостоятельно работать и мыслить.
Но самостоятельность давала и другие результаты. Наше сознание не было приспособлено к ней. И... в кабинете географии шла игра в географические названия (кто больше напишет на одну букву этих названий), в кабинете литературы не менее активно составлялись из слов слова. Кабинет математики был избран ареной морских боев. Куда хуже было с химией. Тут фантазия наша истощалась и приходилось, никуда не денешься, заниматься. Через определенный промежуток времени мы представали перед нашим учителем по соответствующему предмету на коллективном уроке. Тогда существовала тяга к сокращенным наименованиям. Коллективные уроки именовались колуроками. Но вскоре они действительно превратились в «кол»-уроки, потому что самой распространенной отметкой оказывался «кол».
И еще плохо было с историей. Кабинета истории и истории как таковой вообще не существовало. Для нас историю воплощал учебник ИЛ.Раузера «От рабовладельческой общины к пролетарской революции». И изучали мы обществоведение,— то есть историю классовой борьбы: восстание Спартака, Жакерию, восстание Уота Тайлора, Болотникова, Стеньку Разина, Пугачева, английскую и французскую революции. Промежутки между ними, пусть и растянувшиеся на века, заменялись короткими связками. Помню шел как-то из библиотеки на Петровских линиях и крепко прижимал «Историю средних веков» Йегера дореволюционного издания. А так хотелось знать — что было? О будущем мы не беспокоились. Тут для нас, десятилетних, все было ясно. Идем к коммунизму. Жалко старших: а вдруг не доживут до счастливых времен?
Но надвигались первые тревожные, нами пока не ощущаемые перемены. Шел год двадцать восьмой. Педология оказалась вредной буржуазной наукой. Кончился Дальтон-план. Снимают нашего дорогого Димпетра. Претензии к нему были серьезные. Дьявольские изобретения с тестами. Как могут быть советские дети в чем-то неравны между собой? А он додумался сгруппировать классы, например, наши шестые (А, Б, В, Г, Д) по степени способностей и успеваемости. И если еще не было
особого отличия в классах А и Б, то класс Д собрал действительно умственно отсталых или активно не желавших учиться.
И на укрепление школы в директора бросают работницу с соседнего завода лабораторного оборудования.
Особых претензий к ней мы, ученики, не имели. Она уже умела читать и расписываться и вполне созрела для того, чтобы управлять, если не государством в целом, то школой. Опять же был крепкий завхоз, который вел все именно хозяйственные дела, а попутно и педагогические. А школьные программы колебались в соответствии с указаниями свыше.
Принцип обучения изменился. Во главу был поставлен коллектив. Мы начали учиться по бригадному методу. Это означало, что нас объединяли внутри класса по бригадам. По каждому предмету отвечал кто-нибудь один за всю бригаду, а отметку ставили всем,
Дорогой мой мальчик, я не буду публиковать весь твой дневник. Правда, даже для секретных документов существует срок давности (25, иногда 50 лет), но там есть твое интимное: как ты — то дружил, то ссорился с теми, кто потом всю жизнь были твоими лучшими друзьями, а то и попросту насмерть дрался с кем-нибудь из них до крови, до неразговора в течение аж двух-трех дней. Это твое, но давай вспомним, как мы жили в нашей доброй школе.
Да. Мы жили в школе. Мы жили школой. У нас было очень много дел. Учеба была не главным. Нас захлестывала общественная работа и драмкружок, да еще новые веяния. Забегу немного вперед.
«Пятилетку в четыре года!» — этот лозунг подхватила вся страна. Как же мы останемся в стороне. И мы берем на себя обязательство закончить седьмой класс, то есть школу, досрочно, в марте. Спешно подсокращаются программы, сидим вечерами, стараемся. Учителя сквозь пальцы смотрят на то, что чего-то не выучили, чего-то не знаем. Надо с честью рапортовать. И мы гордые и счастливые рапортуем. Школа закончена досрочно. Правда, что делать оставшееся время — никто не знает, и мы все равно торчим в школе.
Но вернемся чуть назад. Дел было невпроворот. Собирать металлолом, бумагу. Ходить на ближайший, шефствующий над нами завод на субботники. А там было действительно интересно. Мы не только подметали полы, а делали полезную работу. Надо было на разных аппаратах привинчивать провода, закручивать какие-то гайки. Это было и по силам и по разуму. А учеба не очень-то отягчала нас. И мы чувствовали себя самостоятельными. Вот запись от 17/I-30 г.
