На юг!

 

Однако - хватит Москвы. На юг! Дальше на юг! И по обыкновению, подхватив рюкзак, я сказала «бывайте здоровы», махнула на Курский вокзал и купила билет на ближайший поезд, проходящий через Минводы. На прямой, до Кисловодска, надо было билет заказывать, и я поехала каким-то драндулетом, который высадил меня в полночь в Минводах, а сам покатил дальше.

 

Впервые я почувствовала себя на юге: теплая, темная-претемная южная ночь со всполохами зарниц и редкими крупными каплями дождя. Я не зашла в зал ожидания. Я сидела в станционном сквере и вспоминала.

Ждать пришлось около четырех часов. Я взяла тетрадку и нарисовала этот сквер. Никогда прежде я не рисовала с натуры, но теперь решила попробовать.

Первая электричка пошла в четыре часа. В пять я уже была в Ессентуках. Что мне там делать в такую рань? И я поехала дальше. До конца пути, то есть до Кисловодска.

Половина шестого утра в середине июня в Кисловодске - это феерия для того, кто долгие годы жил в Заполярье и не видел ничего, кроме шахты и тундры!

Я была голодна и, завернув на рынок, купила творогу и сметаны в свой походный котелок. Я пошла по тропе вверх - туда, где сосны. Затем огляделась вокруг. Внизу шумит ручей. Гора. Сосны. Тишина. Поют птицы. Какое мне дело, что это знаменитый Кисловодский лечебный парк? Курортники еще спят, и никто не может мне помешать позавтракать на природе.

Позавтракав, я пошла дальше, все дальше, не чувствуя усталости, упиваясь ароматом трав. Кажется, лишь теперь до меня дошло, до чего ужасны

 

были все 16 лет испытаний и лишений, и, наряду с восторгом настоящего, я осознала весь ужас прошлого.

К полудню я добралась до Большого Седла. Отсюда открывалась замечательная панорама гор с двуглавым Эльбрусом вдали. Воздух был так чист, так прозрачен! Я улеглась в тени скал и уснула. Разбудило меня солнце. Оно уже склонялось к западу, и если я не собиралась ночевать здесь, а ночевка без воды мне не улыбалась, то пора было идти. Спускалась я быстро и в сумерки добралась до электрички.

И вот я в Ессентуках. Мне объяснили, как дойти до санатория «Россия». Оттуда рукой подать до места, где жила Алевтина Ивановна Грязнева, со своей сестрой Верой Ивановной, ее мужем и тремя ребятишками.

Я шла по улице Анджиевского, вдоль курортного парка. Вдоль аллеи в два ряда - липы в цвету и почти без запаха.

«Боже мой! - подумала я с грустью. - За все эти долгие годы, проведенные в Заполярье, мое обоняние притупилось. Я дышала там такой зловонной дрянью, такими зловредными газами, что не ощущаю даже аромата лип!»

Мне невдомек было, что обоняние мое тут ни при чем. На Северном Кавказе, а точнее почти на всем Кавказе, цветы и фрукты почти лишены аромата.

 

Даже жасмин. Лилии и те лишь чуть-чуть пахнут! А олеандр (в Сочи и Сухуми это крупный кустарник, сплошь покрытый цветами) абсолютно лишен аромата!

 

Тетя-гид

 

Без особого энтузиазма постучала я в окошко дома №18 по Комсомольской улице. Ну кому нужен чужой человек?

Неожиданно все оказалась совсем наоборот. Меня встретили чуть ли не бурными овациями. Ребятишки с радостным визгом бросились ко мне и буквально на мне повисли! Как-то сразу я почувствовала себя будто в родной семье, и все мои сомнения, удобно ли навязывать людям свое присутствие, развеялись как туман: я была в кругу друзей, почти дома! И я всей душой отдалась этому счастью.

Дети меня звали «тетя Фрося». Я слишком мало знала нравы и обычаи Советского Союза. Мне как-то в голову не приходило, что там, где отменены привычные формы вежливости - «сударыня» или «мадам», где детей не учат с ранних лет называть людей по имени-отчеству, там такие обращения, как «тетенька», «дяденька», «мамаша», «бабушка», указывают чаще всего не на теплоту чувств, а на примитивность воспитания.

 

Впрочем, мне и теперь кажется, что ребята в самом деле любили меня. А я так изголодалась по семье, по дружеской, теплой атмосфере, что всей душой вошла в роль «тети», которая так хорошо помнит свое счастливое детство, что вполне может быть старшим другом ребят. Первым делом я принялась знакомить их с природой, ведь в Норильске они ее не видели, а на материке были слишком угнетены взрослыми, которые или забыли свое детство, или вовсе его не имели.

Увы! Родители часто забывают романтику детства и начинают искренне думать, что детей надо кормить, одевать и запрещать все то, что является прелестью детства: делать открытия и допускать неосторожности.

Опытный педагог (в греческом значении этого слова, то есть тот, кто водит за собой детей) должен очень осторожно употреблять слово «нельзя», даже когда у самого поджилки дрожат от сознания ответственности, которую он на себя берет.

Так вот, я брала с собой всех четырех малышей. В Пятигорске на озере мы садились в лодку и воображали себя исследователями Амазонки. Я рассказывала ребятам об анаконде, о крокодилах, о хищных рыбах пираньях и попутно учила их грести. В Кисловодске мы шли на Красные Камни, и там ребята с восторгом карабкались по скалам, каждый -сообразно своему характеру. Мамы радовались,

 

что дети не путаются у них под ногами, и не слишком вникали в подробности наших походов.

Мне было нелегко, зато я знала, что ребятам это пойдет на пользу. На первых порах они на каждом шагу попадали впросак: то Сашка-маленький застревал в кустах терновника, как библейский баран Авраама, то Наташа попадала в жгучую крапиву. Попутно я знакомила ребят с видами и особенностями деревьев, на какие из них можно влезать и как, а какие хрупки и ненадежны. Люди должны любить природу, а для этого они должны ее знать. И знакомство это должно состояться в детстве.

 

Развалка

 

Еще в поезде по пути из Минвод я обратила внимание на крутые горы-батолиты, как бы пробившие лбом поверхность Северо-Кавказского плоскогорья. Особенно меня заинтересовала гора Развалка возле Железноводска. На пятигорской турбазе мне отказались сообщить какие-либо сведения о ней на том основании, что она опасна и к ней приближаться нельзя. Гора как бы разваливается: с нее ползет река камней. На единственном доступном склоне, на южном, бывают подвижки камней. Разумеется, это только подогрело мое любопытство.

С горами у меня знакомство было, пожалуй, шапочное. Я хорошо знала тайгу - мертвую, страш-

 

ную, с ее болотами, трясинами и гнусом; знала я степи - бескрайние, пустые, жуткие; знала, хоть и не очень, и тундру - самое безнадежное место на свете, если не считать безводных пустынь. Но горы? Будучи в Горной Шории, я гор избегала, а когда дошла до алтайских гор во время побега из ссылки в 1942 году, то уже до того выдохлась, что спасовала после нескольких неудачных попыток.

Теперь я решила познакомиться с Кавказом и поехала в Железноводск. Начну с того, что я Развалку не нашла. И чтобы разрешить эту топографическую загадку, взобралась на Железную.

Все горы-батолиты видны с ее вершины как на ладони. Впереди, прямо на юг, чуть не полгоризонта занимала Бештау (что означает «пять гор», из них отсюда видны только четыре). Справа к ней примыкало несколько маленьких гор, вернее, довольно крутых батолитиков, очень живописных (впоследствии их безжалостно уничтожили: взорвали для получения строительных материалов). Вдали слева - Машук, у подножия которого расположен Пятигорск. А вот и Развалка - на северо-северо-восток. Не мудрено, что я гору не увидела - ее заслонял лес. Ладно! Теперь от меня не уйдешь!

Надо засечь направление, спуститься в овраг, и там начнется подъем к Развалке. А покажется она, только когда подойдешь вплотную к ее подножию. Было уже за полдень, когда я добралась до ее по-

 

дошвы. Разумнее было бы вернуться, отложив подъем на завтра. Но откладывать?! Это никогда не входило в мою программу. И я начала подъем.

Мне повезло: я сразу определила путь, по которому можно взобраться на гору. Даже более опытный альпинист не сориентировался бы лучше. Я начала подъем по оползню.

Камни шевелились, качались. Покатость была велика, и если оползень не пополз, то это объяснялось формой обломков и отсутствием щебня: камни плоские, и порода эта - бештаунит - почти такая же твердая, как диабаз. Но иногда, чаще всего весной, оползень приходит в движение и как бы нехотя, шурша движется. По склону Развалки, в ее лесистой части, лежат крупные обломки высотой от двух до четырех метров, которые в свое время скатились с горы. Такие «камушки», разумеется, никакими препятствиями не остановишь. Иное дело - мелкие осколки. Они, натыкаясь на дерево, останавливаются, порой вклиниваясь в него. На них наползают следующие, и постепенно дерево оказывается в «плену».

Я не могла не обратить внимания на эти деревья. Как велика в них воля к жизни! Как мужественно они сопротивляются каменным захватчикам! Я то и дело останавливалась, вытаскивала из рюкзака альбом и зарисовывала эти измученные борьбой, но не сдающиеся деревья-герои.

 

Так появилась серия набросков, неумелых, но старательных.

О том, что вскоре придется вернуться в шахту, просто невозможно было думать, когда кругом -дикая красота неприступного склона этой в высшей степени любопытной горы; когда воздух будто настоян на ароматах, не имеющих ничего общего с шахтными газами или ароматами норильской промплощадки, источающей все отвратительнейшие смрады производств - сернокислотного, плавильного, коксохима и всяких других.

Впервые за столько лет я была вполне счастлива. До того счастлива, что даже не подумала о том, что время близится к вечеру, а я не прошла и половины пути до вершины по очень ненадежным, шевелящимся подо мной камням, что и справа и слева крутые обрывы, расщелины и можно угодить под камнепад!

 

На каждом шагу я хваталась за свой альбом

 

Вот липа, заваленная обломками скал. Скалы пытались ее стереть с лица земли, а она охватывает их своей древесиной. Одиннадцать длинных, гибких ветвей тянутся, будто щупальца спрута, стараясь вырваться на простор.

 

Вот дуб. Метр в поперечнике и не больше метра в высоту. Он, как Самсон, засыпанный обломками рухнувшего дворца. Его могучие руки-ветви искривлены самым фантастическим образом. Они почти сухи и обросли толстыми подушками мха, но на них то тут, то там пробиваются молодые побеги, украшенные султанами крупных, красиво изрезанных листьев.

Вот граб. Сколько испытаний выпало на его долю, но он жив! И на уцелевших побегах отсвечивают изумрудом на солнце его зубчатые листы.

Этот ясень не выдержал неравной битвы! Он погиб. Сухие сучья его, как подагрические руки, подняты вверх, к небу. Что это, последняя мольба о помощи или проклятие? А камни все сильнее сжимают свои безжалостные объятия... И тут же, из расщелины камней, вырастает ядовитый борец. И плющ неплохо себя чувствует у подножия погибшего дерева. И мох находит для себя питание.

Многообразна жизнь, и безжалостна борьба за существование!

Останавливаясь на каждом шагу, любуясь причудливыми зубцами и делая зарисовки, я и не заметила, как подкрался вечер. Скалы стали розовыми, а тени - голубыми. Как всегда, на закате громче были слышны звуки: грохот поезда, свист электровоза -все, что так не вязалось с красотой первозданной, не тронутой человеком природы.

 

На вершине

 

Я увлеклась, стараясь как можно точнее перенести в свой альбом контур юго-западного склона -причудливое кружево камней, над которыми кружились орланы. Нагретый за день камень излучал тепло, но из расщелин уже поползла прохлада. Надо было решать: спускаться вниз, чтобы завтра с утра возобновить подъем, или заночевать здесь, на полпути, а утром преодолеть оставшуюся часть подъема. Разумеется, я решила заночевать здесь, выбрав плоский камень, защищенный с трех сторон от ветра. Одеяла со мной не было, но не беда! Вытряхнув из рюкзака свитер и юбку, я подстелила под себя рюкзак, сделала из камней изголовье. Поужинала (у меня осталось немного кефира и хлеба). Затем надела свитер, укутала ноги юбкой и погрузилась в воспоминания.

Все те же звезды светили мне, что и в походах моей юности - с Ирой в Карпатах; то же небо расстилалось надо мной, что и в Сибири, когда я ночевала в алтайских перелесках. Но о Сибири не хотелось думать, и я мысленно перенеслась через Кавказские горы и Черное море в родные края... Родные? Да может ли край быть родным, когда у меня там никого не осталось? Как никого? Там осталась моя молодость - часть моей души. С этими мыслями я уснула.

 

Не сказала бы, что спать на Развалке уютно. Развалка - своего рода феномен. Здесь, на 43-й параллели, в недрах горы - вечная мерзлота (объясняется это наличием углекислоты). Из всех щелей тянет холодом. Недаром тут растут «представители северной флоры»: рябина, можжевельник. Я изрядно продрогла и с первым проблеском рассвета собрала свои пожитки и ускоренным темпом начала восхождение. Пришлось как следует помогать себе руками: карабкаться, цепляясь за выступы скал, выжиматься на руках, ползти.

Несколько раз я натыкалась на отвесные скалы. По бокам зияли обрывы, которые не грех бы назвать и «пропастями». Случайно я нашла расщелину, по которой, упираясь ногами и спиной, смогла влезть, как по трубе. Так добралась до верхних скал. Последнее усилие - и я на вершине горы.

Удивительный вид у этой вершины! Будто несколько пластов, надвинутых один на другой, образуют карниз, нависающий над пустотой. А какая дивная панорама! Там встретила я восход солнца 26 июля 1956 года и там приняла решение: хочу увидать Кавказ!

Район Минеральных Вод, в центре которого находятся Ессентуки, - это Северный Кавказ, но поди-ка догадайся, что это Кавказ! Просто плоскогорье, пересеченное оврагами и утыканное батолитами (их - 18, самый большой - Бештау). В ясную

 

погоду виден Эльбрус, бесстыдно высовывающий из-за горизонта двойную вершину (хоть бюстгальтер на нее одевай!), и лишь ясным утром видна вся гряда Большого Кавказа. Но как к нему добраться? Решение подсказала мне Алевтина Ивановна: - Почему бы вам не съездить в Тбилиси? Туда из Кисловодска ходит маленький автобус по Военно-Грузинской дороге, через Крестовый перевал. Идея! Кто же из читавших Пушкина и Лермонтова не мечтал о Военно-Грузинской дороге и о Крестовом перевале?!

 

Грузия и грузины

 

И вот я - в маленьком, разбитом и помятом драндулете, который, дребезжа и фыркая, катит по шоссе.

А вот и Терек! Но какой же это Терек?! Разве он «рвет и мечет»? И никакая фантазия не поможет увидеть «мохнатую гриву»! Течет себе речка, правда быстрая, вся в воронках водоворотов, но все равно вполне мирная. А может, и коварная?

Тут мое внимание привлекли все выше поднимающиеся скалы из пластинчатой породы аспидно-фиолетового оттенка, похожие на грифельные доски.

