РОКИРОВКА

 

После XX съезда КПСС 1956 года события замелькали, как в калейдоскопе. 30 апреля из Свердловской области пришла телеграмма: «Еду ждите второго. Георгий». Майским солнечным днем мы встречали его — бабушка, Маргарита, Константин, единственный и давний друг отца Володя — тот самый Владимир Сергеевич Чернышов, с которым они пытались перейти границу в Дубосарах. На перроне Казанского вокзала мы разминулись с отцом. Он раньше нас пришел к накрытому столу в комнате Маргариты по новому адресу на Красносельской улице, куда она с Костей незадолго до этого переехала с Петровских линий. Не мы его, а он нас встречал — изможденный, нервный, в синей спортивной куртке, сшитой им самим из новых выкрашенных портянок.

Пока все бурно приветствовали друг друга, удивлялись, вспоминали и радовались, я лежал с закрытыми глазами, навзничь, поперек широкой маргаритиной тахты, застеленной свисавшим от потолка ковром. Теперь я понимаю, какую радость должен был испытывать этот человек, вернувшийся после 15 лет скитаний домой. Но тогда я просто не представлял, что мне делать и как себя вести. Я был здесь тайком от матери и испытывал перед ней острое чувство вины. «Он переволновался и устал», — слышал я заботливый шепот бабушки, а я не мог ни на кого смотреть, мне было неловко и стыдно. Слишком долго я ждал отца, слишком часто вздрагивал от стука в окно. К его возвращению во мне что-то навсегда утратилось, перегорело, и ничего, кроме стеснения и душевного дискомфорта, я не испытывал. Домой вернулся не тот мой отец, который когда-то играл

 

со мной, посадив меня к себе на грудь, а другой, к которому мне еще предстояло привыкать, но я, кажется, так и не сумел этого сделать. И потом ни разу, до самой его смерти, я не смог назвать его отцом. Причина крылась не только во мне, он сам был достаточно закрыт и, думаю, не только для меня.

Отец был освобожден вчистую — со снятием судимости и восстановлением в правах. Надо отдать должное стойкости, с какой он перенес все тяготы заключения. С момента возвращения из лагеря и до последнего дня жизни я не слышал из его уст ни единого дурного слова, ни одной жалобы, ни одного воспоминания. Он был прекрасно воспитан, всегда владел собой, обладал исключительной выдержкой.

Он остановился у Маргариты, моя мать не знала о его возвращении. При очередной встрече с ним всякий раз я чувствовал себя предателем. Как-то раз он взял меня под руку и попросил честно ответить, что бы я сказал на то, если бы они с матерью снова сошлись. Я страшился перемен и сказал: пусть все останется по-прежнему...

* * *

 

В те дни меня и Костю жизнь еще раз свела с Лидией Францевной. Летом 1956 года она работала кассиром в модном тогда танцевальном зале в Парке культуры на Крымском валу. Купить билет в «Шестигранник» было практически невозможно, но мы беспрепятственно проникали туда благодаря контрамаркам от Лидии Францевны. Ее старенькая трясущаяся головка выглядывала в окошко кассы, седые поредевшие волосы отблескивали хной, губы были криво накрашены яркой помадой. Тогда она была уже необратимо больна.

 

В «Шестигранник» стекалась «золотая молодежь»: дети из обеспеченных семей номенклатурных работников, «стиляги» в узких брючках и ботинках на толстой рифленой подошве. Среди них я чувствовал себя глубоким провинциалом. Но там звучала новая музыка, которая поднимала настроение, экзотический ударник, венгр Лаци Олах, гремел на барабанах, мне было неполных 17, и ни о чем серьезном я еще не умел и не хотел думать. Теплым июньским вечером мы в очередной раз продирались сквозь шумную говорливую толпу на Крымском мосту в танцевальный зал. Один из приятелей толкнул меня в бок... и я увидел мою сияющую мать в пестром крепдешиновом платье, идущую нам навстречу под руку с отцом. Они были поглощены друг другом, возбужденно разговаривали и ничего вокруг себя не замечали.

Трудно описать мои чувства. Все это время я мучился, ощущал себя предателем моей матери, меня тяготили встречи с отцом, и я делал это только ради бабушки, я терзался и не мог найти себе места, а у них за моей спиной, как говорится, все уже сладилось.

Я заканчивал десятилетку. Мои одноклассники, даже самые нерадивые, готовились к поступлению в различные учебные заведения, меня же ожидала «дальняя дорога и казенный дом». В нашей 14-метровой комнате, где обитали мать со своим вторым мужем, а за стеной в проходной 17-метровой — бабушка и вернувшийся отец, мне не оставалось места.

