АБЕЗЬ

 

А пока вновь на колонну 140 Печжелдорлага.

Осень 1942 г. Неожиданный вызов на этап. Направление в Абезь. Оказалось и тут нужны электрики. Здесь службы, необходимые для управления строительством и лагерем, центральный ОЛП, центральные ремонтные мастерские, автотранспортная колонна, несколько ниже по реке — центральный лазарет, а еще ниже — совхоз. И строящийся через Усу железнодорожный мост.

Сегодня Абезь — маленькая станция, которую почти без остановок пролетают скорые поезда Москва-Воркута, но излюбленная туристами. Отсюда начинаются байдарочные походы вверх по Усе, потом по ее притокам на Полярный Урал и спуск к Оби. Преемственность поколений, но, к счастью, в разных ипостасях: таким путем, спустя полсотни лет, проследовал один из моих внуков.

Почти десятилетие (1938—1947 гг.) Абезь — столица Печжелдорлага. К концу 1942 г. поселок обжит. Добротные бревенчатые одноэтажные дома. В центре, на берегу Усы над обрывом наполовину вросшие в землю полуздание, полуземлянка — управление строительством, а рядом с ним — величественное, возвышающееся над округом и впрямь удачной архитектуры, деревянное здание театра. И почти вплотную (20—30 м) — электростанция или то, что условно можно было бы так назвать. Основная станция еще не построена и пока под деревянным навесом стоят пять передвижных машин, работающих 24 часа в сутки, далеко за допустимыми пределами мощности. Коллекторы двигателей раскалены почти до бела. Останавливать нельзя. Будут перебои с подачей энергии. Заливать бензином приходится на ходу. Одно неосторожное движение — неминуемый пожар. Впрочем, так однажды и случилось. Но об этом позже.

В Абези царила своеобразная атмосфера. Для обслуживания управления и поселка требовалось немало квалифицированных специалистов и работяг. Многие из них уходили на фронт, и тогда на работы в управлении и в других местах привлекали зэков. Поэтому было много

 

расконвоированных. Впрочем, начальство не очень беспокоилось. Поселок прямо на Полярном круге. Говорили так: если в других местах подвыпившего для проверки заставляют пройтись по одной половице, то в Абези — по Полярному кругу. Шаг в Заполярье, шаг к экватору — пьяный. Да к тому же, кругом лесотундра. Куда побежишь?

А на железной дороге — железный контроль. После сто сороковой колонны центральный ОЛП в Абези — земля обетованная. Быт устоялся. Относительно стабильное существование. Добротные полузарывшиеся в землю бараки. Главное — сухо и тепло. Относительно терпимая еда. Продержаться можно. Только в столовой очередь, и если нет отдельной миски, то и баланда и каша и обязательная порция воды с двумя изюминками, означающая компот, — льются в одну миску. Ничего, к этому можно приспособиться.

В самом поселке сложились своеобразные отношения между вольнонаемными и зэками. Среди вольнонаемных много только что освободившихся, бывших спецпоселенцев, детей зэков, некоторое количество специалистов (преимущественно путейцы-ленинградцы) и руководящий состав управления с семьями (впрочем, большинство тоже специалисты). Сам специфический контингент лагерного начальства НКВД-шного был ограниченным. Поэтому не было противопоставления. Наоборот, большинство вольнонаемных проявляло доброе отношение к нам. Впрочем, ситуация напоминала времена крепостного права или сосуществования вольных и рабов. Многое определялось личными качествами людей. Не мало было худых людей и среди вольнонаемных, и среди зэков. Такое же соотношение, очевидно, существовало и в отношении людей порядочных.