Пока я разглядывала полуразрушенные башни (сторожевые вышки), машина, натужно пыхтя, ползла вверх. Здесь Терек уже иной: поверхность реки стала бугристой, вспоротой тут и там обломка-

 

ми скал. Каждая из этих скал - в воротнике из желтой пены. Надвинулись горы, нависли над дорогой, будто пытаются столкнуть ее в овраг, в тот обрыв, куда все глубже проваливается Терек. Но это обман зрения: русло Терека все круче поднимается, и он с ревом мчится нам навстречу.

Наш драндулет, пыхтя и скрипя, окутанный паром, бежит по ухабистому шоссе, бесчисленное количество раз перебегая с берега на берег по разнообразнейшим мостам, не внушающим никакого доверия. Теперь я воочию убеждаюсь, что ревущий, косматый, весь из пены и переплетенных причудливым образом струй Терек действительно напоминает живое, разъяренное существо.

Дарьяльское ущелье! Причудливые горы, похожие на театральные декорации, скалы, нависающие над дорогой, пещеры - всего этого из окошка драндулета через головы пассажиров не разглядишь, как ни верти шеей. Если хочешь насладиться путешествием, соверши его верхом. Или пешком. Так даже лучше - не надо заботиться о лошади. Зато на коне не надо смотреть под ноги - конь умен и дорогу выбирает правильно. Можно глядеть по сторонам, оглядываться назад или, запрокинув голову, смотреть на небо: днем - на облака, иногда очень причудливые, ночью - на звезды.

Вы, никогда не путешествовавшие на коне, не знаете неба!

 

Но и пешком очень хорошо путешествовать, хотя, безусловно, утомительно. Пеший может рассматривать все, что ему захочется: и далекий горизонт, и букашку под ногами, и птичку, распевающую на ветке, и светлячка у корня дерева.

Pr pedes apostolorum^* - идеальный вид транспорта, когда нет надобности спешить.

А пока что наш драндулет выписывает «мыслете»^** по немыслимым серпантинам Крестового перевала, то и дело ныряя в туннели, которые тогда только строили. Затем - спуск. Голубая Арагва, Черная Арагва.

Грузия… Здесь ее чувствуешь в аромате шашлыка и чеснока, в большом количестве галдящих людей, толпящихся в трактирах.

Маленькие деревушки, тучи ребятишек, поджарые свиньи, тощие коровы, женщины в черном -тоже тощие.

Близ того монастыря на слиянии Арагвы и Куры (слияния не видно, ибо там плотиной подняли уровень Куры и образовали очередное «море»), где когда-то гордо умирал Мцыри, машина вдруг испортилась и водитель объявил, что стоять будем не меньше часа.

По-моему, просто драндулет нуждался в отдыхе. И большинство пассажиров-грузин тоже.

 

Дело в том, что рядом, на перекрестке, стояла пивнушка - маленький деревянный балаган, в котором кроме пива торговали еще и вином. Я удивилась не хитрости водителя и не жажде пассажиров, а тому, что в этой пивнушке, удаленной от населенных пунктов и обслуживающей случайных клиентов, околачивались трое продавцов. Три здоровых лба: один наливал, другой подавал, а третий деньги получал!

Впрочем, в Грузии я всюду натыкалась на ту же картину. Мужчины - на легкой работе: парикмахер, официант. На вокзале мужчина продает эскимо, и тут же бригада женщин меняет рельсы - те, что весят 32 килограмма погонный метр! В горах бригада женщин разбирает завал, перегородивший дорогу. Во всей бригаде, ворочающей камни ломами и кайлами, один мужчина - учетчик. Впрочем, те женщины были из Мингрелии. Я как-то слышала, что все милиционеры - мингрельцы. Могло ведь быть и так, что все мингрельцы - милиционеры, а все остальные работы выполняются женщинами?

 

«Храм воздуха»

 

В Тбилиси прибыли мы в девять часов вечера, но о ночлеге мечтать было нечего. Шел 1956 год. Грузия только что получила изрядную взбучку и лишилась всех своих привилегий, дарованных «папой

 

Сосо». Поэтому тот, кто говорил по-русски, на гостеприимство мог не рассчитывать.

Улицы, пересекавшие центральные проспекты, упирались одним концом в Куру, другим - уходили за город. У Куры мне делать было нечего, и я двинулась в противоположную сторону. Не скажу, что из города было легко выбраться. Все улицы заканчивались в чьем-нибудь дворе, переполненном собаками и ребятишками. Те, кто не спал, поднимал шум. Так как все спали на верандах, балконах или просто в саду, то от этого шума просыпались остальные и шумели еще больше...

Я долго кружила по этим тупикам, но, на мое счастье, взошла луна. При ее свете я заметила церковь и двинулась туда, держа курс на колокольню. Расчет был верный: я попала на кладбище. Ну где еще найдешь лучший ночлег? Грузины чтут своих покойников, и могильные плиты широки, хорошо отшлифованы и содержатся в образцовом порядке. Они обсажены самшитом, кипарисом, лавром -всем, что дает густую тень и создает уютную обстановку.

Никогда не случалось мне спать на более богатой кровати! Черный мрамор, превосходно отполированный; в головах - высокий обелиск, увенчанный крестом. Нагретый за день камень был еще теплым, в кустах светились светлячки. Под мелодичный треск цикад я уснула.

 

К утру стало прохладно, села роса. Залеживаться на мраморном ложе я не стала и, собрав свой рюкзак, бодро зашагала по направлению к горе, господствовавшей над городом.

Говорят, Грузия - богатая страна. Безусловно, она богата солнцем. А почва, как и в Крыму, оставляет желать лучшего: когда я пересекала один за другим множество оврагов, то из-под ног сыпался «хрящ» из серой шиферной крошки. Наконец вышла на шоссе, ведущее к церкви, где похоронен Грибоедов, и дальше - на вершину горы, к «храму воздуха». Это место, где хорошо дышится. Я не знала, какому святому посвящена церковь, но догадалась, что был это святой добрый, любящий зверей. На иконах святой был изображен то с оленем, то с туром, с косулей, то с медведем.

Было еще рано. Фуникулер не работал, и я поднялась вдоль него на вершину горы. Этот «храм воздуха» действительно грандиозен. Видно, папа Сталин не скупился на украшение столицы своей родины. Все строилось с размахом, но так и осталось недостроенным.

Очень мне понравилась терраса. Крыши как таковой нет; над головой - небо, солнца не видно. Дело в том, что «крыша» из ячеек высотой в метр: солнечные лучи гаснут в ячейках. Циркуляция воздуха свободная, но сквозняка быть не может: нагретый воздух поднимается через ячейки, а не дует.

 

Парк на вершине горы сделан с размахом: сажали уже большие деревья в глубокие ямы, выдолбленные в «хряще». Всюду проложен водопровод, который не действует. И на всем - печать обреченности, включая большую статую Сталина и стенды из мраморных плит с описанием героической биографии «любимого вождя».

 

И все же здесь хозяин - Сталин

 

Первое, что видишь, - это ОН. В 1956 году Сталин был уже развенчан, больше того - ошельмован. Всюду его статуи убирали.

В моей детской хрестоматии была картина: низвергнутого Перуна, привязанного к конским хвостам, волокут в Днепр, и толпа, объятая ужасом, смотрит на это.

«Князь Никита» не делал этого так открыто, как князь Владимир. Статуи исчезали ночью, и так, что никто не знал ни кто это сделал, ни куда дели идола. Но в Тбилиси статуи Сталина еще не решались убрать. Этого идола никто не тащил в Куру. Больше того, у вокзала устанавливали еще одну статую кумира, но на пару с Лениным. Расчет был ловкий: на Ленина никто руки не поднимет.

Побродив по парку на вершине горы, я решила пообедать в ресторане «храма воздуха». Увы! Мне

 

не повезло. В меню все блюда назывались по-грузински и состояли из трав и приправ. Единственное знакомое мне блюдо - сырники со сметаной - в меню числилось, но в действительности отсутствовало. Пришлось ограничиться двойной порцией мороженого.

Что делает приезжий, желающий ознакомиться с городом, если у него нет путеводителя? Задает вопросы аборигенам. Так поступила и я. И сделала открытие: никто не понимает вопроса, заданного по-русски.

Да полно! Нужно проверить, так ли это.

Вот идет приличного вида гражданин лет пятидесяти пяти. Наверное, он еще до революции учился в гимназии. Подхожу к нему и с любезной улыбкой спрашиваю по-французски:

- «Извините, мсье! Скажите, где находится Национальная галерея изобразительных искусств?»

Замешательство. Затем грузин пытается, путая французские слова с немецкими, что-то мне объяснить. Постепенно он переходит на русский язык. Я великодушно соглашаюсь его понять.

Следуя его указаниям, в музей я попала. Но ждало меня полное разочарование. Если в отделе прикладного искусства было на что смотреть - утварь, чеканка, ковры, то залы живописи были пусты.

 

Лишь против входа висел портрет старого чабана на фоне гор. На стенах светлые пятна от висевших там прежде картин. Пустота! Лишь позже я догадалась, куда же делись картины. Очевидно, весь музей был заполнен портретами вождя и сценами из его «героической» биографии. А после того как Хрущев ошельмовал (и вполне заслуженно) Сталина, началось гонение. Сначала - на его портреты, затем - на статуи. Убрать-то убрали, а заменить было нечем: годы и годы все вращалось вокруг «великого», прославляли лишь его одного. Вот и результат: музей был пуст.

Город мне не понравился. Жара, пыль, сухие листья, голые деревья. А люди ужасно неприветливые, вернее, откровенно враждебные.

Лишь потом я узнала, до чего неудачно выбрала я время, чтобы выносить суждение о грузинах! Оказывается, в 1955 году по всей Грузии прокатилась волна протеста. Сепаратисты требовали - не на бумаге, а на деле - полной автономии. Репрессии, и очень жестокие, прокатились по всей стране. Страх вынуждает молчать и покоряться, но добрых чувств он внушить не может. Грузины никогда нас не любили, в 1956 году - откровенно ненавидели.

Хоть всего этого я и не знала (до Норильска слухи не доходили, вернее, я так была поглощена шахтой, что к слухам не прислушивалась), но все же поспешила покинуть город.

 

Семеновский перевал

 

Куда я направилась? Для начала - в Армению. Поезд, который пыхтел, фыркал и полз, как черепаха, добрался до Кировакана в полночь. Вагон остановился за перроном. Не успела я соскочить с подножки, как поднялась суматоха, сопровождаемая воем, визгом и дикими воплями. «Кого-то режут!» -подумала я, пускаясь наутек. Наверное, кровная месть и дикари сводят счеты. Однако все оказалось куда проще: это была свадьба. Друзья провожали молодых на поезд и выкрикивали разные добрые пожелания. Вот как можно ошибиться, когда речь идет о Кавказе, действующие лица - горцы, а источником информации является классическая литература!

Хотя на карте Кировакан значится крупным городом, но его вокзал показался мне заштатным полустанком.

Было темно и пустынно. Отойдя метров на двести, как мне показалось, в поле, я выбрала песчаную ложбинку и устроилась на ночлег.

Утром, проснувшись, я убедилась, что ночью все кошки серы. Оказалось, что я спала на чьих-то задворках. Это лишний раз доказывает, что на ночлег следует устраиваться засветло.

Было пасмурно. Я не могла ориентироваться и, чтобы не брести наугад, решила зайти в город и уз-

 

нать, в каком направлении искать этот самый Семеновский перевал. Но аборигены затруднялись указать нужное направление. Кто-то предположил, что это на Ереванском шоссе. Сомневаться я не стала, вышла на шоссе, проголосовала и очутилась в кузове грузовой автомашины. И мы помчались навстречу солнцу!

Как приятно быстро мчаться, вдыхая полной грудью утренний воздух, напоенный прохладой гор, близость которых ощущается. Но постой! Что-то мне вспоминается... Когда это я в последний раз ехала в кузове в такой же теплый пасмурный день и так же пахло скошенной травой? Ах да, это было 13 июня 1941 года. Я так же стояла в кузове машины. Но я смотрела не вперед, а назад: туда, где над вершинами Шиманского леса вырисовывались на фоне неба купола наших патриархов-дубов. У моих ног рыдал семилетний мальчишка Недзведский, а в углу сидели, прижавшись друг к другу, две перепуганные девочки в платьицах с их «белого бала» и прижимали к себе патефон... Нет, не надо об этом вспоминать! Впереди - Кавказ!

Семеновский перевал... Трудно сыскать что-либо менее романтическое, чем тот первый в моей альпийской авантюре перевал. Единственное, что его украшало, - это широкий кругозор и богатые травы альпийских лугов. Поистине это был сплошной букет в мавританском стиле!

 

«Апостольский» вид транспорта - единственный, дающий возможность оценить ту настоящую природу, по которой я так изголодалась за долгие годы в Норильске.

Те две недели, что я осваивала район курортов, были лишь подготовкой к походу. Там слишком ощущалась близость города, а здесь больше простора и тишины.

Спешить было некуда, и я могла делать зарисовки деревьев, сплошь покрытых наростами, и буков на краю крутого оврага. Я всегда любила бук, хоть мое любимое дерево - дуб. Он мне нравится своей кряжистостью и напоминает могучего богатыря, а бук - аккуратный, строгий, подтянутый - кажется аристократом лесов. Меньше других мне нравятся акация и береза. Впрочем, каждое дерево по-своему хорошо, и я не знаю, кому их них отдать предпочтение.

Я карабкалась по сопкам и делала все новые и новые открытия.

Вот крутая, как кулич, сопка. Внизу преобладает акация - та самая, которую я привыкла видеть в городах. Здесь она - жительница лесов. Выше - царство лиственных пород. Заметнее всего липа. Но я ее не столько вижу, сколько обоняю. И тут убеждаюсь, что липа в горах Дилижана - не в пример ессентукской - пахнет, да еще как! Но удивительнее всего, что пахнет и акация, которая обычно у

 

нас цветет раньше липы. Вершина горы поросла сосняком. Он тоже благоухает. И еще целая феерия ароматов: аромат смолы, цветущего шиповника и земляники!

На одной полянке я решила отдохнуть. Корявые сосны, окруженные «воротничками» цветущих шиповников, и густое, но невысокое разнотравье так и манили прилечь! Но полежать мне не пришлось. Оказалось, что я плюхнулась в самую середину грядки клубники.

Никогда я не видела такого количества лесной клубники! Не сходя с места, я досыта наелась душистых ягод и после такого неожиданного завтрака продолжала путь. И без того я задерживалась слишком долго, чтобы сделать набросок то сосны, уцепившейся корнями за скалу и с любопытством смотрящей вниз, то поваленного дерева, полусгнивший ствол которого послужил пищей мху, грибам и пышным зарослям папоротников. Невольно в памяти звучали слова: «Мне время тлеть, тебе -цвести!»

Но надо было поторапливаться: время подходило к полудню, а до перевала было еще ой как далеко!

Я спустилась вниз и зашагала по шоссе. Становилось жарко, очень жарко. А чуть в стороне, в каменистом овраге, шумела горная речка. Разумеется, я свернула к ней.