* * *

 

Несколько утомленных алкоголем лабухов отыграли «Прощание славянки», комсомольский функционер

 

под выгоревшими транспарантами произнес в свистящий микрофон дежурные слова, наш состав медленно отошел от пыльной платформы Ярославского вокзала. В черную пятницу 13 июля 1956 года устремился я вон из дома навстречу своей неизведанной судьбе.

Под звуки песни «Товарищ Сталин, Вы большой ученый...» наш эшелон плавно, как в рапидной съемке, миновал родную мне с детства платформу Яуза. Странно было из окна поезда дальнего следования видеть место, где прошло мое детство, знакомые окрестности, где все было изучено и избегано, край леса с нашим огородом времен войны, странно было проследовать мимо своей семьи и прошедшей жизни, от которых я, может быть, отрывался навсегда. В последний раз я увидел свой дом, но чувствовал, что уже удален от него на тысячи километров.

Пятеро суток ехали мы в поезде по огромной необыкновенно красивой стране вместе с блатными и уголовниками, изгнанными из столицы проститутками с изможденными синюшными лицами и разжалованными сотрудниками НКВД.

Перед Уральским хребтом на рассвете наш поезд замедлил ход, как говорится, в чистом поле и стал медленно сдавать назад. Я выглянул в окно, там, обгоняя поезд, бежали люди. Я тоже побежал. Поперек пути лежал человек с серым, как земля, лицом и прерывисто дышал. Его ноги лежали отдельно по другую сторону рельс, его кровь и его жизнь черными пульками выплескивалась из развороченных комлей бедер в такт его частому дыханию. Зеваки плотной толпой окружали несчастного. Светило слабое еще солнце, от поезда трусцой бежали проводники с носилками. У меня защемило сердце, я пошел прочь.

Красноярск смутно запомнился заброшенной церковью на высоком берегу реки, где нас ненадолго разместили в ожидании погрузки на теплоход. Мы сидели на кафельном полу, а вокруг шныряли местные

 

мальчишки и кричали друг другу: «Щас как дам по маске!» У нас это называлось «дать в глаз».

Еще пять безукоризненно солнечных дней шли мы теплоходом по Енисею до заполярного порта Дудинка и далее паровичком до Норильска — на «стройку коммунизма». На третий или четвертый день плавания раздались тревожные гудки, и все высыпали на палубу. Человеком за бортом оказался молодой парень, только что из армии. Он уверенно поплыл к левому берегу, но, видимо, поняв, что ему не одолеть отвесную стометровую скалу, повернул назад к теплоходу, который течением быстро сносило вниз по реке.

Енисей не просто гигантский поток воды, это чудовищный сгусток неукротимой энергии, не умещающийся в жестком скальном русле. «Излишки» материи делают поверхность реки неоднородной, вспученной и бугристой. Река не только безудержно стремится вперед на Север, но и перемежается вертикальным и встречным движением. Это гуляющая страшная вода, стихия, в которой человеку места нет.

Стали спускать шлюпку, но, как у нас часто бывает, в полутора метрах от поверхности заклинило тросы. Матросы беспомощно болтались в воздухе, протягивая утопающему весла. Течение с бешеной скоростью тащило тонущего вдоль борта, его рука беспомощно скользила по широким лопастям, и беднягу стремительно вынесло на стрежень. Быстро удаляясь, он качался как поплавок, то исчезая, то появляясь вновь в бурлящем водовороте. С убывающей надеждой ожидали мы каждого следующего появления, паузы длились все дольше и дольше, последняя затянулась, и вот он уже окончательно растворился в пучине. Две неразлучные подруги — жизнь и смерть, они, рука об руку, всегда ходят рядом.

Теплоход наш постоял некоторое время как бы в нерешительности, затем, очнувшись, дал нескольких прощальных гудков, и мы двинулись дальше.

 

На другой день, после прохождения небольших порогов, наш теплоход снова остановился. Все вновь столпились на палубе. Теперь к тому же борту пришвартовалась просмоленная узконосая лодка с двумя тунгусами. На дне ее, во всю длину, это было хорошо видно сверху, лежал, наверное, двухметровый красавец осетр. Его быстро приняли на борт, и вскоре в буфете появились свежие рыбные блюда. Говорили, что капитан заплатил за него 200 рублей (цена одной пары обуви).

У причалов Дудинки на крутом правом берегу бурлящего Енисея шевелилась серая масса. Это «зеков» баржами вывозили на Большую землю. Они сидели на корточках, наклонившись вперед и плотно обхватив руками свои ноги под коленями. Этим приемом охранники делали их беспомощными, так легче было держать под контролем большие массы людей.