«Химия. Контрольная по химии. Ужас перед «неудом» наполняет меня, Лилюшку (это самый, самый потом на всю жизнь — друг. Прим. ПД), нашу бригаду, группу. Но это не мешает ввалиться в класс
в самом веселом настроении и деятельно протестовать против нее. Но не прошло и десяти минут, как контрольная началась (оказывается не всегда вы брали верх над преподавателями, прим. ПД).
Русский начался с того, что выставили Ивана, вслед за ним отправились Масюк и Выдра. Им повезло — отправились играть в волейбол. Я и Лилюшка зверски хотели смотаться с урока и начали бузить. Но нам не повезло. Несмотря на то, что нас рассадили, а мы продолжали мешать, нас не выставили, а вот Витьку выставили. Зато вместо физики устроили театральный. Репетиция прошла прилично.
18/1. Собираюсь идти на «общество». Вдруг Масюк кричит: «Димка, идем на завод!». Я не протестую. Зачем идти — не важно. Главное смотаться с занятий. На заводе ходим по цехам и объявляем, что будет собрание. Ходим с горном и барабаном.
20/1. С самого утра в школе. Не до занятий. Засадили делать плакаты для демонстрации. Шесть лет без Ленина.
23/1. До того был занят, что только сейчас могу записать 21 и 22... Двадцать первого опять был жуткий день. Опять плакаты. Для театрального. Понятное дело не занимался. «Естество» — последние два — отменили и сделали репетицию.
Потом делали и вешали газету... И мы опоздали на урок. А в канцелярии нам сказали, чтобы мы опять шли на завод. Ура! Смотаемся с занятий. Ходили опять по цехам. Теперь объявляли, что завтра будет вечер. Прогуляли два урока... В школе один урок химии пробузили, и вместо математики — репетиция.
25/1. На «естестве» ни черта на первом уроке не делали. На втором Олена Витаминовна (естественная традиция прозвищ. — ПД) начала говорить с девчатами о ликбезе. Она любит обсуждать общественные дела на занятиях. Девчата тоже не протестуют (заниматься не хочется).
Своеобразные отношения сложились с преподавателями. Мы чувствовали себя чуть ли не наравне с ними. «Иду на собрание родителей нашей группы. Сидят человек 15 наших ребят и кроют администрацию, учителей и все, что вообще можно крыть. Олена Витаминовна, как может, отбояривается. Родители соответствующе настроенные, тоже наступают...»
А на уроках нередко делали, что хотели.
«20/1-31. Читал на «обществе» «Дневник Кости Рябцева». Вещь довольно хорошая. Только про старое (а старое-то происходило за 7—8 лет до нас. — ПД).
7/II-31. Сижу себе спокойно на химии, читаю «Железный поток». На русском опять читал.»
Такова была система обучения. Само обучение куда-то отходило на второй план. Немного отступаю. Выбираю отдельные дни.
«11/1-31. На географии Амплитуда Алексеевна выставила Ивана и Витьку за то, что они жгли угли. На физкультуре зверски бузили. На «естестве», понятно, ничего не делали, хоть и подошла Олена Витаминовна.
12/1. Небывалые вещи... сегодня занимался на «обществе» и сделал целое задание!!!
31/1. Как все тридцать первые — день прогульный. Ходил... на завод. Думал достану заявку на покупку холста для театрального.
1/II. Собирались делать географию. Конечно ничего не получилось".
Театральный кружок. Не рискую делать о нем выписки из твоего дневника. Пришлось бы, наверное, весь его переписать. Каждый день в основном — о нем. Во всяком случае неизмеримо больше, чем об учебе или о чем-либо другом.
Театральный кружок был для приобщенных к нему своеобразным образом жизни. И так повелось уже несколько лет. Руководил им долгое время учитель математики Сергей Владимирович Серпинский — в просторечии Серпупыч. Сам он, пожалуй, уделял больше внимания кружку, чем математике. Да и кончил тем, что прямо из школы перешел режиссером в Детский театр, где и проработал многие годы. Наш класс попал в сферу театрального, в последний год его работы в школе. Занимался он, естественно, больше со старшими классами. Мы были на побегушечных ролях. Но сама атмосфера игры, театрального действа, непрерывного творчества (ведь большинство вещей писались кружковцами и самим руководителем), доброжелательности, радости общения — завлекала.