 

Все горные ручьи в период паводка превращаются в грозные потоки, ворочающие обломки скал. Ложе ручья вылизано и отполировано паводком, а сам ручей, перескакивая с камня на камень, местами устраивался на отдых в углублениях, напоминавших огромную купель, так и манившую путника окунуться, смыть с себя рыжую дорожную пыль. Я не стала противиться соблазну. Быстро разделась, надела купальник и, не теряя времени, бултыхнулась в «купель». Но выскочила я из нее еще быстрее - вода было до того холодная, что буквально обжигала, как кипяток. Чтобы согреться, я распласталась на плоском камне, как камбала на сковородке, и, как та самая камбала, чуть было не изжарилась - до того были раскалены армянским солнцем эти прибрежные камни!

Так, окунаясь и поджариваясь, я наслаждалась тем, что дает жизнь всей природе: солнцем, воздухом и водой. Это понять может лишь тот, кто долгие годы был этого лишен! И не пришла мне в голову даже мысль о том, что существует какой-то там ревматизм или радикулит. Для меня не существовало ничего, кроме окружающей меня природы и полной моей свободы.

Неужели где-то есть шахта, где в данную минуту мои товарищи глотают мерзлую пыль и вдыхают смрадные газы, заменяющие шахтерам воздух? В мире ничего не существовало, кроме неба с пы-

 

лающим солнцем, скал, поросших колючим кустарником, и ледяной бурлящей речки Агетев. Впрочем, были еще огромные зонтичные цветы борщевика, называемого также чертовой дудкой. И в самом центре вселенной - я, лежащая на разогретом солнцем камне.

Что это - эгоизм? Или отдых от забот? Но, зная, что время близится к закату и темнеет здесь рано, я «поднажала», чтобы засветло проскочить Дилижан.

Дилижан - курорт Армении. Что в нем целебного, не знаю. Скорее всего, туда сбегают люди, прячась от жары и городской духоты. Разумеется, свежего воздуха здесь хватает. И окрестности живописны, но слово «курорт» не слишком вяжется с видом неопрятных лачуг-шанхайчиков, жавшихся друг к другу. Но все это не очень портило впечатление, так как ароматный воздух лесов и прохлада гор скрашивали все остальные дефекты, кроме одного: здесь нельзя было купить ничего съестного.

Выйдя за околицу, я свернула с дороги в чащу леса. Устраиваться на ночлег надо засветло, убедившись, что тебя никто не выследил.

Вряд ли можно было найти более укромный уголок, чем группа скал на холме, окруженная лиственным лесом с густым подлеском. В расщелине скалы, под прикрытием старого граба, я устроила из листьев и травы «ложе» и сразу уснула, еще до наступления полной темноты. Разбудила меня взо-

 

шедшая после полуночи луна. И больше я уже не могла уснуть: камни остыли и, кроме того, что-то все время шуршало. Поэтому я даже была рада, когда стало светать. Собрав свои манатки, я осторожно сползла с каменного «ложа» и чуть было не села верхом на поджарую черно-пегую свинью. Так вот кто шуршал и мешал мне спать!

 

«Конек-Горбунок»

 

Шоссе, поднимаясь к перевалу, шло широкими петлями серпантина, и я, чтобы сократить путь, пошла тропинкой, вьющейся по крутому косогору.

Дивное утро! Звенели жаворонки в небе, звенели косы косарей, косивших траву по крутым склонам. Вдруг из-за поворота, словно из-под земли, выросло странное существо и двинулось по тропинке навстречу мне.

Я отступила в сторону и с недоумением посмотрела на груду мешков, ящиков и всякой домашней утвари, увенчанную человеческой головой с армянским носом. Голова была обмотана платком и курила трубку. Все это двигалось на игрушечных ножках, снабженных крошечными копытцами, словно Конек-Горбунок из сказки!

Хоть мы и «рождены, чтоб сказку сделать былью», однако, присмотревшись, я поняла, что это -незаменимое в горных условиях грузотакси с длин-

 

ными ушами, то есть обыкновенный ишак. Необыкновенной была лишь бессовестность седока, длинные ноги которого волочились бы по земле, если бы он их не поджимал.

Да, ишак прямо-таки незаменим в горах. До чего он добродушен и умен! И как его оклеветали!

 

Озеро Севан

 

Солнце еще не зашло, и можно было смело продолжать путь, но мне хотелось на перевале встретить восход. Разумнее было бы, перескочив парапет, устроиться на ночь в густой траве, но мне не хотелось, чтобы меня освещали фары автомашин. И я полезла вверх на откос и улеглась в канавку, где земля была рыхлой. Оказалось, что там высажены крошечные саженцы сосен. Вот среди этих саженцев я и щелкала зубами до рассвета. С востока, со стороны озера Севан и окружающих озеро гор, тянуло пронзительным холодом. Высота около двух с половиной километров давала о себе знать. Всю ночь ревели на подъеме моторы, и свет фар автомашин то упирался в низко нависшие облака, то полосовал откосы гор.

Рассвет меня разочаровал. Наверное, оттого, что я не выспалась. А вид озера Севан, откровенно говоря, огорчил. Уникальное, самое большое в мире высокогорное озеро, расположенное на высоте

 

2000 м, безжалостно уничтожается - из него по подземному туннелю выпускают воду, приводящую в движение Ереванскую ГЭС. В результате озеро мелеет в год на два метра. На нем уже образовалось больше трехсот «островов», а монастырь, некогда построенный на острове, уже очутился на полуострове и вскоре будет далеко на берегу.

Мне всегда больно смотреть на разбазаривание природных ресурсов, особенно уникальных и неповторимых.

Недаром один английский ученый назвал человека не гомо сапиенс, а «голой обезьяной» и доказал, что эта голая обезьяна в конце концов уничтожит на земле все живое. Сначала уничтожит «вредных» (с его узкоэгоистической и далеко не всегда оправданной точки зрения) животных; потом тех, кого можно съесть, затем всех остальных - в надежде, что так для него, голой обезьяны, больше останется пищи. Такая катастрофа, может быть, не так уж близка, а вот лесные богатства, водные ресурсы и богатства недр - все это уничтожается с помощью техники и для того, чтобы создать эту самую технику!

Это «плановое хозяйство» напоминает мне того заключенного в новосибирском лагере, который выпускал из вены свою кровь на сковородку, чтобы поджарить ее и съесть, пока не умер, обескровленный.

Об этом думала я, стоя на берегу озера Севан.

 

«Купы риба!»

 

- Купы риба! Карошый риба! Свэжий!

Вздрогнув, я обернулась. Передо мной стоял... Гаврош в армянском издании и протягивал мне огромную - сантиметров в восемьдесят - форель.

Не успела я ему сказать, что у браконьеров я ничего не покупаю, как мальчишка вместе со своей рыбиной исчез в кустах. Кто-то ехал на мотоцикле с прицепом.

Проблема снабжения курортников Дилижана продуктами питания, по крайней мере рыбой, несколько прояснилась.

 

Беременный идол

 

Побродив по берегу озера, я решила поскорее добраться до Еревана: запасы мои, сухари и сахар, закончились, а пополнить их было нечем. В ларьках мелких поселков была абсолютная пустота. Хлеба завозили очень мало. Ни сахара, ни каких-либо продуктов и в помине не было. Надо было спешить в столицу.

Попутная машина довезла меня почти до города. Ереван расположен высоко, но его окрестности -еще выше, так что в город дорога идет под гору. И вот при въезде в город я увидела каменную бабу. В довершение всего - беременную.

 

Грубо вытесанный идол должен был изображать Сталина как великого полководца, но поскольку он засунул правую руку за пазуху, то, если глядеть с определенной точки, создается впечатление, что это беременная каменная баба.

Армяне славятся как талантливые резчики по камню. Но, глядя на это каменное страшилище, трудно об этом догадаться.

Опять вспомнился святой Владимир, велевший свалить идола Перуна, привязав его к конским хвостам. Сколько тракторов понадобится, чтобы стащить с пьедестала этакое идолище?

 

Шапочное знакомство с Ереваном и неудавшееся - с Араратом

 

Теперь я жалею, что как следует не познакомилась с Эриванью. Мне очень хотелось увидеть Арарат - третий красавец-великан Кавказа.

«Поднимутся на тост заздравный Эльбрус, Казбек и Арарат...»

Тот Арарат, к которому причалил Ноев ковчег! Тот Арарат, на котором «растет красный виноград»!

В небе висела горячая мгла. Гор не было видно. У Арарата был неприемный день.

Ждать перемены погоды? Где, в городе? Ну нет! Осмотреть город нужно, но задерживаться в нем -нет.

 

Осмотр длился недолго, но я успела заметить, что враждебности ко всему русскому куда меньше, чем у грузин. На вопросы отвечают охотно, сильно жестикулируя.

Но день клонился к вечеру, и, верная своим правилам, я отправилась на поиски ночлега. Надо, прежде всего, выйти за город. Может быть, мне попадется, как в Тбилиси, уютное кладбище с удобной мраморной плитой надгробия?

Из города я выбралась без затруднений: каменный истукан служил мне маяком.

И вот я уже в поле. Ничто не указывает на то, что рядом столица республики. Казалось, что я перенеслась во времени и пространстве и очутилась в диком краю во времена средневековья.

Крутые склоны гор буквально засыпаны камнями. Чтобы вспахать делянку, надо сложить эти камни стенкой, так что поле будто из клеток. Крупные камни сложены на манер заборов, а мелких девать некуда. Все поле усеяно булыжником, и под каждым камнем если не скорпион, то фаланга или тарантул.

Пришлось немало повозиться, чтобы обезвредить для себя местечко. И то всю ночь казалось, что эта нечисть - рядом и все время шевелится.

Насколько уютнее чувствовала я себя на тифлисском кладбище!

 

Арбуз, гуси и «американский шпион»

 

Утром, поразмыслив, я решила вернуться в Тбилиси, а оттуда не спеша пройти по знаменитой Военно-Грузинской дороге. И вот я снова в кузове автомашины, и мимо меня мелькают знакомые уже картины: озеро Севан, Семеновский перевал, Дилижан. Не доезжая до Кировакана, я слезла, чтобы не подвести водителя, потому что инспекция запрещает возить пассажиров.

Узнав на вокзале, что поезд будет лишь в 10 часов вечера, я вернулась в город и пошла на рынок. Там продавали арбузы. Боже мой... Последний раз я видела арбуз 16 лет тому назад в Бессарабии. За все эти долгие годы я никаких фруктов в глаза не видела. Сколько лет я и хлеба досыта не едала, но арбузы мне часто снились. И вот они здесь, передо мной, наяву.

Я купила арбуз и дыню и пошла на станцию, чтобы там, не спеша, насладиться ими. Усевшись в привокзальном сквере, я расправилась с арбузом. Передо мной встал вопрос: куда же девать арбузные корки? Я оглянулась и не нашла ни мусорной урны, ни ящика для отходов. Собрав корки, я совершила «круг почета» по скверу. Завидев нечто вроде гроба возле станционного ресторана, я поспешила к нему. Увы, это был ящик для льда.

 

Я растерянно оглянулась.

- Ва! Бросай корки тут. У началнык есть гуси: они съедят.

Три или четыре молодых армянина с любопытством наблюдали за моими манипуляциями. Это один из них подал мне совет призвать на помощь гусей. Гусь - птица полезная. В старину, я слышала, гуси Рим спасли, но хорош была бы я гусь, если бы бросила корки в палисаднике!

Я продолжала разыскивать что-нибудь, приспособленное для сбора пищевых отходов, тычась то в тот, то в другой угол...

Уже собралась целая группа, человек 14-15 бездельников, оживленно что-то обсуждающих и идущих по пятам за мной.

- Бросай на дорогу! Тут свиньи ходят. Они подберут, - подал мне кто-то совет.

Свиньи? Да! Но в том и беда, что я-то не свинья!

Наконец, отчаявшись, я пошла за станцию, даже за семафор, и там выбросила арбузные корки.

Когда я возвращалась на станцию, меня встретила уже целая толпа во главе с милиционером.

- Ваши документы!

Недоумевая, я протянула ему паспорт и отпускное свидетельство. Он мне их не вернул. Я оказалась арестованной. За что? За то, что я не бросила арбузные корки посреди дороги? Что за нелепость! Я потребовала начальника милиции. Оказалось, что

 

за ним послали: он был где-то на свадьбе. А в 10 часов - мой поезд. Билет уже взят. Ох, и получился у нас с ним «разговор по душам»! Впрочем, все хорошо, что хорошо кончается. Начальнику милиции пришлось хуже: воскресный вечер со свадьбой, на которой он был почетным гостем, для него был испорчен, я же благополучно прибыла в Тбилиси. Там я не задержалась: «атмосфера» в городе была уж очень накаленная. Да и вообще города меня нисколько не привлекали. Меня ждали горы!

Для начала я решила основательно ознакомиться с Военно-Грузинской дорогой.

 

Лермонтов ошибался

 

Кто из нас, поклонников Пушкина и Лермонтова, не мечтал увидеть своими глазами эту самую Военно-Грузинскую дорогу, бессознательно надеясь отыскать на ней следы колес брички или подков верхового коня любимых поэтов, воспевших Кавказ? В детстве мечтала об этом и я. Что же? Годы прошли. Страдания, разочарования, тяжелые испытания набросили густую серую пелену на все несбывшиеся юношеские мечты. Но вот я на Кавказе. Где-то за Полярным Кругом - шахта со всеми ее смертельными опасностями. В нее я вновь вернусь, но сейчас я - на Кавказе. И я пройдусь пешком по Военно-Грузинской дороге.

 

До Крестового перевала лучше всего доехать автобусом.

Отрезок пути между Тбилиси и Пасанаури - это цепь грузинских деревушек, грязных, неопрятных, население которых не только неприветливо, но откровенно враждебно.

Справа, на сухом, выжженном холме, виднеются развалины монастыря, где, если верить Лермонтову, прожил свою короткую жизнь Мцыри. Здесь сливаются Арагва и Кура. Здесь был мост, построенный римлянами, кажется Гнеем Помпеем Великим. Теперь мост - под водой: на Куре воздвигнута плотина гидроэлектростанции и водохранилище поглотило этот образчик римского строительства.

Но где тот лес, в непроходимой чаще которого заблудился Мцыри, где он боролся с барсом? Кругом абсолютно голые скалы. Впрочем, на моей уже памяти столько лесов исчезло и столько дичи перевелось, что, может быть, Лермонтов был прав. В одном он был введен в заблуждение. Мцыри пострадал вовсе не от когтей барса! Нет! Он просто попытался пройти прямиком через лес...

В Грузии стоит на несколько шагов углубиться в заросли возле дороги и ты попадаешь в такое хитросплетение из разных сортов колючих кустарников, что, даже не вступая в борьбу с барсом, в этих зарослях можно лишиться не только одежды, но и кожи!

 

Пасанаури

 

Вот и Пасанаури, последний крупный населенный пункт перед Крестовым перевалом. Остановка. Шофер, новичок на этом маршруте, явно нервничает перед началом опасного перевала. Он снова и снова проверяет - обнюхивает и вылизывает -свою машину.