Сто километров до Норильска ехали по узкоколейке. Поезд шел медленно, мы выскакивали на ходу и рвали цветы. Тундра цвела.

Грузовиком нас доставили в лагерный барак, с еще не снятой колючей проволокой вокруг, на склоне невысоких полярных гор в 15 км от Норильска. Это была шахта 7-бис рудника Медвежий ручей. Отсюда только что вывезли заключенных. Дармовую рабочую силу заменили на малооплачиваемую. В первые дни мы занимались тем, что демонтировали колючую проволоку заграждения и разбирали наблюдательные вышки бывшего лагеря. Я оказался в такой же зоне, в какой недавно находился мой отец. Мы с ним на время поменялись местами.

Местное население состояло в основном из ссыльных и поселенцев. Был там, например, один латыш, чуть ли не из «лесных братьев», он отсидел свои десять и работал уже на свободе. Говорили, что он строил планы возвращения домой и ждал отпуска (6 месяцев за три года). Получив долгожданные отпускные, он благополучно прогулял все с дружками и остался

 

на следующие три года. Так было не с ним одним. С мечтой легче жить, даже если некуда вернуться.

Среди бывших бендеровцев, осевших здесь после окончания срока, обитал тихий, замкнутый человек, «парашютист», как его называли, сброшенный в войну немцами к нам в тыл и относившийся к своему прозвищу спокойно, как к собственному имени... Из таких судеб складывались тогда легенды края. В Норильске я познакомился с другими манерами. Здесь ночами резались в карты, пили чистый спирт кружками, чифирили, делали наколки, «хором» насиловали проституток. Под покровом темной полярной ночи в бараке случались чудовищные побоища. Останкинские блатные из Марфино повадились, прогуливая работу, шарить по тумбочкам и чемоданам. Когда это открылось, их били всем, что попадалось под руку: карнизами с окон, графинами, кирпичами из-под электроплиток и даже самими электроплитками.

Оказался однажды в такой свалке и я. Губы изнутри у меня были рассечены о зубы почти до кожи. Правда, заросло все очень быстро. Но и сейчас, проводя языком во рту, я нахожу эти шрамы.

«Голос Америки», который здесь не глушили, рассказывал о венгерском восстании, наше радио — о выводе советских войск из Австрии и освободительной борьбе арабов за Суэцкий канал.

* * *

 

Первого сентября выпал первый снег. Барак не отапливался, отхожее место находилось на улице, воду в бочке привозили на лошади. К празднику Ок-

 

тябрьской революции нам не выдали зарплату, сказали, что боятся пьянки, но мы-то знали — в кассе нет денег. Так что с невыплатами я познакомился раньше, чем многие недавно бастовавшие шахтеры.

Мы ходили на переговоры с управляющим рудником Медвежий ручей с характерной фамилией Рудницкий. В уголке огромного кожаного кресла сидел маленький старый скрюченный еврей, тоже, видимо, из бывших зеков, и, взывая к нашей сознательности, пытался объяснить сложную экономическую ситуацию.

Нам не выдавали зарплату — мы перестали выходить на работу. Питались артелью на остатки денег пайками черного хлеба и конфетками-подушечками с чаем. Холод стоял неимоверный. Отапливались электроплитками. Спали вповалку, соединив несколько кроватей и накрывшись освободившимися матрацами. Никто нами не интересовался... кроме вшей.

В конце ноября мне это надоело, я собрал чемодан и ушел из барака. Стояла полярная ночь, в черном небе радужными сполохами переливалось северное сияние, по обледенелому шоссе змеилась поземка; где пешком, где на попутном транспорте я добрался до аэропорта с символическим названием «Надежда».

Летчики в буфете накормили меня жареными пирожками и доставили на грузовом самолете до Красноярска. В Туруханске сделали промежуточную посадку. Туруханск запомнился мне сухим и легким сорокоградусным морозом и пушистыми сибирскими лайками, разгуливающими по ослепительно сверкающему снегу. Потом снова пятеро суток в поезде до Москвы. Я взял самый дешевый билет в сидячий вагон до первой станции. Пассажиры в общем вагоне сменялись часто, а те, которые ехали далеко, сочувствовали и помогали мне, предполагая, что стриженый мальчик «после отсидки». Проводница в Москве не поверила мне, когда я признался, что ехал зайцем.

 

В День советской конституции 5 декабря 1956 года я снова был дома. В мое отсутствие произошло полное примирение родителей. Они снова жили вместе. В 1970 году они во второй раз, как когда-то дед с бабушкой, официально зарегистрировали свой брак. История повторилась. За эти несколько месяцев я понял — в России нигде, кроме Москвы, жить нельзя. На всю жизнь остались у меня в память о Норильске шрамы во рту и наколка «NORD» на левом предплечье.

