- 161 -

1953 ГОД

 

Серым мартовским утром я проснулся под всхлипывания матери — умер Сталин. Мне показалось, что все вокруг опустело. Трудно было представить себе, сможем ли мы жить дальше. Пропаганда о его незаменимости, увы, была крепко вколочена в наши головы. Правда, в нашей семье больше никто не плакал.

В народ была пущена утка, что это врачи-евреи умертвили товарища Сталина. «Бей жидов, спасай

 

- 162 -

Россию!» — возбужденно кричал на улице мой приятель и одноклассник Петька Ж., мальчик из соседнего дома. Его отец, стрелок ВОХРА — военнизирован-ной охраны какого-то предприятия, был человеком невежественным и жестоким. Он столовался отдельно, поедая с газетки, на глазах у трех голодных детей и медленно угасающей от туберкулеза жены, купленную для себя колбаску. Громоподобно разглагольствуя на всю улицу, он бесконечно сушил на веревке и чистил щеткой, как любимых коней, свои шинели, френчи и галифе, и его толстое красное глупое лицо светилось самодовольством и идиотическим восторгом от осознания собственной важности и исключительности. Он вполне мог быть распространителем этой дезинформации. Моя бабушка терпеть не могла этого типа и интуитивно боялась его, справедливо полагая, что он может нагадить в любой момент.

Мать моего друга детства Игоря Макаренко, умная, образованная еврейка, не выпускала своего сына на улицу. Она прекрасно понимала, что происходит. А я благодарен своей матери за то, что она не пустила меня на прощанье с телом Сталина. На подступах к Дому Союзов люди давили друг друга. Покойник и после смерти унес с собой еще несколько сотен человеческих душ.

«Родная моя Именинница! Снова в мое отсутствие подошел дорогой нам семейный праздник — День твоего Рождения! Как не хогется мне шаблонными, избитыми словами и фразами поздравлять самое близкое, самое любимое существо на свете, самого дорогого для меня Друга и Человека и насколько проще было бы это сделать, будь мы вместе: горягий по-

 

«Родная моя именинница!

Снова в мое отсутствие подошел дорогой нам семейный праздник – День твоего Рождения!

Как не хочется мне шаблонными, избитыми словами и фразами поздравлять самое близкое, самое любимое существо на свете, самого дорогого для меня Друга и Человека и насколько проще было бы это сделать, будь мы вместе: горячий поцелуй, объятье, маленький скромный подарок, все это сказало бы во много-много раз больше, чем несколько исписанных страниц с целым лесом восклицательных знаков.

 

- 163 -

Но будем благодарны судьбе и за то, что мы живы и хоть через тридевять земель можем послать друг другу весть о себе, не теряя надежды на более счастливое будущее.

Ты — Мать и сумеешь даже сквозь сухие, стереотипные строчки услышать далекий голос твоего сына, понять его чувство, ощутить его глубокую любовь к тебе.

Будь же здорова, mein altes Mutterlein, наша любимая, всем нам нужная мамочка!

Живи еще много-много лет, не зная нужды и горя, болезней и слез; помни всегда, что ты у меня одна ниточка, связывающая меня с "большой Землей", одна-единственная свечечка, освещающая непроглядную тьму будущего.

Обнимаю тебя крепко-крепко, целую твои ручки, глаза и седенькую головку. Думаю о тебе, скучаю о тебе, всей душой стремлюсь к тебе. Твой Сын».

 

Сейчас невозможно установить, когда было написано это поздравление, но к любому дню рождения это был для бабушки самый дорогой подарок.

Из Москвы на Урал шли письма и посылки, написанные и собранные руками неутомимой бабушки. Она ухитрялась запрятывать в посылку даже некоторые запрещенные вещи и деньги. И в каждой посылке было что-нибудь от «тетушки Пекуньи». Это означало, что туда вложены деньги.

* * *

 

«Холодное лето 1953 года» мы провели на даче под Москвой на станции Катуар по Киевской дороге — дед, бабушка, Костя и я. Там же снимала дачу сестра деда Лиза, его племянник Олег и еще какие-то дальние и неизвестные мне родственники деда.

Утром 26 июня мы проснулись от тяжелого мерного гула и лязга — по минскому шоссе на Москву шли танки Кантемировской дивизии помогать Жукову арестовывать Берию.

Однажды взволнованная тетя Лиза напугала и удивила нас — она громко постучала к нам ночью в окно сообщить, что в Корее подписано перемирие.