Это займет часа два. Пассажиры бредут кто куда. Большинство - в пивнушку, проверить репутацию грузинских вин.

Наблюдаю довольно редкую по нынешним временам картину. Старый дед, правоверный мусульманин с окладистой бородой, совершает омовение, без чего, как и без молитвы, и есть нельзя. Он уселся под забором, искусно сложенным из гальки и глины, и начал истово совершать омовение: лицо, бороду, руки. Затем принялся за ноги. Сначала одну. Скинул чувяк, два вязаных носка. Вымыл ногу, обул и принялся за вторую.

И на всю эту религиозно-гигиеническую процедуру ему потребовалось пол-литра воды - обыкновенная бутылка из-под пива. Ничего не скажешь, Магомет приучил своих адептов экономно расходовать воду!

Еще одну достопримечательность успела я осмотреть - грузинскую пекарню. Не ту обычную, в которой пекут те самые «кирпичи», к которым мы все

 

привыкли, а ту, где выпекают настоящий лаваш. Это, можно сказать, экзотика.

Темный, из дикого камня, неоштукатуренный сарай. Никак не скажешь, чтобы очень чистый, как отнюдь не сверкают чистотой оба работающие там старика пекаря. Все на вид очень непривычно, в первую очередь сама печь - очаг грушевидной формы, напоминающий глиняную бочку. Где-то внизу горит огонь, но куда выходит дым и каким чудом держатся прилепленные к внутренним стенкам очага лепешки теста - непонятно.

Лаваш очень аппетитно пахнет, а вот проверить его на вкус мне не удалось. Оба неаппетитного вида старика наотрез отказались продать хоть кусочек лепешки под предлогом, что это, дескать, заказ на свадьбу...

 

Крестовый перевал

 

Но вот машина выверена, как часы, и мы пускаемся в путь.

Последняя перед подъемом деревушка Кобэ -всего несколько домишек. Но мы имеем удовольствие их лицезреть снова и снова: дорога в гору вьется серпантином. Она все время под нами, но с каждым витком кажется сверху все меньше и меньше. Мотор ревет из последних сил, и, признаюсь, на поворотах сердце слегка замирает.

 

Вдруг перед нами мирная картина во вполне грузинском стиле. Полдюжины здоровых мужиков в расцвете сил сидят на парапете дороги, поджав под себя ноги, и торгуют.

Здесь дорога образует нечто вроде ровной площадки. Сбоку - цементированный бассейн. Посредине него - труба, из которой бьет фонтан минеральной воды. Машины тут обычно останавливаются, и предприимчивые грузины не упускают возможности предложить пассажирам свой товар: два-три яблока, горсть слив, огурец, пару помидоров, початки вареной кукурузы.

Товара - на копейки, возможность его сбыть проблематична. Но тяга к коммерции у грузин непреодолима!

Когда я была на Крестовом перевале спустя 12 лет, все изменилось до неузнаваемости и, безусловно, к лучшему. Если прежде каждую зиму лавины срезали бровку дороги, то теперь в наиболее опасных местах дорога проходит по туннелю или под бетонным куполом, покоящимся на своего рода бимсах (балках).

Довольно остроумная постройка! Так дорога защищена от снежных лавин.

Затем - туннель, перед выходом - опять бимсы. Благодаря этому Крестовый перевал утратил свою дурную славу и превратился в доступную в течение почти круглого года дорогу, требующую от пасса-

 

жиров некоторого фатализма, а от водителя - крепких нервов или привычки.

На перевале два креста. Высоко стоит большой крест, поставленный царем Давидом - не то Основателем, не то Строителем.

Грузины с большой готовностью и любовью говорят о своих царях. Все они были чем-то замечательны, но человеку постороннему разобраться в их заслугах нелегко.

Несколько ниже современной дороги, почти над самой пропастью, приземистый крест, высеченный из цельного камня. Поставлен он по настоянию Пушкина на том месте, где он повстречал печальный кортеж с гробом Грибоедова.

Пытаюсь разрешить географическую проблему: Грибоедов был убит в Тегеране, а похоронен в Тбилиси. Какими же судьбами последний путь Грибоедова пролегал через Крестовый перевал?

Но вот - спуск.

Спуск по северному склону перевала всегда считался более опасным, чем по южному - к Голубой Арагве.

Туннель. Еще туннель. Кажется, их семь. При выходе из последнего туннеля машина останавливается: желающие могут попить очень хорошего нарзана.

Впрочем, к источнику ведет крутая и длинная лестница и желающих, кроме меня, нет.

 

Казбеги

 

Перевал позади. Вот и Казбеги, то есть Казбек. Первоначально это было местожительство начальства местных овцеводов, а на базе этого поселка создали курорт. Чабаны с семьями и со всем своим скарбом живут обычно в горах, там, где отары. В долине в настоящих домах живет вся овцеводческая аристократия: председатели, счетоводы, бригадиры, учетчики...

Мне неясно, названо ли местечко Казбеги в честь Казбека (по-грузински «Казбеги») или в честь поэта, жившего здесь и творившего под псевдонимом Казбеги? Поразительно, до чего у грузин много поэтов! Прежде всякий, у кого больше двух баранов, был «батоно» - князь. Князей отменили. Зато их место заняли поэты, в городах - научные сотрудники. Ну а в столице - академики.

Самого Казбека я не видела: с того самого дня, когда он, поспорив с Шат-горою, нахлобучил шапку облаков, он редко показывает свое лицо... Думаю, что и до этого спора он был так же нелюдим. Что ж, не видно Казбека - буду смотреть на знаменитую Военно-Грузинскую дорогу. Впервые шагала я по дороге, пролегавшей над облаками и при этом асфальтированной, с телеграфными столбами, с кюветами. Внизу, скрытый облаками, ревел Терек. Казалось, скалы дрожали от этого рева.

 

«Пронеси, Господи!»

 

С каждым поворотом перед моими глазами вырастали причудливые скалы самой неправдоподобной раскраски. Никто уже этого больше не увидит: все это уничтожено, взорвано и превращено в куда более безопасную, но, без всякого сравнения, менее интересную дорогу.

Взять хотя бы знаменитую скалу «Пронеси, Господи!», нависавшую некогда не только над дорогой, но чуть ли не над самым Тереком. С нее не только крупные глыбы, но даже целые скалы срывались, перекрывая дорогу. Большая ее часть была уже взорвана, но и того, что осталось, было более чем достаточно, чтобы проникнуться к ней уважением. Я расположилась под ней с намерением ее зарисовать, но мне стало не по себе. Я вспомнила шахтерское правило: не задерживаться без крайней необходимости под «незакрепленным навесом» и, подхватив свой альбом и рюкзак, перебралась в более безопасное место.

 

Казбек все же снял свою шапку

 

Солнце было еще высоко, но в ущелье уже наступили сумерки. Пора было позаботиться о «приличном ночлеге», то есть выбрать камни подальше

 

от дороги, в таком месте, где меньше опасности от катящихся вниз камней и где самой не покатиться бы во сне. А найти такой удобный номер в гостинице Господа Бога в этом районе не так-то легко. Я долго карабкалась по головокружительной «козьей» тропе, пока меня не захватила ночь. Лезть дальше было опасно. Выбранное мной место казалось горизонтальным, но это был всего-навсего обман зрения. Пришлось подмостить себе под бок несколько камней и свой посох. Не очень мягко, но я никогда не была избалована комфортом. Спартанцы всегда были идеалом моей юности. Пригодилось это и в зрелом возрасте.

Проснулась я на рассвете. Оглянулась и ахнула от восторга: передо мной на ярко-голубом небе ослепительно белел красавец Казбек.

В ущельях лежали буро-фиолетовые тени, но лучи солнца быстро скользили вниз, с вершин - в долину, выгоняя ночные тени и заливая все расплавленным золотом. Я схватилась за альбом... Но окраска гор менялась с такой быстротой, что у меня руки опустились. Это надо увидеть. Передать -невозможно.

Теперь, после того как я прошла столько красивейших кавказских маршрутов, должна признать, что по красоте они все превосходят Военно-Грузинскую дорогу, но тогда я всей романтической душой была настроена на то, чтобы прийти от нее в

 

восторг. И на всем протяжении пути я приходила в восторг!

Горы, пещеры, скалы, Терек... Казалось бы, одно и то же, но я все время была в приподнятом настроении. И мне казалось, что я не одна, что рядом со мной - Ира. Мысленно я делилась с ней своим восторгом.

Разделенное горе - полгоря. Разделенная радость - двойная радость. Горе свое я несла одна, а радостью делилась с теми, кого нет...

 

Легко шагать, легко дышать

 

Как легко шагать по Военно-Грузинской дороге! Не чувствуешь ни тяжести рюкзака, ни собственного веса. Я пою во все горло, и хотя рев Терека заглушает мой голос, но само пение доставляет мне радость.

Как легко дышится! И даже не верится, что где-то ждет меня шахта... Сколько раз, надышавшись ее ядовитыми эманациями, я брела после смены, еле передвигая ноги, и мне казалось, что в грудь мне забит кол!

Чистый воздух гор - эликсир жизни!

Может, я не учла того, что, идя по течению Терека, я иду под гору? Уклон на глаз не очень заметен, но он существует и облегчает путь. Но в то утро я ни о чем не думала, а просто радовалась жизни.

 

Все круче горы. Отвесные скалы сходятся все ближе. Это самое узкое место - Дарьяльское ущелье. Как замок запирает дверь, так старая крепость запирает вход в ущелье.

Зубчатые башни, узкие бойницы, мощные стены, ворота... Все сложено из крупных, хорошо пригнанных один к другому камней. Но впечатление старины портят пустые бочки от дизельного топлива и бензина, нагроможденные на полянке - бывшем учебном плацу.

На другом берегу Терека, на неприступной скале - развалины. Опять замок той же вездесущей царицы Тамары. Вот вредная баба!

Солнце стояло высоко, но в ущелье было сумрачно и прохладно. Мрачное это место. Искривленные, свисающие из расщелин скал сосны усугубляют впечатление.

Почва дрожит от рева Терека, и кажется, что скалы ущелья вот-вот сомкнутся.

Ущелье расширилось. Правый берег - более пологий. Тут строилась гидроэлектростанция, взамен той, что сорвал паводок. Шиферные горы - будто из грифеля черно-фиолетового цвета... Мрачное впечатление усугублялось еще тем, что погода начала портиться: низкие тучи поползли с гор и будто слились с туманом в долине Терека. Я миновала сторожевую башню, сложенную из черного плитняка. Долина расширилась. Вот и первое поселе-

 

ние - деревня Ларси, возле которой велись работы по ремонту гидроэлектростанции.

Мое путешествие близилось к концу. От всего увиденного я была в телячьем восторге. И все же в эту бочку меда попала, пусть и небольшая, ложка дегтя.

Не люблю я вида взорванных скал, развороченной земли. Машины, ворочающиеся во взорванном грунте, наводят на мысль о червях, копошащихся в ране, нанесенной матери-земле. Этот вид испортил мне настроение, и я почувствовала усталость, которая напомнила мне о необходимости отдохнуть, а заодно и подкрепиться.

 

Великое переселение... коров

 

Так оно всегда получается: когда внимание отвлечено чем-нибудь приятным или, наоборот, страхом и опасностью, то не чувствуешь усталости и забываешь о еде. Теперь же я поняла, до чего бы хорошо выпить молока и отдохнуть часок-другой, и, свернув с дороги, зашагала по направлению к деревне.

Но меня ждало горькое разочарование. Перед моим носом с треском захлопывались двери, и за ними слышалось непонятное, но явно враждебное бормотание. Наконец, я свернула в усадьбу, где на тыне сушились несомненно русские вышитые со-

 

рочки. Я не ошиблась: здесь меня не встретили бранью. Женщина угостила меня кислыми огурцами и хлебом, а я ее - сахаром, в те годы весьма дефицитным.

Отсутствие молока объяснила она мне так:

- Корову мы держим. Уж так мы привыкли: ну что за хозяйство без коровы? Но правду сказать, одна маета с коровой. Молоко сдавай, масло сдавай. Шкуру, мясо тоже сдавай. А откуда все это возьмешь, если «частным» коровам отвели пастбище без водопоя?! Туда девять верст, да обратно девять. Весь день по жаре без воды. Какое уж тут молоко?

Тому, что меня так враждебно встретили, она не удивилась.

- Э, что теперь! Вот прежде, до прошлого года, так вовсе нам, русским, житья не было. В лавку, бывало, носа не кажи. Не то что из очереди, а из самой лавки в три шеи вытолкают и ни за что ни про что поколотят. Сил не было! Теперь хоть приутихли.

- Не пойму, это отчего же?

- Разгромили их, вот напуганные и ходят.

- Разгромили? Кого это? И как?

- Известно кого, грузин. Да ты что, не видела? Как шла ты по дороге, что, не догоняли тебя машины с коровами?

Теперь-то я вспомнила, что меня то и дело обгоняли грузовики, груженные самыми разнообразными коровами: упитанными и худыми, яловыми,

 

стельными или дойными, ревущими от боли, причиняемой распираемым молоком выменем. Уже тогда я задавала себе вопрос: «Что это за великое переселение коров?»

Женщина рассказала мне историю, которой я с трудом смогла поверить:

- Грузины всегда были нам враждебны, хотя при Сталине жилось им очень даже привольно, прямо как у Христа за пазухой. А им все мало. Все им, и никому ни крохи. А как помер Сталин, то они перепугались, что пришел их царству конец. И тут они вспомнили, что Сталин им обещал полную независимость еще в первую революцию. Сам Сталин был революционер, и многие грузины, почитай что все, были против царя. Он им и обещал, что ровно через пятьдесят лет Грузия станет совсем самостоятельной. Они и ждали. Хотя они и так как сыр в масле катались: ни поборов никаких, ни податей не платили. Сталин о своих во как заботился! А как подошел 55-й год, они и потребовали того, что им Сталин обещал. Да и не как-нибудь, а со скандалом. Начали русских избивать. Особенно в Поти распоясались: стали бить там наших матросов. Тут и наши за них принялись: танки двинули, огонь открыли. В порошок их стерли. Не только все их льготы отменили: то, например, что налогов не платили, - а и за прошлое взимать стали. Вот и поотбирали у них всех коров. На мясо!

 

Да, теперь все предстало предо мной в несколько ином свете. Кое-что стало понятно, но далеко не все. А главное, я поняла: слишком оторвалась я от действительности. В шахте увлекалась работой, в отпуске - отдыхом, в горах - природой. Я совсем упустила из виду, что борьба идет повсюду. Борьба глупая, бесчестная, воодушевляемая злобой. Такая борьба может привести лишь к несчастью. И не раз еще это повторится.

Нет, хорошо ли мне лично или плохо, но закрывать глаза на то, что творится на белом свете, нельзя. Равнодушие равносильно соучастию.

 

Лиха беда начало

 

Военно-Грузинская - позади. И Терек уже просто быстрая речка. И горы уже не горы, а сопки. Есть даже очень крутые, но нет уже мощи Кавказских гор. Сделав последнюю зарисовку орлиных гнезд на Белых горах, я села на грузовик и - айда в Ессентуки.

