- 26 -

5

И когда наполнилась кружка чаем, свежим и терпким, Гаврилов взглянул на Владлена: его тогда не было еще в мордовской малой. Он приехал попозже. И сразу бородку завел: густую, волнистую, седеющую. Здесь, в пермской зоне, эту роскошь не позволяли уже — времена изменились. Посуровели, стали жестче и злее. Хотя, казалось бы, на станции Всесвятская снимали их со Столыпина и — в воронки: гуртом до зоны. Но все святые испокон веку с бородами ходили. Да советская власть разве даст пропасть? И бороды сбрили. Двадцатый век — не второй век, и даже не первый. Все открыто, раздето: и душа, и мысли, и лицо, и тело. И тонкие губы Владлена, и клинышком подбородок обозначились оголенно. Упрямец, — подумал Гаврилов. — Но характер — неплохо, если в меру и не на баб. Попробовал было и Гаврилов тогда отпустить свою бороду, но кроме жидких кудрей с татарским оттенком ничего и не вышло. Да и что могло путного выйти у него, во всем неудачника.

Как уж рвался он в небо — летчиком стать. Была в Ленинграде такая школа для восьмиклашек. Вот и комиссия в военном госпитале: ни час, ни два, а на целый день.

— Следующий!

Входит к врачам. Здесь вращенье на стуле, там слух проверяют, в том кабинете — зрение. Рост и вес, и легких объем. Различение цвета. Остроту нюха. И все это весело.

 

- 27 -

А между врачами, в коридоре на стуле: боль в животе и в спине боль. И ладони рук удивительно мокрые. Наконец, к концу дня, когда двое остались, полковник ему:

— Гаврилов?

— Гаврилов.

— Геннадий Владимирович?

— Да, Геннадий.

— Готовься к экзаменам.

Домой бегом: на сердце радость. Но как доехал, пал на диван и в крик от боли. И сорок на градуснике. Вызвали скорую.

— На стол его, — перитонит и гной в животе.

— Еще б два часа, — говорила врач, — свезли бы на кладбище.

Наркоз, операция, пенициллина по четыре укола в день: ляжки желты как ромашки под солнцем. Тампоны из марли торчат в животе. И каждый день рвут их оттуда — и новую марлю: воняет еще дерьмом и гноем. А словно в тумане, как жизни тепло, рука медсестры то на лбу, то в ладони. Лишь дней через десять на ноги встал, верней — в невесомость. И месяц спустя хрупким и тонким вернулся в училище: забрал документы. Растворилась мечта облаком в небе.

Но после десятого новый напор: в ДОСААФ, к парашютам. Врачи в заслон: нет, нельзя, аппендицит, да еще сложной формы. Однако доходит идущий и ищущий обретает. Нашелся врач:

— Ладно, иди, занимайся, что с тобой делать. И зиму всю висел Гаврилов в зале на стропах, писал конспекты, укладывал парашюты. По весне, когда снег еще не растаял в поле, подняли их на гондоле в небо. И бросился вниз: дух захватило, и дернуло вверх, и застыл на просторе. Потом земля понеслась к ногам — приземлился удачно. В журналах начальство проставило галочки: работа ведется, активно и планово. На этом и кончилось.

Отхлебнув два глотка, Володя сунул кружку Гаврилову. Тот глотнул почти машинально, чуть пригубя, для приличия больше да для компании. Володя же пил основательно и привычно. Со значением и немного брезгливо подносил кружку ко рту Владлен: не любил он эти общие кружки, предпочитая свою, незамаранную. И лишь Гера, в рот конфеты заталкивая, пил без всякого принципа.

 

- 28 -

А с флотом... — печалился Гаврилов, перебирая мысленно свое прошлое. Не в тягость была морская служба. Кронштадт, железо эсминца, Балтийское море — романтика буден. И с ветошью в трюме, когда в мазуте весь, и в доке, когда скоблишь у эсминца брюхо, и в море холодном, суровом, в ясный день и когда штормит, — во всем этом был Гаврилов как в себе самом: точен, подтянут и энергичен. И главное: не укачивало его. Ни на Балтике в непогодь, ни на Каспии, в озере-море. А разве мог он забыть дальний поход от Мурманска в Севастополь, от той самой Западной Лицы. И тихие огни ночного Лондона, близкого и таинственного. И присмиревший вдруг Бискайский залив, Гибралтар и мертвую зыбь Средиземного моря, когда громадный крейсер бесконечно долго поднимается на волне и затем, также надсадно долго, низвергается в бездну. А Стамбул в двух шагах, минареты, мечети, и иные люди на набережной, другой*земли и другой жизни. Разве мог он забыть полет катеров по штормящему Черному морю, когда штурвал в руках и волна с головы до пят, когда взлет и падение, взлет и падение, и соль на губах.

И сейчас это помнил Гаврилов не как сон, а как явь, как реальность даже здесь, в преисподней. Все порушено дорогое для сердца, все порушено и для жизни. Да что говорить: борода и та не вышла по рылу.

За раздумьями да беседой не заметили они, как осушили банку до донышка. Вскинулся было Гера бежать, залить вторяки, но осадили его — по такому случаю не резон мелочиться. И велели, ополоснув банку, сделать засыпку свежую.

— Возьми там у меня, знаешь где, — бросил Владлен.

И пока, ломая ноги, бежал Гера в барак, пока, столкнувшись в дверях с надзирателем, чуть не разбил было банку, успев подхватить ее аж у самой земли. Потом, глоткой беря, объяснял надзирателю, что в тапочках он потому, что ботинки промокли. В рундучной полез в загашник Владлена и бережно отсыпал чай на сложенный вдвое листок бумаги. Затем быстро в ту малую комнату-кухню их, где вечерами они что-либо жарили или варили, и там, сунув кипятильник в банку с водой, подключил его в сеть. И ожидал надсадно, когда вода закипит. Наконец можно и засыпать чай в кипяток. И осторожно, чтобы не встряхнуть банку, накрыть ее кепочкой и с нетерпением ждать,

 

- 29 -

когда настоится чай и банку нести можно будет.

И пока Гера пошел на дело, ритуально необходимое, здесь, на поляне, притомилась беседа, приумолкла.

Владлен Константинович ловко трамбовал в тонкую папиросную бумагу тонкими пальцами длинные волокна ароматного табака «Нептун». Скручивал плотно, так, что не сыпалось у него, чему Гаврилов никак научиться не мог. Да и не имел он курева своего, хотя и курил иногда по торжественным случаям. И сейчас не взял Гаврилов предложенное Владленом — показать стеснялся свою неловкость перед Володей. Можно было взять сигарету — Володя тоже курил что-то с фильтром, — но не резон, — думал Гаврилов, — знакомство начинать таким вот образом. И сидел притихший, глядя в землю.

И вспомнилась Галя ему, жена, и дочь Любаша.