 

- 164 -

* * *

 

«Решающим, поворотным пунктом в жизни заключенных, изменившим их существование к лучшему, была смерть Сталина. Всё в концлагерях резко изменилось. Буквально через несколько недель, в течение которых чекисты предавались, по-моему, искренней печали, всем своим составом оплакивая "мудрого учителя", "гениального вождя всех времен и народов", "величайшего полководца и стратега", в лагпункте все политические были отделены от уголовной шпаны, в зоне открылась библиотека с читальным залом, со свежими газетами и журналами, заработал репродуктор, была создана художественная самодеятельность, открылась платная дешевая столовая с очень хорошими блюдами (шеф-поваром стал проворовавшийся кулинар одного из московских ресторанов).

Тюремный клуб. Играет баянист.

Механик ворожит у аппарата.

Повсюду крики, грубый смех и свист

С руладами отборнейшего мата.

 

Битком набит просторный кинозал.

Темно. Лишь на экране пятна света.

Врываясь в шум, внезапно зазвучал

Английский фильм "Ромео и Джульетта"

 

Вмиг оживил волшебный аппарат

Любовь и ненависть, и судьбы человечьи

В чужой стране, полтыщи лет назад,

На незнакомом никому наречьи.

 

Но всем понятно, что Она и Он

Друг друга любят преданно, как дети;

Что им поставил множество препон

Кровавый спор Монтекки с Капулетти.

 

Трагедии величественный стиль,

Туманности великие идеи

Сумели бесподобно донести

До зрителя артисты-чародеи.

 

- 165 -

Я поражен — неужто зал наш пуст:

Не рявкают, не гикают, не свищут!

Подавленное чистотою чувств,

Молчало сотнеглавое чудище!

 

Прожженные убийцы, босяки,

Грабители, воры и проститутки,

И те не развязали языки

Для глупой, грязной и похабной шутки!

 

На этот час все сделались Людьми,

Под властью одного закона мира —

Закона Всемогущества Любви

В творении бессмертного Шекспира!*

Зону стали приводить в порядок и украшать. Появились графики соревнований и доска почета, вывешивались списки досрочных освобождений. Из Москвы приезжала комиссия за комиссией.

Смотр лагерей начался во второй половине апреля, и каждый начальник изо всех сил старался показать "товар лицом". Ко мне обратился майор Маргуляк с приказной просьбой срочно озеленить зону — сделать клумбы, рабатки, бордюры, высадить рассаду цветов.

Какая там рассада, когда к этому времени семена только проклевываются (величиной с булавочную головку). Здесь надо упомянуть, что климат за Уралом своеобразный, в апреле может стоять настоящая жара, хоть загорай, трава зеленеет, почки набухают, птицы поют, а с начала мая (да и в июне тоже) может вернуться настоящая зима, снова ледяной ветер, снег, мороз, пурга, словно и не было теплых дней.

Но приказ есть приказ, тем более что под мое начало дают небольшую группу помощников; но я сказал, что справлюсь один. Вся земля была уже за теплое время апреля у меня подготовлена, но рассаду можно было высаживать только месяца через полтора. Дни смотра приближались, земля оставалась черной, нуж-

 


* Здесь и далее стихи моего отца Г. Елизарова.

- 166 -

но было искать выход. И вот я, "ничтоже сумняшеся", стал ходить по зоне (362 шага в длину) и выкапывать все уже порядком зазеленевшие сорняки и дикорастущие травы и пересаживать их аккуратно и в определенном порядке на клумбы, грядки, в палисадники и даже в горшки. Бордюром мне служила обыкновенная ярко-зеленая трава.

Когда пришло время смотра, клумбы выглядели фантастически нарядными! Комиссию из Москвы больше всего в зоне поразила удивительно пышная растительность на клумбах и газонах. "Вот посмотрите, — сказал один крупный чин, — ив этих неблагоприятных условиях Севера при желании и умении можно творить чудеса!", и он был прав.

Много лет спустя узнал я из ботанического атласа, что меня выручили растения с красивыми резными листьями: борщевик сибирский, первоцвет весенний, коровяк, яснотка белая, линнея северная, короставник, мать-и-мачеха обыкновенная и валериана. Такой знакомый всем с детства бурьян, как лопухи, одуванчики, чертополох, я пересаживать не решился — могли узнать!

Наш начальник сиял и меня тоже похваливал» (из записок отца).

