Глава II. Железные двери захлопнулись

Итак: в Тарусу пришли русские! Как же их встретили жители Тарусы? Молчанием и страхом. Не потому, что жалели об уходе немцев... Нет! На это были способны только такие выродки, как сын скульптора Крандиевской, Андрей, который вместе со своим дружком, таким же зеленым мальчишкой, как он сам, ушел вслед за немцами... [Андрей Фрейндлих – также был в Тарусе во время немецкой оккупации и ушел с немцами при их отступлении. Но потом вернулся. Стал известным скульптором (создал памятник Циолковскому на ВДНХ)- Из беседы с Н. Д. в 90-е гг. – Примеч. А. Е.] Нет, большинство жителей, конечно, радовались, что пришли СВОИ, что опять звучит русская речь, что все, может быть, будет опять, как было. Но в то же время большинство недоумевало - как поведут себя СВОИ, русские, не начнут ли они чинить суд и расправу над жителями? Ведь многие из Тарусы жили во времена оккупации по пословице: с волками жить, по-волчьи выть... Но только очень не многие, вроде самого городского головы, успели скрыться... Остальные остались на месте. С первого ж дня вступления наших войск в Тарусу начал работать Особый Отдел Штаба. Вызывали для объяснений большинство жителей Тарусы. Со всеми шел разговор о немцах, о тех событиях, что происходили в Тарусе за два месяца их господства. Целые верениц граждан толпились у дверей Особого Отдела. Вызвали и меня.

Я шла туда с тяжелым сердцем. Я казалась себе преступницей, изменницей родины. Пускай я НЕ ХОТЕЛА работать у немцев, пускай я согласилась только из страха за своих беспомощных детей и стариков, пускай я не принесла никому вреда, никого не выдала, не предала немцам... Но все же я целых три недели работала у коменданта ПЕРЕВОДЧИЦЕЙ. Комендант относился ко мне хорошо, а многие жители считали, что я совершенно «предалась немцам» и стала доверенным лицом, чуть ли не личным секретарем коменданта. Что же мне теперь отвечать крупным СВОИМ, РУССКИМ, которые спросят меня обо всем?

Мне было тяжело и стыдно за себя. Я сидела в набитой до отказа приемной перед дверями кабинета начальника Особого Отдела, не глядя в лицо окружавшим меня гражданам, не прислушиваясь к их разговорам, не замечая времени. Рано утром пришла я в этот лом, но только поздно вечером, совсем в темноте вернулась домой, не чувствуя под собою ног от радости.

Меня подробно расспросили обо всем, что было со мною и с моими родными, о том, что привело нас, москвичей, в Тарусу, о наших встречах с немцами, о моей работе у коменданта. Но меня не ругали, не говорили, что я преступница. Мне даже разрешили перевезти семью обратно в Москву...

Значит, я могу еще глядеть в лицо русским, еще не все для меня потеряно! Теперь - в Москву, скорей в Москву!

Казалось в ту минуту, все горе уже миновало, что немцы никогда больше не вернутся, что нам теперь нечего бояться... Я решила идти пешком в Серпухов, чтобы попытаться найти какой-то транспорт.

Прошло несколько дней подготовки к моему «походу». Морозы по прежнему стояли сорокаградусные, идти было нелегко, но другого входа не было. Мы только решили, по возможности, скрыть от соседей мой уход. Несмотря на некоторое успокоение, внесенное приходом наших войск и разумными действиями командования, совершенно успокаиваться было еще рано. Темные силы русских предателей все еще продолжали свою подрывную работу. Ходили разные весьма неприятные слухи о доносах русских на русских; некоторых начинали вызывать в Особый Отдел вторично и задерживали их на более длительное время. Поэтому казалось благоразумным никому не говорить о моих планах. Решили, что я уйду ночью, до рассвета, не от себя, а из дома Александры Петровны. Вечером 7 декабря 1941 г. я пошла к ней, чтобы провести у нее свою последнюю ночь в