Но тигр, попробовавший человеческого мяса, становится людоедом. Я, побродив по горам, стала туристом. Нет, это слово слишком опошлено. Я стала горным бродягой.

Мне захотелось побывать в Тебердинском заповеднике и, перевалив через Большой Кавказский хребет, добраться до моря.

 

Теперь, когда туда проложены шоссейные дороги и курсируют автобусы, заповедник перестал быть заповедником, а милая изумрудная Домбайская Поляна превращена в заезжий двор, толкучку и вообще во все то, чем отвратительны курорты, куда съезжаются толпы праздных зевак, заваливающих всю территорию бумагами, жестянками, бутылками и прочими продуктами цивилизации. Они изгадили все, что могли, а остальное уничтожили строители со своими мощными бульдозерами. Не дай Бог технику в руки вандалов! Даже воздух -и тот отравлен цементным заводом, над которым висит облако пыли, оседающей серой вуалью на некогда золотисто-изумрудные пышные заросли папоротников.

Но зачем оплакивать то, что непоправимо?

Не говори с тоской: «их нет»,

но с благодарностию - «были»...^*

 

Теберда

 

Автобус довез меня до Черкесска - невероятно грязной, унылой, утопающей в болоте черкесской «столицы». Взвалив «на хобот» увесистый рюкзак, я зашагала вверх по Кубани. Отмахав до вечера верст двадцать, я заночевала в поле, а на следующий день, пользуясь попутными машинами, возврата

 

щавшимися порожняком в местные крошечные шахтенки, добралась до Карачаевска, а оттуда, где сливаются Кубань и Теберда, - до одноименного курорта. Крутые скалы, поросшие кустарником, шум горной реки и вдали пятна снежников на горах. Тут уже Кавказ.

Теберда - последний «культурный населенный пункт». Я сунулась, по наивности своей, на турбазу, рассчитывая получить если не помощь, то хоть совет. Какое там! Вся турбаза окрысилась на меня -за Тебердой начинается заповедник, куда посторонним нет пути. В Домбай доставляют лишь тех, у кого имеется путевка в альплагерь.

Как быть?

Вежливость нам предписывает спрашивать разрешения, жизненный опыт учит, что иногда можно обойтись без этого разрешения, а логика подсказала, что в данном случае именно это - самое правильное решение. Его я проверю на опыте завтра, а сегодня меня очень заинтересовал крутой склон ущелья, в котором расположена Теберда.

Этот склон считается опасным: там возможен камнепад. Но на вершине какие-то странности: сосна растет вверх корнями и еще дальше какой-то Чертов мост из камней, висящих в воздухе. Обязательно надо посмотреть на это чудо вблизи.

Переночевала я на турбазе, но без ведома хозяев, так сказать, инкогнито.

 

Ночь была прохладной, ярко сверкали звезды. Мне не спалось. И опять я думала об Ире. Как она мечтала о Кавказе! «Вот бы нам с тобой там побывать! Тогда и умереть было б не жаль...» Не довелось тебе, Ирусь! Но в мыслях мы здесь вдвоем.

Еще не занялась заря, как я начала восхождение, полагая к полудню вернуться назад. Но было уже за полдень, и подъем становился все труднее. Камни шатались, и я ползла по карнизам зигзагами. Признаюсь, у самого Чертова моста я не была и назад спускаться тем же путем не решилась. Чертов мост не имеет ничего общего ни с Суворовым, ни с Багратионом; зато в том, что его построил черт, сомнения быть не может - Бог не стал бы создавать подобную чертовщину.

Я перевалила через кряж и, продираясь с трудом через заросли и бурелом, спустилась в долину, а оттуда, обогнув этот кряж с севера, вошла в Теберду.

Хорошо, что я оставила на турбазе свой рюкзак. Ночевать пришлось снова под гостеприимной сосной.

 

Контрабандным путем - в заповедник

 

Не пускают в заповедник? Что ж, это правильно, если учесть культурный (вернее, некультурный) облик советского человека. Но я-то вреда заповед-

 

нику не причиню. Однако меня тоже не пускают. Как это говорил Кмициц^*: «Проси! Не дают? Сам бери!» Значит - вперед.

Но выполнить это решение было не так-то легко, в чем я убедилась, когда, пройдя через весь курорт и полюбовавшись Черным озером - Кара-Кёль, я дошла до «рогатки»: тут кончалась курортная зона и начинался заповедник.

Увы, передо мной был забор из колючей проволоки. Один его конец спускался в бурную Тебер-ду, другой - упирался в скалу. В том месте, где шоссе пересекало забор, находились ворота, будка и вахтер.

Я уселась неподалеку, у ворот, извлекла альбом, карандаш и принялась зарисовывать еще незнакомые мне, но влекущие, как магнит, снежные вершины - ледник Софруджу.

Вахтер внимательно следил за рождением произведения искусства и отлучался только, чтобы проверить пропуск и подорожную самосвалов, груженных асфальтом для уже начинавшегося строительства шоссе.

Когда проезжала одна из машин, я проскользнула вслед за ней.

- Куда?! Туда нельзя! - завопил вахтер.

- Я художник и здесь рисую, - сказала я, садясь сразу за воротами.

 

Я дождалась следующей машины и, как только она остановилась в воротах и вахтер занялся проверкой, сгребла свой альбом, подхватила рюкзак и в два прыжка была уже в кустах. Ищи-свищи, только кусты затрещали.

Свобода! Красота! И - никаких курортников.

Снежные вершины приковали мой взор. Вперед! В Домбай!

Даже трудно поверить, что каждый поворот тропы, чуть ли не каждый шаг, открывал все новые пейзажи - один прекраснее другого. Как ни торопилась я, но на каждом шагу останавливалась, очарованная дикой красотой.

Тропа на редкость живописна. Кругом - крутые горы. Рядом шумит Аманаус. Папоротники то изумрудно-зеленые, то золотисто-зеленые в лучах солнца. Как сверкают капли росы! А запах! Мне казалось, что я - в сказке, на той самой папоротниковой поляне, воспетой Алексеем Толстым в балладе об Илье Муромце и ожившей на картине Шишкина «Папоротники»!

Топчет папоротник пышный

Богатырский конь...

Домбайская Поляна... В этом месте был когда-то монастырь. Умели монахи правильно выбирать место, где можно было спасаться: приносить пользу людям и чувствовать близость Бога. Монахи были проводниками через Большой Кавказский хребет -

 

между Кубанью и Черным морем. Звон колокола указывал заблудившемуся в горах путь к спасению. И вместе с тем нигде так не чувствуешь ничтожества и всемогущества человека, как перед лицом гор -подножия Божьего престола!

Но философией я занялась позже, а в первую мою встречу с Большим Кавказом у меня просто глаза разбегались.

В середине августа на высоте 2500 метров, у подножия мощных ледников, ночи холодные. Иней покрывает траву, а у меня даже одеяла не было. (В дальнейшем я всегда брала его с собой в горы.) Попытка получить место в палаточном лагере не увенчалась успехом: меня, дикого туриста, отвергли, хоть половина палаток пустовала. Не беда! Ночлег у корней вековой ели ничуть не хуже.

Я устала, но прежде всего схватилась за альбом, чтобы запечатлеть изумрудно-зеленую поляну с палаточным лагерем на фоне гор. До самой темноты рисовала я - неумело, хоть и старательно. Опыта у меня не было, но энтузиазм - огромен, радость творчества - и того больше.

Ко мне подошел профессор-дендролог. Здесь он был со своим сыном, студентом-метеорологом, снимавшим каждые два часа показания аппаратов.

Старичок возмущался негостеприимством руководителей, вынудивших меня ночевать на морозе. Ночью профессор и его сын меня раза два будили,

 

чтобы убедиться, что я не замерзла. Они очень удивлялись, когда я им говорила, что мне вовсе не холодно.

- У вас идеальная терморегуляция! - восклицал профессор.

Как могла я ему объяснить, что эта «терморегуляция» - результат тяжелой проверки на прочность в те годы, когда приходилось бороться и с холодом, и с голодом, и с непосильным трудом, и с постоянной усталостью, не смея жаловаться на чью бы то ни было жестокость!

 

Дорога на Алибек

 

Я люблю лошадей, люблю деревья, но чем же объяснить тот факт, что вид поверженного лесного гиганта очаровывает меня и я могу часами любоваться им, а вид мертвой лошади порождает лишь чувство горькой жалости? Лошадь - млекопитающее, как и человек, и смерть лошади - нечто вроде memento mori нам, людям. А мертвое дерево говорит нам о жизни, о преемственности, что ли. Но спиленное дерево вызывает у меня боль и негодование, как убийство, как любое насилие.

Об этом и о многом другом думала я, шагая к Алибеку. Дорога была видна все время, но Алибека не было. Кругом - лесная чаща. Внезапно лес кончился, дорога вильнула вправо, и передо мной сверк-

 

нул ледяной шапкой Алибек. Казалось, он так близко, совсем рядом! К обманчивым расстояниям в горах мне предстояло еще привыкнуть.

Я долго еще шагала. Лес уже стал чахлым, «северным». Мощные деревья остались уже позади. Последнюю группу мощных елей я видела в защищенной от ветров долине возле альпийского лагеря «Буревестник».

Встретить туристов на подходе к леднику Алибек - не диво. Они туда ходят толпами. Встречаются и пары...

Первое, что я увидела, - это была большая сломанная ель, на которой аккуратно, на плечиках, развешена одежда, мужская и женская. Под деревом сидел мужчина, читающий вслух увесистую книгу. По ту сторону дерева, на костре, разожженном меж двух камней, в закоптелом котелке женщина варила обед. Идиллия? Да. Но действующие лица этой идиллии были несколько неожиданного вида. Немолодой плотный мужчина, седой и почти лысый, был в одних трусах. Женщина - маленькая, сухонькая, проворная старушка. Лишь присмотревшись, я увидела неподалеку палатку. Я познакомилась с семейством альпинистов. Их было трое. Представляли они три поколения. Третий экземпляр - Валька Ольховская, славная семнадцатилетняя девчонка, - подошла попозже, и мы вместе похлебали рисовой каши с компотом из сухофруктов. Так завязалась наша дружба у подножия Алибека.

 

Судьба карачаев

 

Еще сутки я посвятила Домбаю. Побывала на леднике Алибек, ходила к Турьему озеру, не без труда вскарабкалась на Семенов-Баши.

Погода была ясная, и просторы альпийских лугов, просматриваемые с вершины, потрясли меня своей красотой. Но дивная трава, густая, как войлок, состоящая из всех видов клевера, столь любимого овцами, остается неиспользованной из-за головотяпства тех, кто, выселив с бескрайних альпийских лугов карачаев, одним махом уничтожил столь развитое в былые времена овцеводство. На изумрудной траве чернеют черные пятна: это крапива, выросшая на местах, где прежде были кошары.

О нелепой расправе над карачаями я узнала несколько позже - в следующем году. Будучи в тех краях, я говорила с ними самими и не переставала удивляться.

Карачаи - самое миролюбивое из всех кавказских племен. Пожалуй, единственное, не питавшее враждебных чувств к русским. Они славятся своим трудолюбием и покорностью. Но во время войны и их попутал сатана, и они обрадовались Гитлеру. В наказание их, как и крымских татар, выселили в Караганду. У нас, к сожалению, такая мера принимается просто росчерком пера, без учета последствий. Наказывая провинившихся, еще сильнее нака-

 

зываем мы экономику своей страны. Несметные отары превосходных овец карачаевской породы, согнанные в кубанские земледельческие колхозы, погибли. Замечательная порода карачаевских овец перестала существовать! Но сами карачаи в Караганде отлично прижились. Дело в том, что они очень трудолюбивы и предприимчивы. Они, горцы, жившие в каменных саклях, построили себе саманные дома, крытые соломой, наладили поливное сельское хозяйство, разводя сахарную свеклу, рис, завели коров.

Но вот наступило царствование Хрущева. И опять же росчерком пера карачаев вырвали из Караганды и пересадили не в их родные горы, а в долину Кубани. А в Караганду направили комсомольцев осваивать уже освоенные целинные земли.

Карачаи были очень недовольны. В Караганде они обзавелись хозяйством - у каждого было по две коровы. Привезли с собой мешками сахар, рис. А кубанские казаки встретили их как нахлебников.

- Жили мы в саклях из плитняка. Имели овец, ишаков, коней. Послали нас в Караганду. Научились мы строить дома из соломы, крыть их околотами. Вот теперь строим дома деревянные. Кроем их дранкой...

С этой самой дранки мое интервью и началось. Я в ужас пришла. Оказывается, Хрущев разрешил пере-

 

селенцам рубить лес в заповеднике и делать дранку кустарным способом, при котором до 90 процентов идет в отходы, то есть попросту спихивается в пропасть. Свалят такие кустари гигантскую пихту в 30-40 метров, наколют из нее пару пачек дранки - поросенку на клетку едва-едва хватит, и все остальное - в отвал.

Душа болит, когда глядишь на такое безжалостное расточительство! Но кого в этом винить?!

 

Через перевал под конвоем? Нет, с меня хватит!

 

Тогда, в 1956 году, было не так просто пройти Клухорским перевалом, если ты не имел туристской путевки.

От Домбая до Клухорского перевала группа шла под конвоем: впереди - милиционер и вооруженный проводник; сзади - опять милиционер и ишак. Между ними цепочка туристов.

Нет уж, походила я под конвоем. С меня хватит! И я решила пробираться на свой страх и риск.

Опасность, наверное, существовала и на самом деле.

Массовое выселение чеченцев и ингушей не могло сойти так гладко, как, например, молдаван из Бессарабии. Во-первых, из гор труднее выселить; во-вторых, там легче скрываться. Да и народности

 

эти в достаточной мере непокорные... Многих не поймали; еще больше удрали с дороги или уже с места ссылки. Сколько бы их ни погибло, какая-то часть все же вернулась. А прожить им как-то надо... Пусть даже кунаки помогают. Но ограбить туристов - очень уж соблазнительно.

Я не жалею времени, которое потратила на эту довольно-таки утомительную прогулку. Было очень жарко, и я неоднократно купалась в ледяной реке. Впрочем, купалась - не то слово. Я выбирала заводь и, уцепившись за ветку, погружалась в ревущую пучину. Жутковато!

Но Ганачхир - позади.

Такое уж правило у кавказских рек, даже речушек: с впадением притока, пусть самого мизерного ручья, река меняет свое имя. Так и теперь: это уже не Ганачхир, а Северный Клухор.

Но пора было подумать о ночлеге, и я выбрала себе в гостинице у Господа Бога номер со всеми удобствами: постель из сухого песка с подушкой из камня, с проточной водой из звенящего родничка и несколькими кустами спелой малины на ужин. Если голод - лучший повар, то усталость - самая мягкая постель.

Я - у начала серпантина, который сколько уж лет подряд тянут к Клухорскому перевалу. Бились с этой дорогой при царе, тянули ее в послереволюционное время, а во время войны - немцы. Слава

6-4885

 

Богу, ничего из этого не вышло: снежные лавины срезают бровку и весной все начинается с нуля.

