17

Не одну трубку уже выкурил Юрий Тимофеевич Галансков, пока выслушал утомительные подробности уголовного дела Гаврилова. Выкурит, постучит ею по ступеньке крыльца, посидит, обхватив колени руками, и снова набьет, не спеша, как какое-то таинство совершая.

— Конечно, — подняв бороду кверху и глядя на белые легкие облака в небе, заметил Галансков, — Парамонова жаль. И ты сейчас не знаешь, где он?

— Не знаю пока.

— Надо как-то сделать, чтобы им занялись на свободе. Подумаем, — и вновь затянулся. — Косырев, видимо, испугался. Сколько ему начислили?

— Год под следствием и здесь год остался. Скоро выходит.

— Да, — достал проволочку, которая всегда находилась при нем, и прочистил мундштук у трубки, — а тебе, значит, еще сидеть и сидеть. Хорошенькая погода.

Юра жадно тянул махру. Затем, сев на ступеньку повыше, закинул ногу на ногу так, что только колени торчали углами, начал говорить напряженно, немного отрывисто:

— Мы лошади, Гена. И как лошади должны работать ради России.

— Труднова-то работать-то, Тимофеевич, — встал Гаврилов, затекла нога у него, неудобно сидел.

— Ну и что из того, что трудно. Не бывает же всегда легко. Рано или поздно всех нас ожидают трудности, которые мы обязаны преодолеть, — достал небольшую баночку от каких-то таблеток, открыл ее и, отсыпав в крышку немного соды, стряхнул ее в рот, поморщился. — Испытания даются нам, чтобы мы могли выдержать их и, тем самым, укрепить и утвердить себя. Гору, которую нам нужно преодолеть, можно и обойти, но тогда мы не будем на ее вершине. В награду за труд мы увидим вершину.

— О, Юра. Твоими устами да мед пить. Сколько людей, страдая и пересиливая свои страдания, так и не достигают своей вершины. Погибают, не достигнув. Это лагерное безумие в стране сколько унесло жизней, молодых, сильных, многообещающих? И самое страшное, что виновных нет. Нет и все тут. А ты говоришь: в награду за

 

труд. Да какая награда, прости Господи. Здесь, видимо, дело в силе человеческого устремления к свету, к справедливости. Вот, подлость в человеке заложена, но также и справедливость. Здесь и борьба. Свет и тьма сражаются. Я думаю, именно труд без ожидания награды и является подлинным творчеством человека.

— Чудак, кто же тебе за так работать будет?

— Да сама дорога, по которой идешь, — загорался Гаврилов, — сама цель, к которой стремишься, если хотя бы приближаешься к ней, уже и награда. Пусть я, скажем, неправ, но у меня есть цель, моя истина, мое устремление, и я иду к ней. И это лучше, чем совсем ничего. Все же, в основной массе, конечно, стремятся только приобретать: побольше наград, побольше благополучия. Да разве может в этом состоять смысл человеческой жизни, бытия человеческого? Ужасно, если это так!

— Без благополучия нельзя, Гаврилов. На этом мир и стоит, — принимал Юра его тему. — Садись, давай. В ногах правды нет.

Гаврилов сел рядом с ним, но ступенькой пониже.

— Я не думаю, чтобы он на этом стоял. Природа, бескорыстно отдавая себя нам, не требует, да и не ждет от нас наград, а только сознательного к ней отношения, разумного, понимаешь? А мы, словно волки, все готовы утащить к себе в логово, каждый в свое. А там, хоть трава не расти. Действительно, скоро расти перестанет. Солнце, между прочим, тебе за так свой свет дарит.

— То солнце, — усмехнулся Юра в свои казачьи усы и люциферову бороду. — Вот если б оно не между прочим нам свет и тепло дарило, а как свое главное занятие, тогда поглядели бы. Мы тоже между прочим много делаем. Чай пьем, например. Может ему приятно, что мы его пьем. И нам полезно. Может быть и мы солнцу нужны зачем-то, а ты: не надо награды.

— Может быть и нужны, но не для побрякушек же? У природы их нет. Значит, если мы и нужны солнцу, как ты говоришь, то для дела. А мы все бабочек ловим. Мы-то привыкли, что труд — каторга, а на деле, если на космос смотреть, то труд — созидание. Мы рвемся как бы побольше отдохнуть, ничего не делать, но побольше взять. А природа? Остановись она хоть на миг — и все рассыплется.

Встал Юра и Гаврилов встал. И пошли размять ноги.

 

Прогулка здесь проста была до примитива. Между бараками или за ними вперед и назад, от колючей проволоки до ворот, что вели в рабочую зону. Сто шагов вперед и назад сто, если не меньше. И вся прогулка. Летом по пыли, как вот сейчас, зимой — по хрустящему белому снегу.

— Ты как в офицеры-то вышел? — спросил Юра, трубку свою убрав в карман зэковской куртки.

— Всему бывает причина. Сколько у нас до отбоя?

— Время есть еще, — успокоил Юра, — как у вас: трави помалому.

— Вижу, полковник и морскую терминологию освоил.

— Что нам, фраерам, — усмехнулся.

Сели на крылечко теперь у бани, за десять шагов от ворот в рабочую зону. Юра снова набил свою «полковничью» трубку, приготовился слушать.