Тарусе. Уже смеркалось. Снег голубел вечерними тенями. Ника и Аля пошли проводить меня до дома Александры Петровны. Мы шли вверх по улице Шмидта, свернули в переулок, шли вдоль заборов, из-за которых свешивались тяжелые ветви, засыпанные снегом. Совсем стемнело. Только вдали горел закат. Я поцеловала дочерей у калитки, и они побежали обратно, взявшись за руки. Оба были в одинаковых темно синих бархатных шубках с серыми воротничками и серыми меховыми шапочками. Только Ника в 1 лет была высокая и тоненькая, мне по плечо, а Аля в 8 лет - маленькая и толстенькая, ниже плеча Ники. Они быстро бежали по снежной дорожке. Я стояла у калитки, смотрела им вслед, пока они не скрылись в сумерках далекой улицы. Мне казалось, что они остались совсем ОДНИ, во всем мире, среди снега и холода.

Тяжелое предчувствие давило меня. Эта последняя ночь в Тарусе прошла больше в разговорах с Александрой Петровной, чем в сне. Встала я часа в три ночи. Надела синий лыжный костюм дочки Александры Петровны, свои валенки, старое демисезонное пальто и мамин пуховый платок. Сунула в карман аленький сверточек с едой, который мне приготовила Александра Петровна, и пошла.

Сияла полная луна. Было светло и тихо. Снег скрипел так, что, казалось, шаги мои слышны за три улицы! Но все спало. Даже собаки не лаяли. Я быстро вышла к шоссе. Никто не остановил меня, не окликнул. Только луна смотрела в лицо. Мне предстояла пройти около сорока километров. Было так холодно, что захватывало дыхание и казалось, что никакого пальто на мне не надето, и я купаюсь в ледяной воде. Только ногам пока еще было тепло, и я шла быстрым ровным шагом.

К рассвету погода испортилась. Началась метель. Я шла только по телеграфным столбам. Ветер бил в лицо, залеплял глаза. Дорогу заносило. Часам к десяти утра я добралась до какой-то большой деревни у шоссе. Дома там были почти все пустые. Я зашла в какой-то большой холодный дом, мне хотелось есть. Я села, вынула печеную картошку и кусок хлеба из своего кармана, но, как ни старалась, ничего не вышло - все замерзло в камень и не оттаивало.

Дальше идти было еще хуже, сильно заносило дорогу. Где-то на полпути до Серпухова меня вдруг остановил наш дозорный отряд. Командир и бойцы в белых полушубках выросли передо ной из метели, как какие-то «снежные люди». Остановили меня. Командир долго со мной говорил. Видно, его прямой служебной обязанностью было задерживать всякого, кто шел из оккупированной зоны. Правда, я шла оттуда, где уже были наши, но, все равно, доверия я внушить не могла! Однако он отпустил меня. Он очень долго, с большим серьезны любопытством расспрашивал меня обо всех подробностях поведения немцев, о нашей жизни при немцах, о зверствах и расстрелах. Наконец, он тихо сказал: «Жена у меня тоже попала к немцам. Не знаю, жива ли, увижу ли я ее. Может быть, тоже чудом уцелела... « И я пошла дальше.

Только теперь у меня было уже две заботы – хватит ли сил дотащить ноги до Серпухова, не замерзнуть в сугробе; и – хватит ли счастья дойти до Серпухова не задержанной по дороге?

Уже совсем темнело. Мне оставалось еще километров восемь, как я могла судить по надписям на столбах вдоль шоссе. Ноги уже не хотели вытаскиваться из наметенных по дороге сугробов. Вдруг за поворотом мелькнул яркий свет фары какой-то большой машины! Тяжело гудя, она шла по снегу, взметая тучи снежной пыли.

Вдруг машина остановилась. Это была большая военная машина, вроде зеленого фургона. Меня посадили и повезли. Машина была военная, люди тоже военные, русские люди. Они привезли меня к центру города и спросили, куда мне нужно? Где я собираюсь ночевать? Я не знала, что ответить. Ведь я никогда не

бывала в Серпухове. Тогда мои новые знакомые предложили мне заехать к ним на квартиру. Оказалось, что они командиры каких-то инженерных частей, просто «инженеры», одетые в военную форму, очень простые и веселые.