Работа на электростанции оказалась нелегкой. Внутри было более, чем тепло от непрерывно работавших машин. Но вот со светом в поселке было не очень ладно. Все пять машин работали на одну линию. Аппаратуры, чтобы согласовать их работу не было. И напряжение постоянно менялось — от сверх максимального почти до нуля. И свет был, соответственным. То лампы чуть не разрывались от ослепительного блеска, то управление и поселок на какие-то доли секунды погружались во тьму. Смены эти шли почти мгновенно. Поэтому «абезьяне» (а так мы, жители, Абези звались) говаривали:

— Вот теперь-то мы узнали, что такое настоящий переменный ток! А еще на беду, одна линия поселка питалась от нашей электростанции, а другая — от станции транспортной колонны. Здесь электрической частью командовал ваш покорный слуга Ясный, а там (такое специально не придумаешь) — главный электрик транспортной колонны по фамилии Свет. Поэтому абезьские остряки упражнялись:

— Ясный свет дает переменный ток!

 

Очень нелегко было с линиями. Все в свое время делалось наспех, из того, что было под рукой. Малейший ветер — замыкание проводов, обрывы. А ветер до 30 м/сек. И при морозе за 30 приходилось лезть на столбы и приводить проводку в порядок. Пальцы, обмороженные уже в Мончегорске, мгновенно коченеют. А работаешь на «когтях», на высоте 5—6 м над землей, да еще с обеих сторон — провода под напряжением, и отключать никак нельзя. Впрочем, в остальном везло. За первый год только один раз попал на мгновение под полные 380 вольт обеими руками. Успел сообразить, почти теряя сознание, высвободил ноги, резко качнулся назад, руки, державшие провода, от собственного веса разжались, упал на спину. К счастью в глубокий снег.

Во главе ГУЛЖДС — Главного управления лагерей железнодорожного строительства (было и такое) стоял генерал-лейтенант Френкель, в прошлом сам заключенный на Беломорканале.

От тех, кто работал вблизи него, передавалось, что никто, никогда не видел, чтобы он улыбался. Он был символом эпохи. Его принципом управления, вне зависимости от того, кто был перед ним — последний зэк или генерал, его заместитель,— было устрашение. Держать людей в узде по его мнению можно было только страхом. Он никогда никому не сделал ничего хорошего. Ни с кем не говорил по-доброму.

И вот генерал Френкель прибыл для ревизии в Абезь. Уж очень ответственной была стройка — Москва, Ленинград, фронт, центральная часть России могли питаться только воркутинским углем, а по реке его много не доставишь.

Там, где побывал Френкель, — летели головы, прибывало заключенных, в том числе из крупного начальства строек. Он был наделен неограниченной властью. Полковник Барабанов, начальник Печжелдорстроя стоял перед ним на вытяжку. Мощный, статный, он молча слушал, как тот поносил его последними словами при людях, даже при нас, зэках.

Но, суд да дело, прибыл спецвагон, стоял на станции. Его надо было обеспечить энергией и связью. Все было сделано во-время. Мои монтеры хорошо понимали и старались во всю. Но свет-то был у нас, на «переменном токе» (как писал выше). К счастью, день еще убывал медленно. Но вечером, когда стемнело, раздался звонок:

— С вами будет разговаривать генерал Френкель. И вслед затем:

— В чем дело? Что это происходит? Даю вам полтора часа! Пришлось половину поселка оставить без света и гнать к вагону генерала передвижную станцию. Уложились в час двадцать две минуты. С тем пор на всю жизнь осталась привычка рассчитывать по минутам и не опаздывать. Оказывается воспитание Френкеля пошло на пользу.

 

Через десять минут звонок:

— С вами будет разговаривать генерал Френкель. И вновь этот скрипучий голос:

— В следующий раз вы получите, если не будет обеспечено своевременно нормальное питание энергией, пять лет.

Трубка положена. Вот и еще раз везенье. Как на фронте — снаряд летит где-то близко, но в стороне. Какими разными могли быть люди!

Вернусь немного назад. К переезду в Печжелдорлаг. Мы перебрались через Усу и продолжали путь на север. От Усы до станции Сармаю (километров 16) нас везли на открытых платформах. Дальше — пешком. Для нас — в неизвестность. И мы, молодые, с трудом волочили ноги. Не ели с утра. И вдруг впереди голоса. Дымок. Еще немного, и перед нами несколько полевых армейских кухонь. Привал. Еда. По очереди подходим за своим черпаком каши. А впереди — шлеп-шлеп — каша наполняет миски. Раздатчик виртуозно действует черпаком. Черпак опускается в котел. Мгновение — и очередной шлеп. Каша уже в миске.