* * *

 

Поработав несколько лет на случайных работах разнорабочим, электриком, кабельщиком-спайщиком, я понял, что безнадежно отстаю от моих продолживших образование сверстников, что надо учиться дальше и что единственный путь, который мне открывался по моим возможностям и по моим способностям, это немецкий язык, чем я несказанно обрадовал бабушку, и в чем я не раскаиваюсь по сей день. Это было полное и окончательное примирение, может быть, с самым любимым мною человеком, которому я, в своем детском эгоизме, принес столько огорчений и слез грубостью и несоответствием тому образу, который она так хотела придать мне.

В 1959 году я поступил на платные курсы подготовки в институт иностранных языков и с нетерпением ждал начала занятий. Я всегда был очень пунктуален, не терпел ни малейшего опоздания и потому был чрезвычайно удивлен и раздосадован, когда, придя на первое занятие, увидел, что опоздал на час, будучи абсолютно уверен, что пришел вовремя. Строгая секретарша сказала мне, что группы уже полностью сформированы и мне придется ожидать следующего набора. Пока я в огорчении и растерянности объяснялся с ней, вошла молодая симпатичная преподавательница и без лишних слов пригласила меня в свою группу, где сво-

 

бодным оставалось лишь одно место... рядом с моей будущей женой Валентиной.

Вот как характеризуется этот брак в астрологическом контексте: «Этот союз (Льва и Козерога) часто имеет привкус служебного романа, где первый выступает как начальник, а второй как подчиненный. В нем сохраняется и прорабатывается кармическая связь взаимного сотрудничества в прежних жизнях, а также долги, которые необходимо отработать совместно. Очень часто в таком партнерстве встречаются близкие родственники в прошлых жизнях» (А. Зараев).

В другом источнике: «Брак будет сопровождаться трудностями, но он возможен. Козерог часто обманывает ожидания Льва. Лев устает от постоянной прямой стратегии жизни Козерога».

Помню как бабушка, доведенная иногда до отчаяния моей неуправляемостью и непослушанием, восклицала в сердцах: «Ох, не завидую я твоей будущей жене!»

Что тут можно сказать: было и то, и другое, и третье, и еще была целая жизнь, которая не укладывается в прокрустово ложе ни одной схемы.

Перед поступлением в институт мы — бабушка, тетка Лиза, сестра деда, и я проплыли на пароходе «московскую кругосветку» — Углич, Дубна, по Волге до Горького и назад по Оке и Москве. Бабушка с увлечением водила нас по Угличу, показывала достопримечательности, рассказывала о мятежном колоколе и ни словом не обмолвилась о своем прошлом. Здесь осталось ее короткое счастливое время с сыном Леней, которого она оплакивала всю жизнь. Представляю, какие чувства и воспоминания нахлынули тогда на нее, и ей не с кем было разделить их. Бедная старушка.

 

* * *

 

В 1965 году после окончания института мы с Валентиной, по желанию бабушки и при ее материальной поддержке, побывали в Германии, в ГДР, чтобы, как она сказала, увидеть страну, язык и культуру которой мы изучали. В Лейпциге мы находились рядом с домом Койерлеберов, не догадываясь об этом. Да мы и не пытались искать в Германии наших родственников. Мы понятия не имели об их существовании, да и сама мысль об этом казалась тогда невозможной. Внутри прятался страх.

Через много лет мы узнаем, что Вальтер Койерлебер, отец Манфреда, приезжал в 1963 году в Москву по профсоюзной линии. Его кузина — моя бабушка, была еще жива. Наш московский адрес можно было получить за две копейки в любом справочном киоске у станции метро, но он не стал этого делать. Он тоже боялся.

До 16 лет я оставался Елизаровым, а при получении паспорта мать, вырастившая меня, дала мне свою фамилию, надеясь таким образом облегчить мое будущее, и я стал Воронцовым, однако это мало чем помогло нам.

Мать несколько раз без объяснений сокращали на работе, мне после окончания института трижды отказывали в приеме на работу с немецким языком. Я не выдерживал проверок КГБ.

Как-то раз за рюмкой водки муж соседки по бараку проболтался, что перед нашей поездкой в ГДР к нему «приходили» (сотрудники спецслужб справляться о моей благонадежности. — Э. В.) и он положительно характеризовал меня. Видимо, он был одним из них. Он жил в нашем доме совсем недавно и почти не знал меня. А если бы я ему чем-то не понравился? Горько было сознавать, что твоя судьба и твое доброе имя зависят от случайных людей.

Возможно, он и был неплохим человеком, однако кончил плохо: через несколько лет его нашли в морге с проломленным черепом и без документов в кармане.