- 42 -

Глава VI. «10 лет»

Наступило 22 июля 1942 г. Этот день памятен для меня тем, что из нашей камеры начали уводить всех «с вещами». Камера все больше и больше пустела. Сначала мы подумали, что опять переводят в другую тюрьму... Настала и моя очередь. И меня повели куда-то, по коридорам, белым днем.

Привели в приемную, где уже было много женщин – и из нашей камеры, и из других. Кто сидел на скамейках, кто прямо на полу. Оказалось, что нас вызывает НАЧАЛЬНИК ТЮРЬМЫ!

Человек по десять вводили к нему в кабинет. Выпускали через какие-то другие двери;мы не могли увидеть тех, кто уже выходил. Но как-то узнали, что начальник зачитывает какое-то особое ПОСТАНОВЛЕНИЕ.

Вошли, наконец, и мы. Что же мы услышали? Начальник зачитал нам Постановление Особого Совещания, по которому каждой из нас устанавливалась СТАТЬЯ и СРОК НАКАЗАНИЯ.

Статья 58, пункт... Статья 58, пункт..., – слышала я и не смогла сразу понять.

«58»... Тут только услышала я впервые этот проклятый номер, который на долгие годы стал позорным клеймом, приставшим к нам всем! 58, пункт 3; 58, п. 6; 58, п. 10... 58, п. 3; 58, п. 10..., – слышала я и не понимала ничего.

10 лет, 8 лет, 5 лет; 10 лет, 8 лет... слова и цифры долетали словно из большого далека, не доходили до сознания. Что все это значит?!

Начальник Тюрьмы зачитывал каждой из нас Приговор Особого Совещания. Какой приговор? Какого Совещания? Кто и когда «совещался» о нас? Ведь нас же никто НЕ СУДИЛ?! Мы не видели ни одного судьи, мы только слышали, что в военное время обычно судит ВОЕННЫЙ ТРИБУНАЛ! Но мы не видели не только ТРИБУНАЛА, но и простого уголовного суда! Кто же мог ЗАОЧНО вынести нам приговор?

Тройка. Таинственная «Тройка», такая же незримая, как Св. Троица христиан...

10 лет, 8 лет, 5 лет! Что это значит? Почему десять? Почему восемь? А у кого пять? Все было так ошеломляюще неожиданно, что никто не испугался. Наоборот, эти сроки казались настолько НЕРЕАЛЬНЫМИ, что вызывали только СМЕХ! Тебе сколько? Вам сколько? – слышалось со всех сторон по выходе из кабинета... Только 5! Ну, это же слишком МАЛО! 10 лет – это еще звучит внушительно! Неужели ДЕСЯТЬ ЛЕТ?! Как смешно!

Да, я могла смеяться. Меня не обидели. Постановлением Особого Совещания я была осуждена «за переход на сторону врага» к отбытию наказания в исправительно-трудовых лагерях сроком на 10 лет!

«Инкубационный» период кончился. Из камер «следственных» мы переходили теперь в камеры «осужденных». После СМЕХА при выходе из кабинета Начальника Тюрьмы начались СЛЕЗЫ. Неожиданный ПРИГОВОР для каждой из нас убил ту искорку надежды, которая теплилась в каждом сердце. Пускай мы продолжали верить, что эти СРОКИ – нереальные, что все изменится к лучшему, как только кончится война, но все же перед каждой из нас стал какой-то СРОК и прозвучало слово – ИСПРАВИТЕЛЬНО-ТРУДОВОЙ ЛАГЕРЬ!

Что же будет дальше? Где он, этот лагерь? Тут же, под Москвой? Или где-то далеко? И что там будет, в этом лагере? Никто из окружавших меня в те дни женщин не был ранее судим и никто не бывал в исправительно-трудовых лагерях. Работа в таких лагерях представлялась нам чем-то вроде трудфронта... Казалось, что мы должны рыть окопы, помогать в борьбе с врагом. А может быть, придется уехать куда-то далеко. Но куда? На Север? На Восток? В Сибирь? Никто из нас этого не знал. Но настроение у всех было смутным и тревожным.

- 43 -

Теперь, когда в камеру приводили новенькую, уже не интересовались, как прежде, сразу всеми подробностями постигшего несчастья, – интересовал только «ярлык», приклеенный к человеку: СТАТЬЯ, СРОК. Вот что – на долгие годы – стало более важным и значительным, чем имя и фамилия.