Мы ввалились с мороза в жарко натопленную комнату, там было много народа, было шумно, - все садились ужинать. Посадили и меня. Я себя чувствовала «выходцем с того света» и молча смотрела на веселые румяные лица.

Когда ужин кончился и незнакомый мне народ разошелся, в комнате осталось всего несколько человек из тех, что ехали со мной в машине. Мои новые знакомые закрыли поплотнее дверь и попросили меня рассказать подробно ВСЕ - с самого начала и до самого конца - КТО я, откуда шла, где была за последнее время, что я делала при немцах?

Я рассказала все с полной откровенностью, показала свой паспорт и пропуск Академии, которые все эти месяцы были зарыты у нас в подполье, и никто из оккупантов их не видел и не знал места моей работы. Рассказала, как я пришла в Тарусу ради семьи, как мы жили при немцах, как мне пришлось работать переводчицей, как немцы ушли. Рассказала, что я шла в Серпухов за помощью. Если же здесь ничего не удастся, буду пробираться в Москву.

– В Москву? А вы знаете, что перед Москвой столько «рогаток» понаставлено, что из оккупированной местности прямо в Москву не проскочишь! – сказали мне мои собеседники. – Да и кто вам поможет теперь в Москве? Кажется, и ваша Академия давно уехала...

Мои новые знакомые посовещались тихонько между собой о чем-то. Потом старший из них мне сказал: «Возможность помочь вам у нас только одна: сегодня ночью в Москву идет наша машина с аппаратурой. Мы провезем вас вместе с собой в Москву».

Так они и сделали. Они положили меня на дно фургона, закрыли брезентом, наложили веревок, еще чего-то легкого. Вскоре мы тронулись в путь.

В 12-30 ночи 29 декабря 1941 г. мои доброжелатели высадили меня в центре Москвы - у Сретенских ворот - и уехали дальше. Опять мне в лицо светила. полная луна и было совершенно тихо Я стояла в мертвой, застывшей от холода Москве, на улице, залитой лунным светом. Мне совершенно отчетливо казалось, что сплю. Что все - сон. И то, что было когда-то, где-то в Тарусе, и то, что я стою здесь, в Москве, - в тех же валенках и пальто, что надела прошлой ночью в доме Александры Петровны. Сама Москва казалась мне ночным миражем

Но куда мне было идти теперь? Я знала, что ночью по улицам ходить нельзя, что меня могут остановить, задержать. Тихо, тихо пошла я по кольцу А. Дошла до Чистых Прудов. Зашла в дом, где жила моя подруга по университету. К счастью, она не эвакуировалась и пустила меня ночевать. Я пробыла у нее два дня. Даже встречала с ней новый 1942 год!

Днем ходила в Академию. Там все было мертво и пусто. Я нашла в общежитии только коменданта, совершенно незнакомого мне человека. Он ничем не мог помочь мне. Заходила и к знакомым.

Первого января 1942 г. я пришла к себе на пустую квартиру. Во всей квартире остались две соседки и наша домработница Шура. Они тоже встретили меня, как человека, пришедшего с того света! Квартира была нетоплена, холодна, пуста. Я посмотрела, что все стоит на месте, словно застыло от холода, Вынула из шкафа свою меховую доху. В ней было тепло!

За несколько дней своего пребывания в Москве я предприняла с помощью одной знакомой преподавательницы попытку, которую не смогла довести до конца, - я ходила в одно учреждение, где набирали переводчиков на фронт.

Задержка оказалась в том, что я не умела печатать на машинке. Может быть, что-нибудь и вышло бы, но я не успела сходить туда еще раз!

2-го января 94 г. утром, когда я еще была дома, в квартиру позвонили. На лестнице стояли какие-то военные. Они спрашивали Монич Нину Дмитриевну. Когда я ответила, что это я, - они попросили меня выйти к ним на минуточку. Я накинула пуховый платок и доху и вышла на лестницу. Они подхватили меня, подняли и положили в кузов открытой грузовой машины, стоявшей на дворе.