Когда Серпупыч ушел все приуныли. Но и тут нам повезло. В руководители кружка пригласили артиста театра Мейерхольда Колю Поплавского. В театре Коля видных ролей не играл, в основном работал на уровне скушать подано» — немая фигура в третьем действии, пьяный матрос, с двумя-тремя репликами проходящий по сцене. Но дар общения и режиссуры у него несомненно был. И потом он был отчаянный общественник — председатель месткома театра и, поэтому всегда очень занят. И зачастую не мог приехать в школу, а вызывал нас к себе, вскоре нас уже нарекли в театре — «деточки Поплавского». Нам посчастливилось сидеть часами на репетициях, когда на сцене были Зинаида Райх, Ильинский, Штраух, Боголюбов, Гарин. Мы видели, как создавался Мейерхольдом «Лес» Островского, «Клоп» Маяковского, «Последний решительный» Всеволода Вишневского, «Список благодеяний» Олеши. Мы присутствовали при чуде рождения сценических образов.
И, пожалуй, это стоило многих школьных уроков. Некоторые из наших девушек (Лида Плескова, Маша Голованова) окончив школу, пойдут в театральное училище при театре Мейерхольда. Маша логом будет успешно дебютировать в «Ревизоре». А потом — театра не станет, будут и издевательства над Мейерхольдом, и страшная смерть его в застенках Лубянки, и гибель Зинаиды Райх.
Но до этого еще далеко. Целых семь лет.
Мы, естественно, не понимали, как нам повезло: в течение года, чуть не из вечера в вечер, присутствовать, видеть как творит один из величайших режиссеров двадцатого века. Но ощущение приобщения, чувство какой-то неопределенной радости, быть может, волнение охватывало нас каждый раз, когда мы оказывались здесь в затемненном пустом зале, где только на столе Мейерхольда, установленном в проходе в некотором отдалении от сцены, горела лампочка. И еще была освещена сама сцена, где происходило таинство создания спектакля. И сам Мейерхольд — то молчаливо сидевший за столом, то вдруг стремительно выбегавший на сцену, размахивающий руками и наставлявший актеров.
А сами-то наши постановки не были чем-то необычным. Времена были в самодеятельном искусстве синеблузно-монтажными. Мы выходили на сцену, что-то говорили, пели, к чему-то призывали, маршировали, выносили соответствующие плакаты. Публика наша — рабочие ближайших заводов и наши собственные родители — привыкли к этому столь распространенному театральному жанру двадцатых годов и, естественно, были снисходительны к нам. И для нас, мы понимаем это с тобою сейчас, главное был не результат, а само приобщение к действу, само участие в нем. и в еще большей степени — подготовка к нему.
Очень сочувствую тебе. Конечно, сами занятия весьма обременяли. И без того дел невпроворот. Справедливо отмечаешь: «1/II-31. В месяц у меня занято 24 дня. Погибаю. Литературная группа при «Пионерке» (газета «Пионерская правда»), пионерский отряд, стенгазета, другие общественные хлопоты в школен. Но были дела не менее серьезные, достойные ваших тринадцати в любые времена. Того же 1/II: «Витька по дороге в школу нашел оторванный кошачий хвост».
Этот Витька! Ослепительно рыжий, улыбающийся, настоящий друг. Он прожил половину своей жизни. Он погиб в 1941, как и большинство тех, с кем сегодня ты сидишь за партой. 1916—1917 гг. — это годы старших лейтенантов 1941 года, первыми выскакивавшими из окопов под Москвой, под Вязьмой и увлекавших своих бойцов: «За Родину, за Сталина!». Но это там, впереди.
А пока хвост. Как его продуктивней использовать?
«Решили положить кому-нибудь из девчонок в портфель. То-то будет крику. Так и случилось. Обладательница хвоста очень сер-
дилась. Но тут пришло спасение. Весть о хвосте пошла гулять по школе, и к нам явилась делегация из 6-го «А» с просьбой одолжить хвост. Мы милостиво согласились*.