— Тогдашняя романтика, Юра, — начал Гаврилов издалека. — Девочка одна подтолкнула с Васильевского острова. Гуляли мы у здания университета, по скверикам, у набережной Невы. В одном из стихотворений есть такие строчки о ней, написанные потом уже, когда все у нас кончилось, все завершилось:

Здесь, у причудливой изгороди,

 девчонку встречал темнокосую

 и в зимней задумчивой изморози

грел ее бережно, мерзлую.

Или из другого кусочек:

Полумрак настольной лампы. Полутень.

Я тебя от звезд отнял бы в ту метель.

 В ту метель, что окружила плеч овал,

Когда я тебя, безумный, целовал.

— Ты еще и стихоплет, оказывается, — заметил Юра.

— Так, ерунда, конечно, но иногда, под настроение, тянет к бумаге.

— Ну, ну, — затянулся Юра длинно и так же длинно выпустил дым из-под усов.

— После десятого класса поступал в радиотехнический техникум. Не набрал баллов на радиосвязь и телевидение. Предложили холодную обработку металлов. Был такой факультет. Отказался — забрал документы. И все же, по иронии судьбы что ли, повозиться пришлось с металлом — поступил в техническое училище на токаря при заводе «Электросила». Закончил, и направили на

 

кораблестроительный завод. Есть в Питере такой, имени Жданова. Стал детали делать для кораблей. Вот и первое приближение к флоту. Сама судьба и толкнула. Но не сразу. Еще мыслил я все же на радио: От училища отсрочка в армию заканчивалась. Стал готовиться в институт. Параллельно в ДОСААФ на курсы телеграфистов хожу на случай, если уж в армию идти, то по связи.

— Пойдем-ка спать, милый. Укатал ты меня. Встали они. Пошли к бараку. Юра курил.

— Короче, — продолжил Гаврилов, — пришел на завод морской офицер. Нас, молодых, к начальству. Так и так, есть такое училище. Математике учат, радиотехнике, химия в полном объеме и физика ядерная. В общем, не строевых готовят, а инженеров, физиков-ядерщиков да еще моряков, офицеров. У меня глаза, конечно, на лоб. Вот бы куда, думаю, мечта, фантастика, передний край науки. В институт лежат документы и сюда собрал нужные бумажки. Прошел комиссию. Но .самое странное — шесть экзаменов сдал. Самому удивительно. И девочка та сперва не поверила.

Вошли в барак. Юра устроил, что койки их рядом. На них и сели. Он уж и соду из баночки приготовил, отсыпал на крышку — ив рот. Запил, поморщился. Ногу на ногу и грудью к коленям — скрючился весь. Рукою сильно сдавил живот. Знал уж Гаврилов, что язва мучила Тимофеевича, как скорпион впиваясь в организм, и выматывала его, выматывала изо дня в день. Теперь всю ночь будет крутиться, — подумал о нем.

— Ну что дальше-то у тебя? — улыбнулся болезненно

— Может быть, завтра? — заметил Гаврилов.

— Колю позови, — Юра к нему.

— Где его койка?

— В этом бараке. В соседней комнате. Николаи Викторович что-то читал, но встал немедля, как только сказали, что плохо Юре.

— Коль, чай завари, — Галансков к нему. И сидели они втроем уже у юриной тумбочки. Когда же допили чай и Коля ушел, разделся Тимофеевич и лег в постель все также скрючившись: к животу колени.

И чтобы Юру от боли отвлечь, Гаврилов продолжил свою историю:

 

— Поступить-то я поступил в это училище, но не все так сложилось, как я планировал. Никита Сергеевич в том, пятьдесят девятом, году начал увязывать школу с жизнью, учение с практикой. И я вместо училища в Ленинграде попал матросом на Балтику, в Кронштадт. Целый год на эсминце «Справедливый». По трюмам мазутным с ветошью в руках вдоволь полазил, и с корабельного брюха соскабливал ракушки, когда в доке стояли. И походы по Балтийскому морю не забыть никогда, по суровому холодному морю. Год пролетел словно день. Вернулся в училище. А оно с проспекта Сталина на Охту уехало за этот год. Здесь же теперь и совсем распускали нас кому куда хочется — разоружался Хрущев, и меняли воины ружье на лопату. Месяца два, все лето почти, был я между армией и гражданкой.

Юра успокоился понемногу, отлежался, отошла боль, ослабла. Глаза закрыл. Замолчал было Гаврилов, но Юра вздрогнул:

— Продолжай. Может засну я под твое бормотание.

— Короче, выбор был у меня такой, — продолжил он, — в любой институт Ленинграда, даже в тот, электротехнический, куда я документы подавал. В университет. Да мало ли. Второй вариант — ехать в Баку. Наш химфак туда отправляли. И решил я: в Баку. Раз уж легла карта на офицера, пусть так и будет. На четвертом курсе практика была на Черном море. На катерах. Чудо просто. Там я и познакомился с Галей. На пляже. Отдыхала она с подругами там, дикарями. Но три года еще друг другу письма писали, пока до загса дошли.

Заметил Гаврилов, что спит Тимофеевич. Полные губы его раскрылись. Рука под щекой. И бородка вперед — судьбе навстречу.