* * *

 

Бывали мы в гостях у товарища деда по плену Льва Францевича Михалевича и его сестры Лидии Францевны. Они жили в двух полуподвальных комнатах

 

- 167 -

в доме на 4-й Мещанской. Лев Францевич был удивительно похож на писателя графа Алексея Толстого и внешностью, и барскими манерами. Еще запомнилось, как он и его сестра одинаково произносили букву «ч» — очччень твердо.

Выход в свет. Дед одевал свой выходной костюм-тройку с малиновой искрой, в карман жилета вкладывал круглые карманные часы — луковицу фирмы «Junghans», привезенные им еще из австрийского плена, и выглядел весьма импозантно.

Я любил бывать в этом доме. В нем сохранялся аромат прежних времен: добротная резная мебель, тяжелые бархатные портьеры, красивая посуда; там всегда вкусно угощали. Обязательные блины с икрой на масленицу, хорошие вина и наливки. В нашем ростокинском приюте, с его нищенской случайной обстановкой, не хватало этой добротности и уюта. У Фран-цевичей мы ненадолго окунались в иную, незнакомую мне жизнь. Мужчины играли в преферанс, вели неспешные беседы, курили. Дед курил сигареты из мундштука, который ему регулярно чистила бабушка.

Это был ритуал. Дед в своем бархатном кресле читал. Тогда, в пятидесятые годы, начали переиздавать собрания сочинений классиков русской и мировой литературы. Старики запоем перечитывали Чехова, Стендаля, Золя, других писателей. Помню возбужденные разговоры о запрещенной ранее «Драме на охоте» Чехова. Бабушка за столом на листе бумаги раскладывала детали дедова мундштука, на шпильку, взятую из прически, накручивала ватные жгутики и тщательно прочищала каждую деталь...

Помню венские стулья у них в комнате и большую деревянную шкатулку, в которой бабушка держала письма и фотографии. Шкатулка сопровождала бабушку многие годы. Ее черная поверхность была инкрустирована художественным орнаментом из золотистой соломки. Поделки заключенных еще царского времени.

 

- 168 -

Был и еще один ритуал, вынужденный — сезонная перестановка кроватей в комнате деда и бабушки. Как я уже писал, в нашем доме зимой всегда стоял неукротимый холод. Старики спали на одинаковых кроватях, поставленных на зиму торцом к стене и отделенные от общего обозрения раздвижной ширмой. Эти кровати были произведением первых лет революции — две низкие из металлических труб сварные рамы без спинок, с провисающей до пола панцирной сеткой, так что деду, страдавшему сердцем, приходилось подкладывать раздвижную крышку стола, чтобы спать на твердом.

А когда наступало лето, кровати торжественно устанавливались вдоль холодной внешней стены и комната преображалась - становилась большой и просторной, а за ширмой укрывалась только бабушка со своим умывальником типа «мойдодыр» и фарфоровым горшком.

* * *

 

Вспомнился и случай с Костей, моим братом. Как-то лет в 13-14 фланировали мы с одним из его приятелей по Неглинной улице. Были, кажется, очередные весенние каникулы. Вблизи Пассажа нам повстречался наш одноклассник из Ростокино Цветков (там тогда учился и Константин). Внезапно, без всякой видимой причины, приятель Константина наотмашь ударил Цветкова в лицо кулаком с зажатым в нем ключом и разорвал ему щеку, при этом мой брат, неизвестно почему, возбужденно гарцевал вокруг, размахивая руками. Надо признать, он рос шкодливым мальчиком. Затем два подрастающих мерзавца поспешно ретировались. С кем-то из прохожих мы отвели Цветкова в ближайшую амбулаторию, где ему наложили швы на рану. Я испытал тогда чувство стыда и вины.

После каникул Константин вернулся в класс и, естественно, получил от Цветкова по морде. И уже не

 

- 169 -

скакал, как задиристый петух. Он всегда был смел, когда нечего было бояться.

С детства зрела в Косте непонятная злая агрессия. Думаю, не случайно через 10-12 лет повторилась почти такая же история. Однажды летом он выбрался с приятелем на природу. Только они разбили лагерь на берегу подмосковной речки, как к ним, видимо на правах хозяина, привязался парень из ближайшей деревни.

Слово за слово, дошло до потасовки. Вдвоем они быстро утихомирили паренька, но Константина нельзя было остановить. Как он потом рассказывал, он колотил и колотил парня кулаком в ухо, пока тот не рухнул на землю. И опять их было двое против одного, и опять последовало поспешное бегство, а неподвижное тело осталось в траве на высоком берегу реки.

После окончания, не без труда, седьмого класса Маргарита определила его на завод, и наши жизни пошли разными путями.