Трудно смириться.
Теперь я плачу... Не о том, что я абсолютно одинока, что никому во всем свете нет дела до меня: до того, что меня радует, что огорчает, грустно мне или весело. И не оттого, что мне не о ком заботиться, некого приголубить с полным сознанием того, что моя любовь нужна кому-то, как майский дождь -растению. Я просто не могу смириться с мыслью, что после двадцати лет, прожитых мамой вдали от меня, не имея никакой опоры, кроме себя самой, своих сил, своего ума и доброй воли, смерть ее безжалостно обворовала.
Именно теперь, когда моя храбрая старушка с молодой душой смогла получить все, о чем могла только мечтать, - она потеряла все это, не успев как следует насладиться!
А она так верила, что в моих объятиях застрахована от всякой беды...
- Я горжусь тобой! Ты - мое «все»! С тобой мне ничего не страшно.
Не зря в последние минуты своей жизни она просила:
- Ne me quitte pas!* Не уходи никуда! - и протягивала ко мне руки.
А я не сумела оправдать ее доверия. И я плачу... Хоть не умею плакать: в горле будто железный комок: он меня душит, а облегчения нет...
Тебя нет со мной, но ты - в моем сердце!
Мама! Дорогая моя старушка! Мой первый и последний, единственный и незаменимый друг!
Тебя уж нет, но ты - во всем, что меня окружает: это кресло - старое, но удобное (я его купила, потому что ты любила все уютное); стол - легкий и низкий, чтобы ты могла без напряжения к себе его пододвигать; множество подушек - твое zestre**, чтобы тебе всегда было удобно; радио, проигрыватель, множество пластинок (и сколько еще ты их собиралась купить!). Ведь ты так любила музыку! Ты жила ею. Она была тебе нужна как воздух. Недаром накануне смерти***, когда тебе явно не хватало воздуха, ты просила поставить пластинку с «Иваном Сусаниным». Тебе не хватало сил под-
певать любимым ариям, но ты продолжала дирижировать уже слабеющей рукой:
- Ты взойди, моя заря, последняя...
А картины? Ведь это твоя «галерея» развешана повсюду, куда бы мог упасть твой взор! Все их я рисовала для тебя, думая о тебе.
Признаться тебе? Ведь мне пришло в голову рисовать там, в Норильске, сразу после того как я оставила за собой тюрьму, где рисовать было запрещено, даже если б на это нашлись время и силы, не говоря уж о бумаге и красках.
Не было еще ни тюфяка, ни простыни, не было даже своего угла, но я уже мечтала нарисовать что-то красивое, напоминающее прошлое, то прошлое, которое неразрывно было связано с тобой, моя родная!
Первое, что я нарисовала, - «Дубки» Шишкина -я посвятила тебе. Я рисовала и в мыслях бродила с тобой по тем местам, которые изображала, и разговаривала с тобой, хотя и считала тебя мертвой, но где-то в глубине души жила надежда - тот слабый огонек надежды, без которого жизнь темна. Ведь есть же разница между абсолютной темнотой, окружающей слепого, и зрением, пусть самым слабым, когда еле-еле видишь источник света! Такой слабый источник света теплился в моей душе. Рисуя, я чувствовала, что ты со мной. Не потому ли ты так любила мои картины?
Ты чувствовала то же, что и я:
- Когда тебя нет со мной, я смотрю на твои картины и как будто гуляю там с тобой! И мы разговариваем. И потому я их так люблю! Вот эту, и эту, и ту...
Ты так хотела, чтобы я рисовала, чтобы вообще жизнь моя была полнее, интереснее. Каждый раз, беря газету, ты смотрела программу кино и уговаривала меня:
- Пойди посмотри! В «Дружбе» - то-то, в «России» - то-то. Иди! Я так люблю, когда ты ходишь в кино! Я не хочу, чтобы ты из-за меня лишала себя развлечений.
Ты говорила это, будучи уже больной. Как я могла тебе сказать, что мне не до развлечений? Что тоска и предчувствие цепко держат меня? Что мне хочется взять тебя на руки, прижать к сердцу и грудью своей заслонить тебя от надвигающегося неумолимого рока?
Единственное, что я могла придумать, - это рисовать. Я ухватилась за эту возможность и принялась за марины Айвазовского.
Добрая моя старушка! Ты не поняла моей «хитрости». Ты так обрадовалась!
Я тебе наладила портативный столик, чтобы ты могла раскладывать пасьянс, а сама уселась у твоих ног и разложила свои краски, кисти. Ты сидела в кресле и смотрела на меня своими добрыми,
влюбленными глазами и не переставала восторгаться:
- Право слово, у тебя талант! Ты должна заниматься живописью! Непременно обещай это мне!
И еще об одном ты меня просила: записать историю тех лет - ужасных, грустных лет моих «университетов».
- Ты иногда рассказываешь то отсюда кусочек, то оттуда... Я никак не разберусь! Напиши все подряд, и когда ты мне прочтешь, то я, может быть, пойму.
Нет, дорогая моя! Ты всей этой грустной истории так и не узнала. Вся моя жизнь в те годы была цепью таких безобразных и нелепых событий, которые не уместились бы в разуме нормального человека и не дошли бы до чувств того, кто этого не пережил.
А теперь ты там, идеже несть воздыхания... Я сижу возле твоей могилы. Тут тебе покойно. Сюда не проникнет длинная рука КГБ. Я выполнила твое желание, вернее - завещание. И на кресте твоем клянусь: все, что здесь написано, - правда и только правда.
Ессентуки,
вторая половина 60-х гг. - начало 70-х гг.