34

Обострилась обстановка в Малой зоне тогда до предела. Что-то с тапочек началось — и лишили ларька. Кого-то на камерный только за то, что не явился на политинформацию. Свое у каждого нарастало с начальством. Тут на свидание к кому-то приехали, да паспорт забыли. И нет им свидания. Все и поехало вкривь да вкось. Еще при Юре.

— Наглеет начальник, — неслись голоса.

— Пора проучить — не остановится сам. Собрались в курилке у швейного цеха. Обсудили проблему. Но не сразу пошло — за и против выдвигали резоны. К Владлену вот-вот жена. Начнет голодать — не будет свидания. Он уж и против:

— Заявлений достаточно.

— Писали уже, ты же видишь, — Гаврилов к нему.

— Если сейчас не начать, — гладил бороду Юра, — упустим время.

И Коля здесь, Иванов, и украинцы, и армяне — кому-то из них и не дали свидания. И решилось: не входит Владлен в голодовку, если жена. А она и приехала вроде — за забором уже. Снова проблема: голодовку начать — прикроют свидание, скажут ей — карантин, как тогда вот Гаврилову, и пойдет восвояси. Не дадут, чтоб не вышло и слова на волю о голодовке.

— Сейчас, Владлен, ты о себе лишь печешься. Не дадут — земля же не рухнет, — увещевали его.

Пошла голодовка. И Юра сюда же, а ему-то нельзя с надоедливой язвой.

— Ты и так скособоченный ходишь, — умолял Гаврилов.

— Все — значит все, — отвечал убежденно, и вошел в голодовку.

Но прежде чем их по камерам развели, как положено по инструкции, должны они были еще три дня рукавицы те шить.

А первых три дня — как пытка огнем. Начинает казаться тебе, что те, кто не голодает сейчас, только и делают, что едят и пьют, жуют и жуют без перерыва, без передыху. И борется каждый с самим собой, чтобы где в углу не схватить кусок: Никто не видит, но сам-то ты видишь, что

 

бы, если уж воду пьешь, то лишь кипяток, ничего в него не подкладывая, не подмешивая, хлеба с тем кипятком не надкусывая. И хотя первых три дня, да среди жующих, были самыми трудными, считало начальство, что едят они, сволочи, по углам понемногу. Но прикармливались не все, а если и ел кто по слабости воли, то уж только себе и клал, на совесть свою, кусок перехваченный.

Потом развели, наконец-то, по камерам. Набилось сперва человек по пять. На четвертый день голодовки, а в камере — первый, еще песни звучали, но на пятый день, на прогулке во дворике, решали уже: выходить кому. Супермен, детина здоровый, лицом зеленый. Решили: иди. Через день Витольд Абанькин и Райво Лапп вернулись в зону. Еще через день — Саша Чеховской и Михаиле Горынь. На седьмые сутки отпустили и Юру — плох был совсем. И остались втроем: Иванов Николай, Владлен Павленков, Гаврилов. Подключился Владлен после свидания к их голодовке.

Врач приходила к ним давление мерить, между делом узнавая, что да как, не желают ли снять голодовку свою, пора, мол, довольно, тоже мне — воины, никому не нужна голодовка-то ваша, кроме вас уже и нет никого в других-то камерах, вот вам таблетки, если сердце болит или голова кругом.

Но не брали они таблетки — считали за пищу.

На матрасах сидели — читали, болтали, но молчали больше, экономя силы.

Для Гаврилова же эти дни — вершина йоги. Голодовка — самое время для размышлений и медитаций. И сидел в совершенной позе своей, ноги скрестив, за часом час, от всего отрешенный, углубленный в себя.

А ночами — яркие сны витали над ним, на голодный желудок.

Вот он на улицах древнего города. Таинственные замки, причудливые улицы. И препятствия перед ним, словно в сказке какой. И дикие животные у ворот. И пароли спрашивают — сокровенное слово. Вот и врата, завершавшие путь, — выход из города. А за ними — глубокий ров и узкий мост. Иди, — подтолкнули его. И он пошел, не чувствуя страха по этой узкой дороге, висящей над пропастью.