У подножия - «Северный приют», палаточный лагерь для туристов. Расположен он возле метеостанции. За ее территорию хода нет без проводников и милиции. Не беда! Пробираюсь через кусты и дальше - по-пластунски.

Вот я на тропинке, проложенной вдоль горного потока Северный Клухор, который здесь каскадами низвергается со скалы на скалу. Торопясь до заката уйти как можно дальше, я карабкаюсь вверх по мокрым от брызг и пены утесам. Здесь, вверху, еще светло. Но внизу, в долине, уже сгущаются тени. Остающийся световой день уйдет на зарисовки. Однако займусь я ими лишь после того, как приготовлю себе под навесом скалы ложе из папоротников, по возможности мягкое и не очень мокрое.

Какой кругозор!

Сажусь на скалу. Она дрожит от пенистого водопада. Странно, кажется, что она рвется вверх. Это обман зрения, но все же как-то непривычно.

Остро ощущаю обиду оттого, что я одна сижу здесь и любуюсь одна.

Ирусь, Ирусь! Как часто вспоминаю я тебя! Ты умела мечтать и наслаждаться красотой природы. Как ты мечтала о Кавказе, о горах! И вот я сижу здесь, в одном из красивейших уголков мира, и разговариваю с тобой. Мысленно. Тебя нет... И никог-

 

да не будет у меня товарища, умеющего понимать и чувствовать горы - их величие и красоту.

Только восход солнца может конкурировать с красотой заката. Но там доминируют яркие, оранжевые тона, а здесь наоборот: вершины тускнеют, становятся прозрачными, а из глубины долин поднимаются густые фиолетовые тени. Только отдельные маленькие облака, как клочки ваты, прилипают к груди «утеса-великана».

Лишь когда зажглись звезды, необыкновенно яркие на такой высоте, мне стало по-настоящему холодно, и я забралась в свою пещеру.

Уже с вечера было холодновато в моей квартире, ведь она на одной лестничной клетке с вершинами Большого Кавказа. Зато можно спать спокойно - тропа проходит далеко и никто меня не побеспокоит. И торопиться некуда: на перевале снег за ночь смерзнется и на леднике - скользко. Посплю.

Но еще лишь занималась заря, как чьи-то шаги заставили меня насторожиться.

Кто может быть тут, возле самого Клухорского перевала, на почти голых скалах, да еще в неурочное время?!

Сон как рукой сняло.

Любопытство взяло верх над осторожностью, и я высунулась из своего закутка. Густой туман, как ватное одеяло, застилал все, но что-то двигалось в е-

 

этом тумане. Да тут пасутся коровы! Сколько их, две, три, шесть?

Осторожно, на четвереньках вылезла я из своего укрытия. Вдруг «коровы», как метеоры, рванули с места и в одно мгновение, мелькнув в воздухе, скрылись в тумане. Я успела разглядеть обращенные назад рога.

Это были... туры. Да, эти неуловимые, прославившиеся своей осторожностью туры!

 

Смелость города берет, а перевал - тем более

 

Идти через Клухорский перевал в одиночку, не имея опыта, и к тому же рано утром, по морозу - это более чем неосторожно. Надо пройти по леднику, обрывающемуся к Клухорскому озеру, - по косогору градусов в 45. Это не настоящий ледник, а снежник - слежавшийся снег, фирн. Днем он размякает, но утром, пока солнце не размягчило корку, очень рискованно ступать по нему. А я пришла туда еще до восхода солнца.

Сначала надо было перебраться, прыгая с камня на камень, через речку Северный Клухор, вытекающую из Клухорского озера, а всего в нескольких шагах от этой «переправы» речка низвергается водопадом с высоты 25-30 метров. Когда идут группой, то там натягивают веревку.

 

Вообще веревка, взаимная выручка плюс опыт -это много значит.

Я, даже не спеша, зарисовывала все, что меня особенно поражало. А удивляться было чему! Отчего два озера, расположенные в одном кратере и разделенные лишь ледяной перемычкой, разного цвета? То, что побольше, - красивого голубовато-зеленого цвета, а то, что рядом с ним, - чернильно-черное. Откуда берутся на снегу и на скалах кроваво-красные потеки? (Впоследствии я разузнала, что так называемая «кровяная плесень» - это особый микроскопический грибок.)

Все же я с облегчением вздохнула, когда опасный косогор остался позади.

Начинался спуск. Камни, снег, лед... Кругом мрачные, почти черные пики, к которым, будто клочья ваты, пристали облака. Но вот налетел порыв ветра. И ветер этот донес и сюда, к самому леднику, тепло южного моря.

Впереди - Абхазия.

Вниз я мчалась, отпустив тормоза: скакала с камня на камень, а если попадались языки снега, то, садясь верхом на палку, неслась, как баба-яга на помеле. Дорогу мне указывала звонкая речушка Южный Клухор.

Просто удивительно, как это до Александра Гумбольдта людям не пришло в голову, что, спускаясь с горы вниз, человек проходит через разные климати-

 

ческие зоны? На протяжении одного дня пути из заоблачных высот я спустилась до уровня моря и наконец - в субтропиках.

 

Долина реки Клыч

 

Более дикой и вместе с тем величественно-прекрасной картины, чем долина реки Клыч, я не могу себе представить. За каждым поворотом тропы - панорамы одна прекраснее другой. Но где взять слова, которые могли бы описать их? Для этого надо быть художником слова и художником вообще. А я... Я была всего-навсего шахтером в отпуске, то есть выходцем из могилы, который ни на минуту не может забыть, что скоро - ох, как скоро! - придется вновь в нее вернуться и, быть может, навсегда.

Но грустные мысли лишь изредка омрачали бескрайний восторг, как маленькие облачка набегают на солнце ясным летним днем. Я старалась не думать о будущем и беззаботно прыгала по обломкам скал, спускалась по еле заметной тропинке, увлекая за собой мягкую, бурого цвета, щебенку.

Тропа вьется по самому карнизу на головокружительной высоте. Что там внизу, я не вижу: боюсь подойти к краю тропы - туда, где камни под ногами шевелятся. Слышно, как шумит Клыч, мчащийся с камня на камень. Зато хорошо виден противоположный берег. Склоном его не даже не назовешь -

 

с удивлением смотрю и никак не могу понять, каким чудом большие, в форме веретена пихты растут, будто прилепленные к вертикальной скале? А дальше одна выше другой поднимаются гигантскими зубцами гряды гор, и последняя гряда, вся в пятнах снежников, как бы подпирает небо.

Это правый берег Клыча. А каков левый? Я не могла его рассмотреть: скалы нависают надо мной. Откуда-то сверху, будто с самого неба, низвергаются водопады в «широком ассортименте»: тут и могучие каскады, и множество ручейков, которые, точно пряди седых волос, свисают над пропастью, и концы их кудрявятся завитками пены.

Так хотелось всю эту красоту запечатлеть, что я то и дело рассупонивала свой рюкзак и пыталась перенести увиденное на бумагу.

Безумная мечта! Разве можно поймать радугу в ведро?!

«Счастливые часов не наблюдают». Должно быть, я была очень счастлива, так как ночь захватила меня буквально врасплох. Но мои предки спартанцы утверждали, что воин ложится на землю и укрывается небом, так что постель мне была обеспечена. Что касается ужина (он же и обед), то пара сухарей, немного сахара и ледяная вода quantum satis^* решали и эту проблему.

Теперь я могла любоваться грядой Большого Кав-

 

каза с южной его стороны, продолжая восхищаться контрастом: пышная зелень первого плана и грозные великаны, подпирающие небеса, там, позади.

 

Снежный мост

 

Я перешла через один из притоков реки Клыч по мосту... Кажется, что в этом удивительного? Люди с незапамятных времен пользуются мостами. Но этот мост не был рукотворным. Создал его не гений человеческий, не техника, а одно из грозных явлений природы - лавина.

Зимой тысячи тонн снега срываются с крутых гор и излюбленными маршрутами устремляются в долину. Обычно лавины несутся вдоль неглубокого ущелья, имеющего форму лотка. На этих «лотках» ничего не растет, кроме прижатых к земле, измученных березок. После таяния снегов там вырастают пышные травы, главным образом корневищные. Ну а внизу, в долине, огромные массы снега, так называемые лавинные выносы, лежат долго, иногда до самой осени, уплотненные почти как лед. Но «лед» этот коварен: внизу его подрывает горный поток, а сверху он становится ноздреватым, рыхлым, и трудно угадать, достаточно ли толст его слой и выдержит ли он тяжесть человека. То тут, то там зияют провалы, в глубине которых грохочет поток.

 

Этот снежный мост был уже не первым на моем пути, но, признаюсь, он был самым жутковатым, так как «окна» почти сливались и перемычки между ними казались очень уж хрупкими.

Впоследствии я не раз удивлялась тому, с какой уверенностью выбирают свой путь лошади горцев с тяжелыми вьюками, седоками, а порой и с целым выводком ребятишек на спине. Когда я привыкла к подобного рода мостам, то поняла, что не так уж они опасны, если знаешь их секрет.

 

Туризм и вандализм

 

Хоть мое любимое дерево - дуб, олицетворение могущества, но буки мне дороги тем, что у каждого из них - своя физиономия.

Я как-то по-особенному люблю эти нарядные, мощные и вместе с тем изящные деревья. Стволы на редкость чистые, гладкие, какие-то опрятные, дымчато-голубоватые, а не болезненно-бледные, как у березы. Корни будто исполняют замысловатый балетный танец, а ветви гибкие, причудливо изогнутые.

Как гармонируют со светлой корой раскидистых буков, вытанцовывающих свой колдовской танец на крутых косогорах, листья рододендронов, золотисто-изумрудные папоротники и сочные листья мать-и-мачехи!

 

Тут и там низенькие молоденькие елочки в пышных кринолинах, будто они пришли в гости и боятся помять свои нарядные юбочки.

Сквозь буковую рощу виднелись палатки. Это и был «Южный приют». Но я не торопилась к костру. Долго сидела я, как очарованная, пытаясь перенести на бумагу эту неповторимую красоту.

Но, забегая вперед, расскажу о том, что произошло на этом же месте в следующем году, - об этой обиде, об этом горе, о котором и теперь, через столько лет, не могу вспомнить без боли.

Я шла «против шерсти», то есть от моря до Большого Кавказского хребта. Это вообще труднее. К тому же приходилось карабкаться в гору, склоны которой были раскалены, так как лучи солнца падали на нее под прямым углом. Но я торопилась, чтобы засветло дойти до «Южного приюта» и вволю порисовать буки, столь приглянувшиеся мне год назад .

Вот крутой обрыв на противоположном, правом берегу Клыча, весь, как пчелиный сот, изрытый пещерами, в которых, по словам сванов, зимой туры прячутся от непогоды. Одному Богу известно, как они туда добираются. А вот те три водопада. Сейчас я обогну этот овраг и... Но что это такое? Неужели я ошиблась? Это совсем не тот райский уголок, от которого нельзя оторвать глаз!

Площадка, на которой выстроился десяток палаток, стол под брезентовой крышей, плоский камень,

 

навес - все это осталось таким, как было, но куда делись мои буки? Где заросли рододендронов? Где яркая зелень папоротников? Вместо всего этого -рыжая земля, покрытая сожженными солнцем листьями папоротников, густая щетина острых пеньков от срубленных рододендронов...

Тут и там пни. Их корни больше не напоминают ног лешего, исполняющего балетный танец, а похожи больше всего на щупальца мертвого спрута. А между ними - тела мертвых деревьев, как тела богатырей, нарубленных на куски каким-то великим людоедом.

Я стояла, как жена Лота, обращенная в соляной столб. Я не видела горящей серы и смоляного дождя, низвергающегося с неба, но и той картины разрушения, что была передо мной, оказалось достаточно, чтобы потерять дар речи.

Два десятка «людоедов» комсомольского возраста сидели возле огромного костра, а несколько дикарей из их компании накатывали на костер огромное бревно - целый ствол одного из поверженных гигантов. Взрывы смеха, гогот, треньканье гитары, обрывки глупейших песен, почему-то считающихся самыми подходящими для туристов, - все это было так дико и нелепо, как танец на кладбище.

- Что вы делаете? - разлетелась я к ним. - Да как же вам не стыдно? Вы же комсомольцы! Уж если такие прекрасные деревья погублены, то пусть от

 

этого будет хоть какая-то польза! Каждый день в «приют» приходят группы туристов. Им приходится собирать валежник, чтобы сварить ужин. Пусть эти деревья пойдут на дрова, а не на ветер!

Песня оборвалась. Кое-кто как будто понял. Но вот раздался чей-то голос:

- Да что вы слушаете какую-то старуху?

И песня «Жора, подержи мой макинтош» понеслась в наступающие сумерки.

Бревно вкатили. Сноп искр взвился, как вопль отчаяния. Я кипела от негодования. Кипела -и взорвалась. Взрыв произошел, когда к костру подошел еще молодой нагловатого вида мингрелец и напустился на меня:

- Кто разрышыл тэбэ ходыть в горы - нэ в партии, а одна? Нэпорадок!

- Непорядок? А то, что здесь происходит, - порядок?!

- Нэ командуй! Здэсь я началнык. Я распорадылся вырубить дэрэвья - очыстить территорию: тэперь бандиты не подойдут.

О чем можно было спорить с этим тупым, самодовольным мингрельцем? В чем можно было убедить комсомольцев?

С болью в душе я повернулась и зашагала прочь.

На косогоре я еще раз остановилась, чтобы взглянуть на то, что было когда-то таким красивым уголком.

 

Костер полыхал; его отблески озаряли единственное уцелевшее дерево: у его корней был закуток для свиньи. Свинье нужна тень. Ради свиньи пощадили этот бук. Свинья спасла хоть кроху той красоты, которую уничтожили люди. И в ярком пламени виднелась шеренга палаток и нависающий над рекой нужник.

Странная судьба у этого лагеря. По словам свана-проводника, это место облюбовали для своего штаба немцы-парашютисты во время войны. Прежде всего, они взяли в трубы воду горного ручья, провели воду в палатки, на кухню и сделали промывной нужник. Весь десант погиб. Их лагерь остался, и на его базе был построен «Южный приют». Водопровод вышел из строя. Уборная была заменена более привычной - висящей над рекой, из которой берут питьевую воду и где туристы умываются. Бдительный начальник вырубил все деревья, и место стало опасным в отношении лавин. Через несколько лет во время грозы хлынувший с гор поток грязи - так называемая «сель» - смыл весь лагерь. Спаслась полосатая свинья.

 

«Пресс-конференция»

 

Но все это было впереди... Тогда же, усталая, но полная восторга, я захлопнула свой альбом и пошла к «Южному приюту», на свет костра.

 

Последняя группа туристов ушла в Сухуми; другая группа не прибыла. Заведующий и кастелянша спали. А у костра, на котором закипал медный чайник, сидели старики сваны, проводники, было их пятеро.

Так состоялось мое первое знакомство со сванами.

Сваны - это грузины, но среди них часто встречаются люди с серыми и голубыми глазами. Характер у них покладистый, хоть культура и ниже.