А вот следующая запись.
«Тут уже дело посерьезнее, не просто кошачьим хвостом попахивает. Оказывается преподаватели все-таки пытались ввести нас в рамки нормальной учебы. Сергей Павлович (учитель литературы) поставил вопрос на педагогическом совете о срыве занятий по словесности, о некоторых ребятах и, главное, о ничегонеделании. Было решено нескольких ребят перевести в другую группу. Я и ближайшие друзья — Костя и Лилюшка — записаны в протоколе».
Но пока дела и дела.
«3/II. Сегодня жуткий день. Жуткий не по событиям, а по своей напряженности. Сегодня вечер на аплитурной фабрике (один из наших шефов). Мы, понятно, выступаем. Несколько человек сняли с химии. Но мало. Забегаю в «химию». Александра Ивановна (это учительниц прим. ПД) начинает укорять: «Почему не на уроке, почему пропускаем занятия?». Объясняю: «Нас отпустили». Тут замечаю, что кое-кто из оставшихся ребят режется в военно-морскую. Наконец, все к выступлению приготовлено. Премся от нечего делать на химию. Ее сегодня три урока. Но тут Александра Ивановна начинает нас выгонять: «Пришли к концу. Нечего вам тут делать. Только мешаете. Уходите!». Ребята из угла кричат: «Да, они мешают нам заниматься!», а мимоходом: «А5, К7, И8 (те, кто играл в военно-морской бой, знает, что это такое — прим. ПД)». Мы утверждаем, что знаем сегодняшнюю тему. Но А. И. спрашивает: «Какой реактив на Н2SО2?», и мы сразу же зашиваемся... Но нам не до этого.
Нам надо выступать в семь часов, а уже — к шести и никак не дозвонимся в театр к Коле. Неожиданно в 6.30 заканчиваются перевыборы. Небольшой перерыв и требуют нашего выступления. Иначе будут перед нами на два с половиной часа выступать артисты. А у нас идут занятия. Мы же вторая смена. И не всех отпускают. Нет одного из актеров. Пропала где-то наша главная. Ее тоже надо заменить. Надо получить листовки, юнгштурмовки. Кончается урок. Хочется есть. Ребята требуют талончики в буфет. А руководитель собрания обещает дать бесплатно только после выступления. Артисты подгоняют: «Начинайте скорей. Не задерживайте!». Семь часов — срок, до которого артисты ждут. Затем начинают ставить декорации. Наше выступление откладывается. Шамовки не дают. Ребята начинают ворчать. В 7.10
еще, одна неприятность: ушел домой исполнитель одной из главных ролей... Не знаем, как будем выступать. Но один из нас вызывается. Оказывается, знает роль. Быстро лезем на сцену. Решаем выступать с декорациями артистов. Вот тут-то и начинается позор. Жуть, мрак, беспросветный ужас. Одна из наших актрис, Наташа, забыла роль. Ей сразу начинают подсказывать несколько человек. В зале все слышно. Поем очень скверно. Маршируем вяло. Все время переговариваемся друг с другом... Когда выступает Рауль, роль он то знал, да не знал мизансцен, и собирается сесть не туда, куда надо. Один из нас хватает его за руку и ведет на положенное ему место. Вдруг из-за кулис появляется рука с листовками и кто-то перекрывая актеров, кричит: «Положите листовки на стол!». Зажегся диапозитив с портретом Ленина. Тут часть ребят села не во время. Вышла Ляля, подменяющая главную исполнительницу, и бормочет что-то под нос, да еще боком к публике. Ребята кричат ей: «Повернись!». Она сбилась, спуталась окончательно. Наш электрик все не так крутил прожектор. За кулисами кто-то громко возился. Перед сценой сидело несколько ребят, не участвовавших сегодня в выступлении, и строили нам рожи.
Коля страшно возмутился постановкой: «Это безобразие, такого ужаса еще не видел!», Стыдно было к нему подходит». Но был он добр и отходчив. Уговаривал ребят не брать талонов в буфет: «Стыдно за такую постановку». Но оказалось проще. Мы опоздали, нам ничего не досталось».
Туг я понимаю, как вам всем было нелегко, времена были карточные. И не каждого дома ждала путная еда (впрочем, как и сегодня). Да, дел у вас было полным полно. Куда уж думать об учебе.