Там же, на другой стороне, странный дом, наподобие

 

храма. И вводят его в помещение легкое, словно облако. Неописуемой красоты звуки пронизали его. Казалось, что сами ангелы летают там, высоко, под сводами храма.

И вышла Дева вся в голубых прозрачных одеждах. С возвышения наподобие престола она взяла отделанную драгоценными камнями трубку и подошла.

— Возьми этот дар, — обратилась она к Геннадию. — Ароматами курений из нее ты сможешь благотворно влиять на растения и животных, окружающих тебя.

Растроганный таким вниманием и доверием, он не взял, однако, даваемого, а ответил Деве:

— Если это возможно, я хотел бы лечить не растения и животных, а людей, заблудших и падших.

Воцарилось молчание и стихли звуки. Застыло все в ожидании и томлении.

И вышла другая Дева в длинных белых одеждах. Ее тело светилось. На ладони ее мерцал огнями удлиненной формы прозрачный камень. Первая дева взяла у нее этот дивный кристалл и вновь подошла к странному гостю.

— Каждый раз, когда вознесешь 'молитву над этим камнем, — сказала она, — ты сможешь силою его излечить человека. Но храни и свою чистоту подобно камню.

Осторожно он взял даваемое ему.

Утром, размышляя над сном, Гаврилов вспомнил, что однажды видел уже этот камень. Но где? — вспоминал он, — где? Ну да, в Калининграде, в тюрьме, в карцере, где он спал на дверях, горизонтально прикрепляемых к стене на ночь, в зэковской робе без одеяла и простыней, под головою ботинки. На десятую ночь голодного карцера два года назад.

Видел он тогда неведомый храм. Высокие колонны поддерживали уходящий высоко в небо свод. Просторно было и тихо. И вдруг — топот ног, гиканье и хохот. Безобразные фигуры бежали через весь храм к нему. И тянули руки, чтобы схватить его. Он молча молился. Храм очистился.

Но навстречу вышли другие люди: индийские йоги, почитатели Кришны, иудеи и мусульмане, отдельные секты с их предводителями. Но видя их, Гаврилов шел мимо, шел к восточной стороне храма. И ждал часа. И возникло движение у алтаря. Раскрылись врата. Вышел Старец и предстоящие с ним. На ладонях его ларец с тем

 

самым камнем. Гаврилов узнал в Старце Сергия Радонежского. Радостно и светло звучало пение под сводами храма.

И вот теперь, в последнюю ночь голодовки, тоже был сон.

Незнакомый город. Необычные здания. Улицы уложены разноцветными плитами. Повсюду по улицам идут люди. И это не столько улицы города, сколько пути жизни по ним идущих. Вправо путь или влево. Вниз путь или наверх. И улица, по которой шел Гаврилов, вела его вниз и вниз, но затем — безудержно устремилась вверх. Там, наверху, увидел он храм. Чудесное звучание а капеллы нисходило оттуда. Вот она, цель, которую мне нужно достигнуть, — решил Гаврилов, — и вошел под своды этого храма. Восторг наполнил все его существо. Он вскинул руки и начал молитву — великое песнопение Господу. И хор подхватил его молитву.

Утром он весь был во власти сна. И все порывался рассказать о нем Владлену и Коле. Но не решился. Потом уже, день спустя, поделился с Юрой своим видением.

— Станешь священником, — сказал Юра серьезно и затянулся махрой, закашлялся, — ну и сны у тебя, однако, — добавил, снова затягиваясь.

К обеду пришла вездесущая врач.

— Ну как вы, — спросила она, — снимаете голодовку? С завтрашнего дня искусственное кормление.

Гаврилов и Иванов голодовку сняли — что за голодовка при искусственном кормлении? А Павленков остался, решил попробовать, какую же смесь вольют ему в глотку.

В зону они вошли в солнечный день, немного пошатываясь, но довольные, что так вот держались они все десять дней, как и задумали, и хоть бы хны.