Мы ненадолго задержим вас для дачи показаний, - сказали они мне на мои недоуменные вопросы. При сорокаградусном морозе, на открытой грузовой машине - они привезли меня ОБРАТНО В СЕРПУХОВ! Привезли куда-то в пригород. Высадили около низенького домика, стоявшего где-то на краю поля. Сдали дежурному и уехали. Солдат ввел меня в большую комнату, забитую народом. Люди сидели на скамейках, на полу. Некоторые прямо лежали на полу. Там были одни мужчины, в пальто, полушубках, в шапках. Посреди комнаты на табуретке сидел часовой с винтовкой в руках.

Когда стемнело, внесли большую кастрюлю, из которой валил пар, и стали наливать в миски горячую похлебку. Я сидела на скамейке рядом с часовым. Я все еще не понимала, зачем и куда меня привезли? А спрашивать - не решалась. Я только слушала отрывочные разговоры окружающих. Вся ночь прошла в шепотах и шорохах.

В полутьме комнаты где-то тихо переговаривались. Я поняла, что в этой комнате собраны люди из окрестных деревень, освобожденных от немцев.

Рано утром вместе с клубами морозного пара в комнату вошли женщины и внесли в ящиках кирпичи черного хлеба. Хлеб положили ближе к печке, которую недавно затопили. Когда замерзший хлеб немного отпотел, женщины принесли топор и начали рубить буханки пополам, потом еще пополам. Женщины раздали нам по куску хлеба и ушли. Когда на печке закипела в громадном котле вода, пришел дежурный и принес небольшую алюминиевую кружку с пшеном. Он всыпал пшено в котел Когда похлебка закипела, нам налили в миске этот довольно-таки жидкий «суп»! Поздно вечером такой суп варили еще раз, но хлеба больше не давали.

И вторую ночь я просидела на скамейке рядом с часовым, ни с кем ни о чем не разговаривая.

На другой день меня вызвали к уполномоченному. В кабинете сидел немолодой военный. Разговор был довольно спокойный, - о моей работе у немцев. Никаких «лишних» слов пока сказано не было. Показания мои просто были записаны и скреплены моей подписью. Нужно ли от меня еще что-нибудь, уполномоченный не сказал. А я ничего не спросила. Я была как-то ошеломлена всем происшедшим. Особенно тяжело для меня было сознание, что я все же, хотя бы в глазах следственных органов, такая же, как все мужчины, с которыми я просидела в этой комнате. Ведь почти все они работали у немцев - полицейскими!

Мне пришлось еще одну ночь просидеть в этом «Особом Отделе». Сидя у стола рядом с дежурным, я спала. Но вдруг мне показалось, что я не сплю, что дверь открывается и в комнату тихо входит Вальтер фон Поттхаст, с ним еще другие немцы. Он смотрит на меня с большой грустью, улыбается, но ничего не говорит. Потом, все еще глядя мне в лицо, кивает головой и медленно тает в воздухе. И на том месте, где он только что стоял, вместо него стоит русский часовой.

Утром меня вывели во двор. Солдат в белом полушубке и промерзших валенках сказал мне: «Пойдем». И мы пошли. Он впереди - я за ним. Пошли куда-то в белое поле мало протоптанной тропинкой. Шли молча. Шли, и шли, и шли. Я

ничего не спрашивала, но мне казалось, что он ведет меня на расстрел. Зачем еще ему было идти со мной в открытое поле?

Но мы описали большой полукруг и опять пришли к домам. Пошли по улице. Завернули куда-то. Вдруг остановились у очень старинного белого здания, наполовину разрушенного перед массивными кованными воротами. Часовой позвонил. Открылось окошечко. Часовой просунул туда записку. Двери медленно приоткрылись, впустили меня, и вдруг ЗАХЛОПНУЛИСЬ с таким тяжелым гулким звоном, что кровь остановилась в жилах.