Встретили меня хорошо и пригласили к костру.

Не помню, с чего у нас завязалась беседа, но продолжалась она до рассвета, несмотря на то что из пятерых стариков лишь один знал сносно русский язык. Он спрашивал меня, переводил им мои ответы, и они очень серьезно их обсуждали и задавали дополнительные вопросы.

Я была поражена! Эти полудикие люди, всю жизнь прожившие в горах, не имевшие ни радио, ни газет, были очень любознательны.

В том, что они интересовались Сибирью, не было ничего удивительного: уж очень много горцев было туда сослано после войны. Но они требовали, чтобы я им объяснила, почему в Сибири такие большие реки и почему они текут на север. Очень дотошно добивались объяснения полярного дня и полярной ночи.

«Внимание аудитории вдохновляет оратора» -это я на себе испытала.

 

Я угостила стариков сахаром, которого они давно не видали: даже в городах-курортах Северного Кавказа сахар бывал обычно лишь зимой. Приятно было смотреть, с каким удовольствием сваны пили крепкий чай, громко хрупая сахар крепкими, несмотря на старость, зубами.

Под утро, когда уже садилась роса и птицы начали свой утренний концерт, «пресс-конференция» была закончена.

Мы легли спать. Старики пошли в палатку, а я прикорнула у костра. Но мне что-то не спалось, и вскоре я встала, умылась, раздула огонь, так как было прохладно, и уселась рисовать.

Все приводило меня в восторг, даже эта столовая под брезентовым навесом, где стол - массивная плаха, а скамейки - из расколотых бревен. Сквозь грохот горного потока прорывался шелест листвы мощных буков и пение птиц.

Я была счастлива. О том, что где-то есть шахта, целики третьего пласта, я забыла.

 

«Мы кунаки!»

 

- Ты когда пойдешь дальше, на Сухуми? - оторвал меня от этого занятия голос старика проводника. -Я бы тебя проводил немного: здесь близко есть опасный переход через снежный мост. А через час я пойду назад, через Клухор, за следующей партией.

 

Хорошо, что этот снежник я проходила с таким опытным проводником, как этот старик! Он мне очень толково объяснил, где и в чем опасность, как распознавать намечающийся провал.

За этим снежником мы расстались. Я хотела ему заплатить за услугу, но он не взял.

- Ты нас всех сахаром угостила. Теперь мы кунаки. Будешь в Сухуми, заходи прямо к моему сыну, - адрес его я пропустила мимо ушей. - Завтра я пойду в Квами-Аджер получить по карточке свой хлеб, а оттуда поеду к сыну. Так что приходи: мы с сыном и его жена будем ждать.

Меня это очень тронуло. Ведь я знала, что им, этим проводникам, очень трудно живется. Каждый день карабкаться через Клухорский перевал! Туда - порожняком, а обратно - сопровождать неопытных туристов, которых иногда приходится чуть ли не на руках тащить через опасные места. И за все это - 150 рублей (старыми деньгами, то есть 15 рублей нынешними, после реформы 1961 года)! Да еще каждые пять дней ходить горными дорогами по 35 километров в один конец, чтобы купить свой хлеб!

Я не воспользовалась его любезным предложением. Погода была хорошая, и я ночевала под чинарой в школьном саду. Директор школы разрешил это диким туристам.

И все-таки мы встретились. Я покупала на кол-

 

хозном рынке дыни, и там ко мне подошел проводник с упреком, что я пренебрегла его гостеприимством. В оправдание я сказала, что в саду мне очень хорошо: море совсем рядом. Но он все же пришел, на этот раз со своим сыном, и нашел меня под чинарой, когда я уже собиралась в путь.

- Вай, нехорошо! Мы кунаки. Чай вместе пили. Вай!

 

Новый Афон

 

Родное, с детства мне знакомое Черное море! Наконец-то я снова на твоем берегу! Лежа на песке у самой кромки воды, я чувствую себя дома. Будто не было ни Сибири, ни Норильска, ни шахты.

Хорошо купаться на рассвете! На сухумском пляже пусто. Вдали море освещено солнцем, но его еще не видно: горы, поросшие лесом, подходят к самому берегу. Города, можно сказать, и не видно. Город мне чужой. Там жарко, шумно. Курорт! Слишком много людей. И все чужие.

Здесь все для меня ново: я «открываю» черноморское побережье. Сажусь на катер - морской трамвай.

Куда приехали? Новый Афон. Тот самый, о котором с благоговением и восторгом нам рассказывали монашки, когда мы с папой и мамой ездили в монастырь Кошеловку на престольный праздник. У них

 

была не то картина, не то икона с довольно-таки лубочным изображением Афонского монастыря.

Спору нет, умели монахи выбирать место для монастыря. Умели его и благоустраивать.

В живописной долине - большой, красивый монастырь, окончательно изгаженный и опошленный пристройками, выпадающими из величественной панорамы. Там дом отдыха. Играет музыка, снуют отдыхающие.

В парке аллея огромных мрачноватых кипарисов. Точно гигантские, почти черные, веретена уходят в небо. Это импонирует!

С гор течет холодный, кристально чистый ручей. На нем монахи построили первую в России гидроэлектростанцию. (Вторая - «Белый уголь» возле Ессентуков.) Очень красиво оформили «каскады», озера, облицованные диабазовыми плитами. Рядом старинная церквушка святого Симеона. Внизу, в парке, еще несколько озер с мостиками, беседками, островками и лебедями - белыми и черными. Все продумано, добротно и красиво.

Остальное вполне современно: пивные, кафе, чебуречные, шашлычная, столовая. Всё для курортников. Хлеба в продаже нет. Его привозят в ларек раз в день. И очередь стоит круглосуточно: днем - дети, ночью - взрослые. А после войны уже прошло одиннадцать лет. И карточная система отменена!

 

Говорят, это в наказание грузинам за их бунт с требованием независимости.

Где-то здесь должен быть старый монастырь-крепость, а в нем - часовня Иверской Божьей Матери. Об этом в мегафон говорил экскурсовод. Вон на той горе!

Иду туда. Расположение этого монастыря на крутой горе, имеющей форму трехгранной пирамиды, делало его почти неприступным.

Одна грань - отвесная диабазовая скала, другая - тоже крутая, осыпающаяся. Ее очень легко защищать. Третья, обращенная к морю, более полога, но она целиком превращена в крепость. По ней зигзагом проложена дорога, облицованная камнем, с высоким парапетом. На углах зигзага - башни, водосборные площадки, цистерны для воды (зимой выпадает много осадков.).

Начали ее строить в IX веке. И простояла бы она еще не одно столетие, если бы в 1932 году, когда изгоняли монахов, все это не было взорвано динамитом: и сама иверская святыня, и башни, и цистерны, и водосборные площадки, и даже контрфорсы на дороге.

Не поленились втащить на гору пневматическую машину, чтобы забурить шпуры! Многие шпуры не осилили монастырскую кладку и «пошли навылет». И зияют дыры - упрек и позор этому акту вандализма.

 

До чего грустно мне стало, когда я зашла в одну из полуразрушенных башен! Стояли они там, где дорога, укрепленная контрфорсами, образовывала зигзаг. Стены башни, несмотря на то что их взрывали, устояли, но пилон, на который упирались десять арок, поддерживающих верхний ярус, рухнул. Центральная колонна хотя и рухнула, но не рассыпалась. Она вывернула фундамент, на котором стояла, и лежит теперь, опираясь на стену, как некий символ, говорящий, что есть устои, неподвластные динамиту, как есть символы, неподвластные клевете и злой, даже очень злой, воле.

В чем секрет этой «монашеской» кладки?

Я попробовала отколупать ножом кусочек извести, соединяющей камни, но она была твердой, как фарфор. Я пыталась отломить хоть маленький кусочек кирпича из замка арок, но он звенел и не поддавался. Бесполезно! Нож скрипел, как по стеклу.

 

«Мы строим быстро, красиво, крепко и дешево»

 

Внимание мое привлекли голоса. Я тихонько выглянула. Перед башней стояла группа экскурсантов. Жирный экскурсовод-грузин, размахивая руками, вещал:

- ...Меж тем, как мы теперь, в Советском Союзе, умеем строить быстро, крепко, красиво и дешево,

 

монахи использовали самые примитивные способы строительства.

С моря налетел порыв ветра, пошевелил тяжелые плети плюща, обвивавшего башню. Мне показалось, что сама башня горестно вздохнула и ветерок унес ее печальные слова:

- Века пронеслись надо мною... Ни непогода, ни ураганы, ни вражеские набеги, ни корни мощного плюща не смогли сдвинуть ни одного камня моих стен. Не советская ли власть, не советский ли динамит нанесли смертельное увечье моей «примитивной» монашеской кладке?..

Но вряд ли эта жалоба дошла до сознания этих людей.

 

Очищение от скверны на Афонской горе

 

Я не спеша шла в гору, осматривая развалины, носящие те же следы нашей «культуры», и пыталась мысленно восстановить эту груду обломков и догадаться, каково было их первоначальное назначение.

Но вот вершина горы. С душевным трепетом перемахнула я через каменную ограду - все-таки это монастырская ограда. Можно было дойти до калитки, но меня отталкивал топот, свист, пение и смех экскурсантов. Хотелось отмежеваться от них, как

 

от чего-то непристойного. Кроме того, я хотела спокойно порисовать, а затем, когда стемнеет, прикорнуть на суховатой траве, покрывающей жесткую каменную крошку.

Стемнело неожиданно быстро. Я не успела закончить рисунок и решила здесь же выспаться, а утром закончить этюд.

Мне казалось, что красивее Иверской горы ночью не может быть места на черноморском побережье, но я убедилась, что природа многолика и красота ее до того многообразна, что, наслаждаясь ею, нельзя воскликнуть, подобно Фаусту: «Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!» Ведь каждое мгновение прекрасно по-своему. Впрочем, прав и Маленький Принц, сказав, что самое прекрасное - это то, что видишь сердцем.

Мое сердце за долгие годы неволи и каторжного труда так изголодалось по прекрасному, что поглощало его в неимоверном количестве и никак не могло им насытиться, точнее - пресытиться. Но если верно говорят, что разделенное горе - полгоря, а разделенная радость - двойная радость, то для полной радости мне не хватало возможности ею поделиться.

Ирусь, сынку! Чего тебя нет со мной!

Уже Оле-Лукойе брызнул мне в глаза сладким молоком, когда странный звук разом заставил меня очнуться: будто где-то мерно позванивали бубен-

 

чики. Я посмотрела на небо: может быть, это летит какая-нибудь незнакомая мне птичка? Но нет, вздох раздался где-то рядом. И снова звон бубенчиков. То громче, то тише. Сомнений нет - это оттуда, где возле стены находятся могилы похороненных здесь настоятелей.

Я не суеверна и никогда не боюсь того, что могу объяснить. Но тут мне стало не по себе. Могилы были осквернены, разграблены. Уж не жалуются ли их хозяева на тех, кто потревожил их покой?

Что-то беловато-прозрачное медленно проплыло вдоль стены, выделяясь на ее темном фоне. Призрак? Вот он наклонился, кашлянул... Опять зазвенели бубенчики.

Я встала на четвереньки, вытянула шею и, не мигая, стала следить за «призраком». Когда он вошел в отраженный свет луны, все сразу стало понятно: это старичок монах в добела выгоревшей рясе и скуфейке медленно шел от могилы к могиле, наклоняясь, чтобы поднять разбросанные тут и там окурки. Возле каждой могилы он встряхивал кадилом: это и были «бубенчики», привлекшие мое внимание.

Мне будто что-то сдавило горло, и в глазах защипало. Бедный старичок монах, оставленный здесь сторожем, чтобы поить экскурсантов водой из цистерны (единственной уцелевшей после взрыва), выполняет свой долг перед оскверненной святы-

 

ней, которую изо дня в день продолжают осквернять толпы экскурсантов. Хилый, дряхлый, весь выцветший до прозрачности, бродит он меж могил, шепча молитву, убирает мусор и окуривает их ладаном.

Как только он ушел, я сгребла свой плащ и рюкзак, перелезла через ограду и вышла за пределы монастыря. Не пристало мне, женщине, нарушать монастырский устав! Впрочем, это было данью уважения, скорее, к старичку, чем к монастырскому уставу.

Эту ночь на Иверской горе я никогда не забуду.

Я люблю южную, теплую, лунную ночь. Люблю море, освещенное луной, игру света и теней в лесу. Люблю таинственный, фосфоресцирующий свет гнилых пней, яркий свет светлячка в росистой траве, таинственное мерцание летающих светлячков. Лежа на лужайке, я наслаждалась сочетанием тишины разрушенного монастыря и отдаленным дыханием спящего моря. Разве можно в такую ночь уснуть? Это все равно что обокрасть себя, ведь такая ночь - поистине дар Божий. В такую ночь легко забывается все плохое и на душе становится легко и радостно.

Утром старичок монах был несказанно удивлен, когда на рассвете я зашла напиться и дала ему 50 рублей - на ладан. Я быстро зашагала вниз с горы, а он стоял, опираясь на свой посох, и качал головой, то ли от старости, то ли от недоумения...

 

Пицунда, что сделали с тобой!

 

Просто не верится, что сосны могут подойти так близко к самой кромке соленой воды. Это особая солеустойчивая порода реликтовой сосны. Какое дивное место! Как приятно встречать рассвет на самом берегу!

Песок выстыл за ночь, зато вода сохранила солнечное тепло, будто для того, чтобы подарить его мне, когда утренний холодок меня разбудит.

«Я обязательно сюда вернусь. Тут самое красивое место побережья», - думала я тогда, не зная, что Хрущев обнесет глухой стеной всю ту часть полуострова, где растут сосны, для себя и своих клевретов. Да, современные цари умеют укрываться от глаз своих верноподданных!

Какое горькое разочарование ожидало меня, когда я уткнулась в пятиметровую глухую стену, вдобавок еще увенчанную острыми металлическими прутьями! Двенадцать километров тянулась эта стена, и даже ворота были забраны чугунными плитами. Метрах в четырех от стены - колючая проволока. Пройдешь по хорде весь полуостров и не догадаешься, какой прекрасный за ней лес. Лишь в самом конце стена поворачивает к морю, подходит к линии прибоя и уходит в море железной решеткой. Через решетку видно, что лес уже превращен в парк (асфальт, фонари) и заложены дачи для вельмож.

 

Для простого народа, в том числе для курортников из тамошних домов отдыха, оставлен участок пляжа метров 50, с двумя десятками сосен. Дальше идет пионерлагерь, отгороженный сеткой, как вольер, а затем пристань, пограничная застава с запретной зоной и рыбокомбинат с присущим рыбам ароматом.

После падения Хрущева половину его «заповедника» отвели под строительство четырнадцатиэтажных безобразных домов отдыха и, как это у нас принято, уничтожили почти все сосны. Зато понатыкали пивнушек, павильонов и статуй из штукатурки потрясающей вульгарности.

Мир праху твоему, Пицунда!