«4/II — выходной», а «5/II пришел в школу к часу. Тут меня хватает завхоз: «Пойдешь сейчас в «Красный октябрь» подготавливать зал к перевыборам в совет». «Красный октябрь» — клуб рядом со школой. А сегодня надо сдавать «естество», а я ни хрена не знаю. Пошло несколько человек, а там работы нет. Постарались сделать «естество». Пошли в класс, а Олена Витаминовна нас не пускает. У нас не сделана письменная. Следующая математика».
«21/II. Опять готовились к вечеру. Опоздали минут на 20 на географию. Полностью смотались с немецкого и физкультуры. На естество пришли. Ни черта не делали. Барабанили палками, болтали, шумели".
Правда, временами в голову приходят (вошел в года) разумные веши.
«Мне начинает не нравиться... ребята удирают с занятий, срывают их. Сорвали сегодня несколько уроков. Дисциплина паршивая.
Очень небрежно относятся к вещам. Сломали два стола, барабан, разорвали клеенку. Отломали спинку стула. Имел разговор с Софьей Павловной (директриса). Она заявила: «Если это будет продолжаться, то, несмотря на пользу, приносимую театральным, его придется разгонять».
23/II. Первый урок — география. Сперва немного пытались заниматься, но потом от/бросили эту попытку... Последние два — математика. Но... начался вечер и математика сорвалась.»
Я внимательно вчитываюсь в дневник. Много у тебя об отношении с ребятами, о текущих школьных делах, об общественной во всех видах работе, главной страсти вашей — театральном. А где же про то, что окружает вас? И вот, наконец, 14/1-31. Скоро четырнадцать. Ты совсем большой. Уже кое-кто из ребят ушел из школы — начались наборы в ФЗУ. Перед вами стоит вопрос — что дальше делать в жизни?
И вот размышления о театре и современности.
«... поехали в театр. Смотрели - «Последний решительный». Я первый раз, остальные по 2—3 разу. «Последний решительный» мне понравился, но с большими «но». Как все постановки у Мейерхольда: оформление очень хорошее, артисты играют прекрасно. Но вот содержание на этот раз «тово». В общем тема и содержание очень актуальны. Сейчас Большой театр и некоторые другие театры хотят дать что-нибудь новое, советское и... дают халтуру. Изображают советских моряков (о них речь в «Последнем решительном») балетными мальчиками и т.п. Вишневский (автор «П. р.») выводит в пьесе мысль: сейчас, когда каждый час, каждую минуту может начаться война, некоторые театры стоят далеко от жизни, дают искаженное понятие о теперешнем Красном флоте и краснофлотцах. Сейчас надо показывать картины, агитирующие за укрепление обороноспособности страны, а не балетные халтурки. Дано это очень сумбурно и без соответствующего вступления. Понять это очень трудно. Приятное впечатление создают два места. Когда кроют прямо в зале из 37-миллиметровой зенитки и из «Максима» (естественно, холостыми). Хороша также сцена в матросском клубе. Там вечер. На эстраде выступают всякие халтурные певцы и певицы. Но вот появляется настоящий доподлинный, не поддельный, поэт Жаров. Другой раз, ребята говорили, был Асеев».
Так мимоходом ты выдаешь, что давит на вас, к чему готовят вас: «каждую минуту может начаться война». Это прошло через твое детство, через школу. Да. Нас и октябрят, и пионеров 20-х годов, комсомольцев первой половины тридцатых учили истово, свято верить: кругом враги, быть начеку. Бдительность и еще раз бдительность.
И так все время, месяц за месяцем, год за годом.
Театральный, плакаты, бесконечные хождения на заводы, отряд, общественные дела, общественные дела. Да еще на уроках читаем, бузим, сражаемся в морской бой, как в кабинетах в славную пору Дальтон-плана. Ну, никак времени на занятия не оставалось. Почему же мы все-таки что-нибудь знали? Ведь еще и этот бригадный метод. Отвечает один за всех. Остальным вроде и учиться не надо.
Ну, те предметы, которые ты отвечал — тут хочешь не хочешь — учи. Для тебя — это гуманитарные. Литература, немецкий, «общество». Помнишь как с немецким: как только контрольная все вокруг тебя, слева, справа, впереди, сзади.