Наступает моя очередь. Получаю свой шлеп. Миска наполовину пуста. С грустью смотрю на нее. И тут происходит непостижимое.

— А ну-ка, давай,— восклицает раздатчик и в мою миску летит еще один черпак.

Не знаю, что его подвигло на это. Вроде обычный зэк. Лет этак на 40—45, крепкий, коренастый, тяготеющий к полноте. И усики маленькие, как у Гитлера. Этот черпак — совсем незнакомому, не просившему. Этот черпак не только поддержал мои физические силы. Для меня он был добрым деянием.

И когда год спустя передо мной предстал тот же раздатчик, и попросил его взять на работу, а я в это время занимался уже электростанцией, я ни минуты не раздумывал. Я помогал человеку, совершившему добрый поступок.

Судьба раздатчика обыкновенна и любопытна. Директор крупного магазина в Ленинграде. Проворовался, получил свои 6 лет. В лагере как бытовик, да еще энергичный, да еще из торговой среды, сразу попал в придурки. Но вот недавно за какие-то дела погорел. Поскольку не был он сведущ в электротехнике, взял его на должность завхоза, благо это место оказалось в данное время свободным. А дел тут было много. Кабели, инструмент, приборы, оборудование, масло для трансформаторов. Нужно было следить, чтобы все было исправно, в порядке, под рукой на экстренный случай.

А потом началось. То очень быстро начали таять запасы такого дефицитного провода, то со страшной силой начали перегорать лампочки в служебных помещениях. Но доконало трансформаторное масло. Не

 

ожиданно пропала только что привезенная бочка. А на следующий день на доморощенном Абезьском базаре пошла бойкая торговля растительным маслом, которое в магазине вольнонаемным выдавали, естественно, по карточкам, да и то не всегда. Кто-то подал идею. Отправились на базар, проверили. Оказалось, продавали наше родное трансформаторное, на вид похожее на растительное. Подняли с медиками тревогу, объявили по местному радио.

И все-таки не хватило духу изгнать «инициатора» с электростанции. Отстранил только от заведования хозяйством. Ведь человек был способен на беспричинно добрый поступок. Впрочем, он скоро куда-то ушел сам.

Добрые дела обладают удивительной способностью: неограниченной протяженностью во времени. Такая же судьба была уготована черпаку каши. Восемнадцать лет спустя встречаю молодого горного инженера, удивительно способного, только что перешедшего на научную работу, разностороннего. Родители, естественно, репрессированы в 1937, учиться никуда, кроме горного института, не брали, а ему бы — физический факультет. И хотя это реабилитационные пятидесятые и еще не кончилась «оттепель», у него мрачное настроение, удивительно мрачное, болячки — последствия репрессированного детства. А дальше — еще какие-то 36 лет, и пусть он скажет сам:

— До моего последнего часа буду помнить замеченную вами в суете Всесоюзного совещания в Донецке в декабре 1959 г., печать смерти на моем лице и поддержавший тогда мой сильно подорванный дух разговор о необходимости бороться за жизнь до последнего вздоха, притчу о черпаке пшенной каши, «всю оставшуюся жизнь» поддерживавшую мой дух на крутых поворотах судьбы, которая на них для меня не скупилась.

А путь был действительно удивительно труден: и непонимание, и зависть, и неистовый бюрократизм, и прямые попытки уничтожить результаты его многолетних трудов, и удивительное безразличие тех, от кого зависела поддержка работ, которые он вел, очень нужных стране, и предательство людей, тех, кого считал друзьями, и угроза полной остановки работ после развала СССР.

Но он выстоял.

Ныне он академик Международной инженерной академии (МИА), член Совета президентов МИА, доктор наук, профессор, фактический создатель особого направления в измерительной аппаратуре. И, помимо того, глубокий знаток истории нашей страны, особенно гражданской войны, великолепный лектор.

Вот к чему иногда приводит людей память о зэковском черпаке каши.