 

Рассвет на озере Рица

 

Гагры - узкая полоса между горами, поросшими лесом, и побережьем. Горы почти вплотную подходят к морю. Лишь одна улица - улица Сталина, разумеется переименованная в улицу Мира. Единственное, что делает Гагры привлекательным, - это дендрарий с прудами и водоплавающей птицей, зарослями бамбука и экзотическими деревьями.

Оттуда я направилась на озеро Рицу, о красоте которого много слышала. Чутье мне подсказывало, что его обязательно изгадят. Надо повидать Рицу, пока она заслуживает еще название «Голубая Ри-

 

ца». Когда лес вырубят (а его обязательно вырубят!), она превратится в серую.

Стоило бы пройти пешком эти 70-80 километров, отделяющих Рицу от моря, но там шоссе. А идти по шоссе - это совсем не то, что по тропе, где не шмыгают автомашины и не воняет асфальтом. Поэтому сажусь в экскурсионную автомашину и смотрю, как досадно быстро мелькают живописные пейзажи. Дорога все время идет в гору.

Горы вплотную обступили высокогорное озеро. Оно образовалось оттого, что вершина одной из гор сползла и перегородила речку Гегу. Этим объясняется его глубина (350 метров) и крутизна берегов.

Озеро красиво. Даже очень красиво. Но впечатление портят моторные шлюпки, которые с грохотом и смрадом носятся туда-сюда. Уместнее были бы гребные лодки - с них можно любоваться красотой, они не шумят и не воняют. Но шум и вонь повсюду, и везде машины с их выхлопными газами.

Обхожу озеро - ищу спокойного местечка, чтобы полюбоваться его красотой.

Самое красивое место - верхняя часть озера. Есть еще остров, но там - вилла Сталина. В 1956 году это еще было табу. Впрочем, весь чистый берег озера, где нет пивных и чебуречных, отведен под дачи вельмож: Берии, Молотова, Микояна, Кагановича... Если кое-кого из них убрали, то высокие глухие заборы сохранились, и зона осталась запретной.

 

До чего же нашему народу свойственно делиться на вельмож и рабов!

И все же я отыскала местечко, на которое не нашлось любителя. Со скалы на скалу низвергается серией водопадов поток. Летом это ручей, но видно, что во время паводка он становится грозным потоком, выворачивающим с корнем деревья.

Тут я смогла спокойно посидеть, отдохнуть и полюбоваться озером. Солнце клонилось к закату, и в ущельях сумерки собирались с силами, чтобы набросить вуаль на этот пейзаж. Однако ночевать тут не очень приятно: брызги и шум. Впрочем, найти место для ночлега оказалось не так уж сложно: чуть-чуть углубившись в скалы, я нашла в корнях гигантской пихты мягкую постель из прошлогодней хвои. Заснула я, как всегда, очень скоро, но вскоре и проснулась.

Луна, хоть и на ущербе, ярко светила, и в лунном луче я увидела белочку, отплясывавшую у меня на груди чечетку. От неожиданности я шевельнулась, и этот комочек быстрее молнии метнулся вверх по стволу. Разумеется, белочку я заинтересовала не как арена для ее хореографических выступлений. В сумке под головой у меня были хлеб и яблоки. Острые зубки зверька быстро расправились с сумкой, но, увы, полакомиться она так и не успела. Никогда не поверила бы, что этот обычно столь осторожный зверек может быть таким нахальным!

 

«Лучшее время жизни - молодость; лучшее время дня - утро». Точнее, раннее утро, рассвет. И я не упустила возможности полюбоваться Рицой на рассвете, но как описать прелесть и вместе с тем быстроту, с которой сменяются оттенки?

Небо светлое, прозрачное; на фоне неба - розовато-перламутровые горы, которые, сбросив свои шапки в долину, любуются образовавшимся у их ног озером. А само озеро... Есть ли еще где-нибудь более нежное сочетание голубых и зеленых тонов? А контраст освещения леса? Ярко-изумрудный там, где его освещали косые лучи восходившего солнца, и почти черный в тени. Все это сверкало и переливалось, так что невозможно было оторваться от этой картины.

 

Дикий курорт

 

Дорога была незнакомая, далекая. Надо было поторапливаться, но мне было жаль расставаться с озером. И я бродила по берегу, пока не вымокла до нитки в холодной утренней росе. Тогда я выбралась на шоссе, уже нагретое солнцем. Приятно было обсыхать под еще не яркими его лучами.

Шоссе шло всего лишь 12 километров - до «сталинского нарзана»; дальше - неведомые мне тропы. Где-то - тропа на Кисловодск, мимо Эльбруса; где-то - на Драконовые озера. Я же хотела пройти

 

через перевал Аур-Дур к Красной Поляне, а оттуда опять к морю.

«Там, где кончается асфальт...» Сколько раз об этом говорилось, писалось... Какие только аспекты этого вопроса не рассматривали! Вот еще один «аспект». Асфальт кончается круглой площадкой. Посредине, прямо из трубки, фонтанирует источник целебного нарзана. К этому источнику съезжаются больные в надежде на исцеление. Образовался целый городок из палаток, фанерных домиков, автомашин. И неизбежное дополнение к грузинскому пейзажу: сыны гор, потомки «витязя в тигровой шкуре», сидят кружком, разложив на салфетках свой товар: кучка помидоров, пара огурцов, несколько початков вареной кукурузы, одно-два яйца...

 

Встреча с троглодитами

 

Поблизости от «сталинского нарзана», на берегу ручья рос красивый дуб - редкий гость среди хвойных деревьев. Я решила его нарисовать и так увлеклась, что не обратила внимания на группу туристов, подошедших к источнику со стороны гор. Разумеется, после трех дней перловой каши с комбижиром они накинулись на помидоры и огурцы.

- Какая досада! Есть помидоры - нет соли!

Этот горестный вопль вернул меня с Парнаса на землю.

 

- Вот соль! Берите! - сказала я, высыпая почти весь свой запас.

После этого, считая, что знакомство завязано, я обратилась к вожаку туристской группы студентов, как я поняла из их разговора:

- Ну как тропа? Есть ли опасные места?

Вместо ответа - молчание.

- Вы уже прошли этим путем, а я еще лишь собираюсь туда. Можете что-либо посоветовать?

- А откуда у вас карта? - ответил он вопросом на вопрос, подозрительно смотря на мою ученическую карту восьмого класса.

- Ну, из этой карты не много поймешь, - рассмеялась я. - Это школьное пособие. Хотелось бы узнать получше предстоящий мне путь.

- А мы не доверяем тем, кто рисует. Может, вы шпион?

Вот уже чего я никак не могла ожидать! Студенты - и такой шедевр глупости! Я не знала, смеяться или сердиться.

- Батюшки-светы, да видано ли? В наш век, когда фотография чудеса творит, шпион от руки дуб рисует?

- А я вот, например, слышал, что один шпион начертил расположение наших позиций на своей ляжке! - упрямо сказал студент.

- Может быть, он на своей заднице изобразил минные поля? Стыдно, молодой человек, что такие

 

глупые книги читаете, и еще более стыдно, что этой глупости не замечаете.

- Мы должны быть бдительными! Мы окружены врагами! - продолжал бубнить студент, и видно было, что его товарищи с ним согласны.

От подобной бдительности мне стало до того тошно, что даже ясное утро померкло. Неприятный осадок остался даже после того, как один паренек вернулся, когда вся фуппа ушла, и сказал, извиняясь:

- Вы не сердитесь, гражданка, это они по глупости. Нам все время о бдительности твердят, вот мозги и засорились.

Сколько нужно свежего воздуха, чтобы проветрить этот угар!

 

Долгожитель

 

С изрядно испорченным настроением я вскинула «на хобот» свой рюкзак и, не оглядываясь, пошла по первой попавшейся тропе.

- Эй, дэвушка! Ты тоже на Малка идешь?

Я обернулась. Мне показалось, что меня догоняет мальчик. Нет, это был не мальчик, а, наоборот, худощавый старичок, с легкостью юноши перескакивавший с камня на камень. Одет он был в черную черкеску с гозырями^*. В одной руке - увязанные в узелок харчи, в другой - длинный кнут.

 

- Нет, - сказала я, останавливаясь. - Я иду в Красную Поляну, а оттуда - в Адлер.

- ...А попадешь в Кисловодск, мимо Эльбруса. Но не беда! Там будет повертка - я ее тебе покажу: она выведет тебя на тропку. По ней пойдешь до перевала, а на вершине перевала - опять влево и тогда завтра к вечеру выйдешь к Красной Поляне. А если от перевала возьмешь вправо, так это на Драконовы озера и на Кордывач. Но где же твоя партия? Почему одна?

- Я без партии. Там молодежь. Я им не компания. А те, что моих лет, из них давно труха сыпется, те со мной не пойдут. А как вы? Вы ведь тоже один.

- Я здесь родился. Здесь и живу. И здесь работаю: гоняю гурты скота из Приэльбрусья, с речки Малки, на мясокомбинат в Сухуми.

Меня поразило то, что он так свободно говорит по-русски. Но еще более поразила меня история, которую он мне рассказал.

- В царское время я на Дальнем Востоке три года прожил. Во Владивостоке мой сын жил, на русской был женат, трое детей уже было. А тут русско-японская война. Призвали его в армию из запаса. В Маньчжурии он погиб. Я поехал за снохой и внучатами, да и застрял там. Беспорядки были, поезда не ходили. Пока все утряслось, я там жил, а в 1907 году домой вернулся с семьей сына. Я внучат нашему языку обучил, а сноха меня русскому обучила.

 

Да, горцы знают секрет элексира молодости! В 1905 году у его сына было трое детей. Значит, сыну тогда было лет 30, а моему попутчику лет 50. Но с тех пор уже прошло более 50 лет. Значит, старику уже за сто лет, а он - худощавый, подтянутый, стройный - шагает с проворством юноши! С куском хлеба и кнутом в руке он к вечеру уже перевалит через Гагрский хребет и назад погонит гурт скота.

 

Гроза на Гагрском хребте

 

Тропа шла по Сванетскому хребту. Справа был большой Кавказ с Эльбрусом; слева - Гагрский хребет. Так объяснял мне дед, который не был «бдительным» и не боялся, что я нарисую карту Драконовых озер на своей заднице. Я шла по такому густому, не тронутому пилой лесу, что порой глаз было не отвести от могучих деревьев, что попадались на каждом шагу.

Какое счастье, что еще есть места, куда невозможно проложить дорог! Ведь бездорожье - это единственная возможность спасти природу от вандализма цивилизации.

Все время меня сопровождал шум воды. Иногда целый водяной оркестр, исполнявший своеобразную симфонию, где на фоне рева отдаленного водопада и рокота бурного потока звенели два-три родничка. Я часто останавливалась, чтобы послушать

 

эти чистые, ничем не опошленные звуки природы или сделать набросок поваленного ствола, на полуистлевшем теле которого выросла целая гурьба пышных елочек. А на крутом подъеме такая сеть корней, будто лесные великаны нарочно пытаются подставить мне подножку.

Я не заметила, как стемнело. Пора было позаботиться о ночлеге. И то сказать: я устала. Не так-то много я прошла, каких-нибудь 30-35 километров, и не встретилось особенно крутых подъемов (я шла почти параллельно хребту), но какая-то странная разбитость будто веревкой спутывала мне ноги. И еще так быстро темнело...

С полудня небо было затянуто облаками, и под пологом ветвей, смыкающихся над головой, я смотрела не на небо, а лишь под ноги из-за корней и камней. Вдруг небо раскололось надо мной, горы заходили ходуном, и все лешие захохотали.

Это не ночь, а гроза!

Так вот откуда усталость, упадок энергии! Но теперь не до рассуждений. Гроза в горах - не шутка. Я почти спустилась к долине. Скорее назад, в гору! С минуты на минуту можно ожидать, что отовсюду понесутся потоки воды.

Я выбрала бугор, на котором лежало поваленное дерево, и с лихорадочной быстротой стала строить себе берлогу: привалила к нему валежник, ветки елки, а сверху - папоротник.

8"

 

И - вовремя!

Трудно описать эту вальпургиеву ночь. Это было страшно и прекрасно! В природе творилось что-то невообразимое! Молнии какого-то неистово-фиолетового цвета свивались в клубки и непрерывно сверкали, будто метались, на ослепительно-ярком фоне. Дождь обрушился стеной, но его не было слышно, так как гром не замолкал ни на минуту, как колесница Вотана, которая несется в непрерывном грохоте с горы на гору, с Гагрского на Сванетский хребет. И все это - вокруг меня!

Длилось это недолго. Гроза умчалась rуда-то за Эльбрус. Но отдохнуть мне в моей берлоге так и не удалось: все комары из окрестностей набились туда и выжили меня. Пришлось покинуть шалаш и расположиться на мокром мху под непрерывной капелью. Комары и тут меня не оставили в покое: уснуть удалось лишь после того, как я укрыла лицо еловой лапой, а сверху натянула марлю.

Наверное, я походила на сыр на прилавке, укрытый от мух.

К вечеру следующего дня я спустилась в Красной Поляне. Хвойный лес уступил место лиственному, преимущественно из буков и граба и каких-то еще незнакомых мне деревьев из семейства ильмовых. Их называют ченарями.

Возле группы ченарей и буков я обнаружила источник нарзана. Глубокий, искристый, он был по-

 

крыт крышей из дранки. Это был самый живописный источник нарзана и, как я впоследствии узнала, самый вкусный. Но проверить все это на практике мне не довелось. Я изнывала от жажды, но охота пить прошла, когда я увидела в нем мертвых лягушек. Бедные лягушки! Попадая в богатую углекислотой воду, они погибали, как собаки в знаменитом Собачьем гроте возле Неаполя.

 

Конец отпуска: «петух пропел...»

 

Адлер, Сочи. Все это ярко, красиво. Море теплое, синее, ласковое, но я чувствовала, что уже конец пути. Пока - конец моей кавказской эпопеи, а затем и конец отпуска. А там - Норильск, шахта и опять все привычное, давно знакомое.

Впрочем, до Норильска еще рейд в Ленинград.

Скажу прямо: бывшая столица Российской империи меня просто очаровала. Петергоф. Фонтаны. Ночь в петергофском парке. Затем город - памятники, музеи. Несмотря на то? что был октябрь, стояла замечательная погода - дивная золотая осень. Ленинград показал себя с лучшей стороны.

А теперь - в Норильск.

Отчего-то вспомнился старый солдат из «Святой Иоанны» Бернарда Шоу. Тот, кто появляется в заключительной сцене (вернее, в послесловии, когда

 

через 500 лет Жанна д'Арк встречается со старым солдатом). Раз в год, в день ее казни, он получал отпуск из ада. Такую милость заслужил отъявленный грешник тем, что подал Жанне, которую вели на казнь, крест, связанный из двух палочек.

Он грешник, а я не очень (во всяком случае не до такой степени, чтобы попасть в ад), но общее у нас одно: он гуляет по земле, поет песню, - одним словом, наслаждается своим отпуском, хотя знает, что, когда запоет петух, он должен вернуться в ад. Ни отчаяния, ни протеста. Просто - отпуск окончен.

И мой отпуск окончен. Я возвращаюсь под землю.

Просто - пропел петух.