- 43 -

9

Гаврилов рванул дверь и вошел.

— Старшой, когда это кончится? Недели не прошло — опять все перевернули. Чего надо?

— Найдем, скажем чего, — ответил добродушно, не переставая листать бумаги. — Гляди-ка, — обратился он к напарнику своему, — летописец объявился у нас, — и к Гаврилову:

— Забери писанину — все одно в зоне останется. Марай, не марай бумагу — задницы подотрем.

И вышли они, закончив облаву на вещи зэков, на их кровати и тумбочки. Значит, не то было велено найти им

 

- 44 -

сегодня, — подумал Гаврилов, просматривая бумаги, проверяя все ли на месте. — Морда зеленая, — возмущался он, — задницу подотрет. Как бы не так.

Замыслил Гаврилов нечто еще с первого дня ареста, с первого допроса того, когда растерялся он несколько, опешил от натиска самоуверенных и опытных кагебистов. Не одного такого укатали они, как Гаврилов. Сбился, конечно, он от писем Катаева. Нежданный удар — в самое сердце. Руку жму, — писал в последнем письме. Крепкое получилось рукопожатие, на всю жизнь отпечаток. Подумал тогда Гаврилов, что это Василий Георгиевич письмо-то красною пастой, как семафор, написал. Не сигнал ли какой дает друг мой далекий, — мелькнуло тогда. Вот ведь ирония. А жена советовала ему: Вася, брось в унитаз. Уж лучше б, действительно, жопу вытер, чем в КГБ. Ну да Бог с ним, с Василием.

И книги из тумбочки выложил Гаврилов на пол, и протирал ее тряпкой внутри. Тряпка эта всегда была у него под матрасом. Из-за этой тумбочки еще в училище был у него вечный конфликт: в его половине одно к одному, в половине соседа — бардак и хаос. И мучился Гаврилов, скорбел — не мог примириться. И здесь возмутило: распотрошили все, раскидали. Так и на воле: полки протрет, подметет и помоет пол — тогда и за дело. Тогда и покой у него на сердце и ясность в мыслях. Вот и сейчас забилась в нем назойливо мысль. Конечно, Катаев лишь малый винтик в большой игре. Вон они как в один-то день: и обыск, и допрос, и из партии вон, и на стол положите кортик. И в тот же день: Парамонова в дальние дали, командировка по комсомольским делам, а в Таллине Косырева за мелочь, за дрянь на гауптвахту. И обыски разом почти: через день или два. О! правосудие. Еще и не начато следствие, трибунал неизвестно когда, ни судей нет еще, нет защиты, а уж — из армии вон, не соответствует. Так что Катаев лишь сроки ускорил. Ладно, пока погодим, помолчим, но бумаги он вывезет: есть задумка. Именно так: не общий обзор, не ах, как там плохо, а нам тяжело. Но конкретно: документы, фамилии, и день за днем, месяц за месяцем, год за годом. С ним-то ладно, ему наплевать: известность там или втуне все. Но так, как с ним, было со многими. В этом и дело. Время придет — он час свой дождется. Недаром же пишет и пишет: летописец нашел

 

- 45 -

ся. И нужное взяв, пошел из барака к той старой хибаре, наклоненной к земле, где санчасть и начальство. Но там же и комната, где сесть можно было, письмо написать или, как вот сейчас, поработать над книгой.

Ни в школе, ни в училище, ни позже, когда офицером уже, не любил Гаврилов учить иностранный, не давался ему: и памяти не было на слова, на зубрежку их, да и желания учить слова чужие. Тут же, на тебе, потянуло на хинди. А там не только что грамматика с конца наперед, но иероглифы-то их невозможно запомнить.

Однако на все причины свои. В малой зоне еще, если же раньше, то со времени следствия, когда лязгнул засов и открылась дверь, когда он вошел в нее осторожно, словно в новую жизнь, когда снова закрылось за ним железо и лязгнул по нервам железный ключ, тогда он решил изначально, что в этой тюрьме и там, где ждут его годы, он должен выжить, не пасть, устоять хоть у края обрыва.

Поэтому хинди. Но и не только он.

А сейчас ждал его Бутман Гилель Израилевич или Гиля, как звали его. Он сидел за столом, уперев кулак в подбородок, и смотрел в потолок, а может в окно, добродушно и отрешенно. Любил он так иногда от всего отойти, отодвинуться в незримую даль нездешнего мира. Воистину, был он весь там, в далеком Израиле. Дело его связано с этим: десять лет за попытку угона воздушного лайнера. Еще и взлететь не успели, как связали их, повели, посадили. Он все думал — шутя. Оказалось серьезно. Не Ленинград только, но весь Союз, следил тогда, чем же все кончится.

Странно у нас: колючая проволока на всю страну, закрыты двери и забиты окна. И люди бьются внутри заколоченного со всех сторон чистилища, иначе и не назовешь нашу жизнь, за какие грехи только, за что и от чего очищается Великая Русь, бьются люди, как рыбы об лед, не только внутри множества малых зон, этих чертовых сковородок, но и внутри единой большой зоны, могущей не токмо что зажарить, но и распылить в прах, превратить в ничто ее обитателей. И если вдруг таракан какой, либо козявка малая решат бунтовать или, паче чаяния, пролезть сквозь щель в стене, или разбить окно, чтобы выбраться, выкарабкаться наружу, на свет, на воздух, то козявку эту или таракана того — каблуком, каблуком в

 

- 46 -

глину, в грязь, в песок, в сыру землю: света ей захотелось, за моря, за океаны, мать ее в раз.

Тем и кончилось, что попал Гилель с большой сковородки на малую. Рядом со станцией всех-святых тихо сидел, свято, уперев кулак в подбородок, и ждал Гавриловы.

Был он лет сорока, плотен и энергичен, и, что особенно нравилось в нем, всегда ровен настроением и отзывчив сердцем. Из самолетчиков он здесь не один. Все держались они тесной стаей. Вообще, присуще евреям, Гаврилов заметил, чувство локтя и взаимная выручка, чего мало у русских. Здесь же соединяло их в тесный круг и мечта об Израиле. Семьи у многих там уже были. И писем ждали оттуда они нетерпеливее, чем посылок. Многое знали об Израильском царстве из этих писем: города, поселки, памятники древние и современные. Все было подклеено по альбомам у них аккуратно, с любовью. И еще: учили они свой древний язык. Кто-то читал только азы, кто-то говорил уже упоенно, а кто-то письма писал на идиш в неведомую, но такую желанную, родину предков. И за эту новую родину свою готовы были они все отдать и претерпеть

Подсев к Гилелю, раскрыл  талмуд — на английском языке учебник хинди, присланный с воли, — и здесь же, на полях, стал надписывать карандашом перевод. Переводил Гиля легко, почти с листа, но было не все понятно из-за смысловых разночтений. И давал он Гаврилову несколько вариантов, а тот выбирал, что подходило ему для хинди.