1950 ГОД

Бабушка и Маргарита, а с ними и Константин, считали мою мать виновной в истории с отцом. Отношения в семье были натянутыми, я это чувствовал. Спасибо деду, он, как мог, выправлял ситуацию. Мать со

своей стороны говорила, что отец разбил ей жизнь. В 1950 году она заочно развелась с ним.

Многие годы я находился между двух огней — между матерью, которая хотела, чтобы я забыл отца, и кляла его при каждом удобном случае (как говорится, от любви до ненависти один шаг), и бабушкой, которая тайно читала мне письма отца и просила ничего не рассказывать матери. Я не мог отказать ей, но эта тайна мучила и тяготила меня. Я рос впечатлительным и легко ранимым ребенком. Жить одной жизнью с матерью, часто общаясь с тетками, которые в равной степени осуждали отца, и хранить в себе эту тайну было для меня ежедневным тяжелым испытанием. Я желал простоты и ясности, которых никто не хотел или не мог мне дать. Моя грубость и невоспитанность, по негласному признанию, воспринимались как продолжение недостатков моей матери, как неизбежное зло. Это тоже огорчало и ожесточало меня. Моя реакция проявлялась в непослушании, отказе заниматься языками. Бабушка любила меня, но часто, вольно или невольно, я своим поведением доводил ее до слез.

Как можно больше времени я старался проводить на улице. Там каждый имел прозвище. Там были Гусь и Петух, Бык и Баран — от их фамилий, мое прозвище, естественно, было «Фриц». Собирательный образ врага умещался в одном слове — немец. Нравы были жестокими, все отношения решались силой или хитростью. У меня не было ни того, ни другого. Добавьте сюда мою обидчивость и вспыльчивость, и представить себе остальное не составляет большого труда. Сверстники пользовались моими слабостями, хотя и побаивались меня. Лев и Кролик, я от отчаяния был способен на все, и они знали это. Меня считали «психом». Жестокий мир улицы стал для меня своеобразной школой выживания.

Были у нас уличные игры, полезные, развивающие сноровку, сообразительность, но были и небез-

опасные. Например, можно было сплющить с одного конца медную трубку и загнуть ее под прямым углом, а к загнутому концу привязать резинку с гвоздем. Когда вставишь гвоздь под углом в отверстие трубки и нажмешь на резинку, гвоздь с треском влетит в трубку. В трубку набивали серу от спичек, щелкали несколько раз для утрамбовки, и через несколько попыток заряд с грохотом взрывался. Похоже на выстрел из пистолета. Это устройство называлось «поджига», и однажды она сыграла со мной страшную шутку.

Как-то весной, незадолго до первых экзаменов в четвертом классе, сделал я такую поджигу, набил серой, но она никак не хотела стрелять. Учился я тогда во вторую смену, и один из приятелей попросил меня дать ему этот самопал, пока я буду в школе. Вечером он вернул его мне, сказав, что добавил серы, но тоже пока не выстрелил. Я еще подбавил серы и щелкал гвоздем все следующее утро до школы. Опять ничего. Тогда, чтобы не терять времени, я решил взять эту штуку в школу.

Так щелкал я под партой три урока подряд. Четвертым был интересный урок истории, я увлекся и забыл обо всем. И вот, где-то на середине правления Ивана Калиты, во время «собирания земель российских», в полной тишине класса раздался чудовищный взрыв. Над моей партой поднялся клуб тяжелого сизого дыма, и я, как и все, с удивлением смотрел на остальных. Мне показалось, парта, на которой я сижу, подпрыгнула, и, холодея от страха, медленно осознал, что меня ждет.

Побледневшая учительница дрожащим голосом закричала: «Кто убит? Кто ранен?» и вперилась круглыми от страха глазами в ученика, сидевшего на парте впереди меня. Как же мне хотелось в этот миг, чтобы это был именно он, наш главный хулиган Давыдов, но это, увы, был не он. Осознавая всю неотвратимость наказания, я медленно поднял левую руку (я левша),

и густая струя крови покатилась мне в рукав из черной рваной раны на ладони. Меня выгнали в медпункт и исключили на три дня из школы.

Несмотря на эту «историю», к четвертому классу я пришел круглым отличником и даже получил почетную грамоту с портретами Ленина и Сталина. Могла быть четверка по поведению, но бабушке очень хотелось показать любимому Жоржику, какой у него сын, и она своего добилась. Эта грамота с портретами Ленина и Сталина и сейчас хранится у меня.

* * *

На лето 1950 года в деревню пригласили двоюродную сестру матери из Ленинграда Валентину, дочь того самого лейб-гвардейца Георгия, первым взявшим фамилию Воронцов. Некоторое время до отъезда в деревню она гостила у нас в Москве. Мать помнила ее нежной, застенчивой девушкой. Тетя Валя оказалась действительно очень милым тихим человеком, и я с удовольствием проводил с ней время, пока мать была на работе.

Как-то, когда мы оставались одни дома, я увидел, как лицо ее вдруг посинело, на губах выступила пена, тело напряглось, она захрипела и повалилась на пол, сильно ударившись головой о ножку стола. Меня охватил ужас, я подумал, что она умирает, и помчался звонить матери. Я не бежал, я летел до ближайшего телефона-автомата, который находился чуть ли не в километре от нашего дома. Оказалось, что мать все знала, но ничего не сказала мне.

В тридцатые годы, еще девушкой, Валя работала машинисткой в НКВД, и ей пришлось стенографировать допросы на процессе Кирова. Ее забирали из дома в любое время дня и ночи, работа была строго засекречена, по процессу 1934 года прошли тогда десятки людей. От перегрузки она заболела менингитом, а

после 900-дневной блокады Ленинграда у нее открылась тяжелая форма эпилепсии. Эти синеющие губы, покрытые пеной, превратили в муку все мое лето.

Ее брат Александр был уникальным специалистом и умельцем в области техники. После блокады он стал запойным. Его очень ценили, для него даже была создана специальная лаборатория. Он несколько раз бывал проездом у нас в Москве, занимал у матери деньги и никогда не отдавал их. Тихий вежливый алкоголик.