Но является Эльфрида Эмануиловна (учительница), извлекает меня и сажает недосягаемо отдельно.
Но вот с «обществом», впрочем, отношения своеобразные. Вспомним наш политкружок. Тут мы были на высочайшем уровне. Изучали только классиков. Причем по самому прогрессивному методу. Каждый выбирал одно из произведений Маркса, Энгельса, Ленина. У нас с тобой было «Развитие социализма от утопии к науке» Энгельса. У кого «Что делать?», у кого — «Материализм и эмпириокритицизм».
Мы в наши 12—14 и на это, и не только на это, были способны. А изучение происходило так. Садились вдвоем. Сперва читали вместе абзац, например, из твоей работы. Потом обсуждали его и делали какие-то записи в тетради. Потом читали абзац из работы соседа. И тоже обсуждали и опять делали записи. Потом менялись парами и читали следующие абзацы и снова делали записи. И так до конца занятий. Пусть каждый представит себе кашу, которая была у нас в голове к концу занятий.
Впрочем, пройдет год. Мы уже в ФЗУ автозавода им.Сталина и все повторяется, пусть в несколько видоизмененном виде. Вместо истории мы изучаем «Капитал» Маркса. Как можно понять, он был совершенно необходим для будущих слесарей, фрезеровщиков, токарей, наладчиков станков, не меньше необходим, чем конструкции станков, на которые затрачивалось в учебной программе примерно столько же времени. Впрочем, каждое занятие «Капиталом» было для нас праздником. Дело было не в «Капитале», а в нашем преподавателе — молодом Лютике Назарове (ему было всего 22—23) — человеке удивительно интеллигентном, в отличие от нас прекрасно знавшим историю. Он умел нас увлечь даже «Капиталом». Он скоро ушел от нас и не больше, ни меньше как в Наркомицдел, где вскоре стал личным секретарем-референтом зам. наркома Крестинского. А дальше — тридцать седьмой, который не миновал и его.
В этом не было ничего удивительного. Он до революции первые годы
жизни провел с отцом, старым большевиком, в эмиграции и французский и немецкий языки были для него практически родными. Почему он попал к нам сразу после института — трудно сказать. Может быть сам захотел немного пройти школу преподавателя.
Но вернемся к школьным делам. Как результат нашей системы учебы многие годы сохранилось у нас с тобой убеждение, что мы абсолютно тупы по части физики и математики. И даже самые высокие систематические отметки в течение всех двух лет в ФЗУ ничего не меняли. И только спустя много лет, когда изучал высшую математику, вдруг открылась прелесть системы математического мышления и, то, что можешь понимать и легко запомнить 25 формул интегрального исчисления и оперировать ими. И вроде это было легче, чем заучивать и обсуждать непонятные азбазы из «Материализма и эмпириокритицизма». Что же дала нам с тобой школа той, теперь бесконечно далекой поры? В общем кое-что мы все-таки знали. Особенно по тем предметам, по которым отвечали при бригадном методе. А может, это был своеобразный прообраз нынешних специализированных школ и лицеев, где не учат то, что не относится к основному направлению, или учат в умеренной дозе. Но было еще одно очень важное, необратимое, то, что прошло через всю жизнь до прадедовских времен. Это чувство дружбы, взаимопомощи, верности друзьям, чувство коллектива и, пожалуй, вместе с этим, и — ответственности за то, что ты должен делать, ведь друзей нельзя было подводить.
Многих уже нет. Из ребят больше половины не вернулись с войны. Недаром кто-то из друзей как-то вспоминал, что можно взять карту страны и Европы и на ней между Москвой и Берлином прочертить полосы по годам — где лежат какие года. Наши — год рождения 1915—1917-й это под Москвой, дальше — более молодые. Не все вернулись из ссылок и лагерей. А ведь мы, естественно, не только я, не были исключением. Наш класс был, как вся страна.
Время сделало свое. Сегодня спустя почти семьдесят лет остались немногие, особенно ребята. Но те, кто есть,— по-прежнему дружим. По-прежнему встречаются наши «мальчики» и больше «девочки». И радостно то, что это передалось и двум следующим поколениям. Третье еще есть не у всех, да и мало. Поэтому о нем не рискну говорить.