Но не успела я опомниться, как меня почти втолкнули в какое-то подземелье. Там было полно - полуголых женщин с детьми! Вскоре и я сидела там тоже полуголая, сняв с себя все до рубашки. Такая там была жара, как в бане. Я огляделась. Около меня сидели две старушки крестьянки с девочками, потом какие-то женщины, потом совсем молодые девушки. «Куда я попала? – спросила я. – Где мы?» – «Где? В тюрьме!» – ответили мне. – В Серпуховской тюрьме. Тюрьму-то на днях немец разбомбил. Смотрите, как стены треснули. Все камеры рухнули, нас уж в подвал запихнули. Вот хорошо будет, если немец опять налетит да еще раз ударит, тогда мы все и разбежимся!"

Да, это было старинное подземелье со сводчатым потолком и стенами непомерной толщины. Население того подвала тоже состояло из жителей окрестных деревень, освобожденных от немцев. У многих женщин были еще деревенские продукты, и они щедро делились ими. Меня угощали деревенскими лепешками, и все мы непрерывно пили кипяток, который день и ночь кипел на раскаленной докрасна печке. Нас никуда не вызывали. Время проходило в нескончаемых разговорах. Казалось, что мы встретились на каком-то вокзале и сидим в ожидании поезда. Вот-вот поезд подойдет и повезет нас всех домой!

Дня два просидела я в этом подземелье, пока меня, наконец, не вывели под вечер прямо к машине. Это был так называемый «черный ворон», хотя эта машина была не черного, а зеленого цвета. Машина была довольно вместительна, но набита людьми до отказа. В большом отделении, ближе к шоферу, были втиснуты мужчины, их отделение было заперто на замок, а на окошечках были решетки. Сзади, за железной дверью, сидел часовой и вместе с ним мы, двое женщин. Со мной ехала совсем молоденькая девочка, чрезвычайно легко одетая. Я отдала ей шарфик, еще что-то с себя. Девочка была очень худа и бледна, лицо совсем полудетское, миловидное, с большими темными глазам. Я сразу же узнала, что она любила молодого немца, любит его и теперь и будет любить всегда, хотя их и разлучили; он был так нежен, так ее любил, что ей нигде, никогда не увидеть такого среди наших хулиганов и матершинников.

Мужчин было человек тридцать. Они буквально сидели один на другом, впихнутые в машину. По их разговорам можно было судить, что все они работали у немцев, многие были русскими «полицейскими» - полицаями, или старостами.

Когда стемнело, наш «ворон» остановился. Раздалась команда – выходи! Мы стали выходить и цепочкой пошли к какому-то зданию. Это была Подольская тюрьма, как мы узнали позднее. Там мы должны были переночевать.

Нас всех ввели в темное узкое помещение с промерзшими стенами. Кто сел, кто лег на пол. Часовой сидел вместе с нами, держа винтовку в руках. Вдруг вспыхнул свет, в нашу камеру вошел командир. Он держал в руках револьвер.

– Пристрелю, как собак, всех, кто посмеет говорить с больным немцем. « – Тут только мы заметили в углу топчан, на котором лежал кто-то закрытый шинелью. Свет опять погас. Только над дверью тускло светила маленькая лампочка. Часовой сидел с винтовкой в руках и, кажется, дремал.

Потянулась бесконечная ночь. Немец метался в бреду. По видимому он был тяжело обморожен, и теперь весь горел. Он звал отца, мать, плакал, как

ребенок, молил кого-нибудь подойти к нему, помочь ему. Неужели никто его не понимает, никто? – стонал он. Потом начинал ругаться, потом опять плакал.

Я тоже плакала, уткнувшись в колени. Мне хотелось подползти к нему, тронуть его за руку. Но он все равно не почувствовал бы... А может? Но я словно оцепенела, меня охватило чувство страшного бессилия. Чем я была лучше этого немца? Я тоже была в плену – у своих, среди страшных людей, которых я так презирала в Тарусе, среди пособников немцев... Что же будет со мною теперь? Куда нас повезут? Когда кончится эта страшная ночь?