Хотя нас и перевели в камеру «осужденных», но пока для нас ничего не изменилось. Камеры были почти такие же, люди тоже не отличающиеся от прежних. Распорядок дня остался тем же. Так же в 6 утра бывал подъем. Так же раздавали пайки хлеба и устанавливалась особая очередь на горбушки!

Положение с горбушками в Бутырках было чрезвычайно благоприятное. При тюрьме была своя пекарня, где выпекали хлеб в небольших круглых формах. Когда такой хлеб разрезали, то из него получалось всего три «пайки» – одна серединка и две горбушки! Так что «горбушек « было больше, чем где-либо! Но даже это уже мало радовало.

Обеды летом стали немного лучше, чем были зимой, – хоть овощи были теперь не мороженные. Иногда попадались кусочки солонины. После перехода в камеру «осужденных» были разрешены ПЕРЕДАЧИ! Пока мы были следственными, всякая связь с внешним миром, с оставшимися семьями была строжайше запрещена. Теперь же начались передачи! Это было большим событием, всколыхнувшим всю жизнь заключенных.

Пускай нельзя было ни строчки ПИСАТЬ друг другу. Но при передаче получали опись вещей, написанную рукою того, кто приносил передачу. На этой описи заключенный РАСПИСЫВАЛСЯ в получении, и эту опись передавали родственникам, принесшим передачу. Сам факт передачи и принесенные вещи или продукты были живым письмом для заключенных! Сколько слез, сколько волнения было в часы передач! Некоторым приносили громадные мешки со всевозможными носильными вещами, свертки с продовольствием... Некоторым – маленькие сверточки с домашними лепешками или сухарями... Некоторым – совсем ничего!

Большим событием, всколыхнувшим меня всю, было и для меня получение передачи из дома! Я не ждала никакой передачи. От кого мне было ее ждать? Ведь я не верила, что мои смогли так скоро вернуться в Москву... Я даже не была уверена, знает ли кто-нибудь, ГДЕ я нахожусь? Ведь меня сначала увезли в Серпухов, потом в Москву, а в Москве достаточно часто возили по разным тюрьмам!

И вдруг – передача. Передача «домашняя». Там были мои старые носильные вещи, шерстяное платье, туфли, демисезонное пальто и немного съестного. Читая опись вещей, я узнала по корявому почерку, что передачу принесла наша домработница Шура.

Было радостно и больно! Радостно от мысли, что кто-то тебя еще ПОМНИТ, и больно при виде домашних вещей, таких чистых, пахнущих домом...

Последние месяцы в тюрьме были еще тяжелее первых. Тогда, вначале, все казалось не совсем безнадежным. Теперь точка над «i» была поставлена. Оставалось только ждать, ждать и ждать того, что ожидало нас в недалеком будущем...

Чтобы отвлечься немного от тяжелых мыслей и нарушить томительное течение времени, я занималась обучением ИНОСТРАННЫМ ЯЗЫКАМ всех, кто только хотел этим заниматься! Первые ученицы были у меня еще в Таганке, в последний месяц моего там пребывания. НО особенно памятны мне УРОКИ в Бутырках в летние месяцы 1942 г.

Камеры в Бутырках были вдвое меньше, чем в Таганке, нары были только нижние, поэтому там помещалось одновременно человек 50 – 60. Все быстро знакомились между собой. Но тем быстрее исчерпывались ТЕМЫ для разговоров!

- 44 -

А летний день долог! Еще задолго до подъема солнце заливает светом камеру. Спать уже неохота. И после отбоя еще тоже не совсем темно. Времени очень, очень много... Сколько бы можно СДЕЛАТЬ за такой длинный день! Но в Бутырках не было ничего, ни книг, ни шахмат... Одни бесконечные разговоры...

Хотя я лучше всего знала НЕМЕЦКИЙ язык, теперь, после всего со мной происшедшего, я не могла спокойно вспомнить ни одного немецкого слова. Кроме того, это был язык наших ВРАГОВ, все еще продолжавших наступление. Было бы более чем странным заняться в тюрьме преподаванием НЕМЕЦКОГО языка. Поэтому я преподавала только АНГЛИЙСКИЙ, в редких случаях ФРАНЦУЗСКИЙ.

Но как можно был вообще преподавать в тюрьме иностранный язык? Ведь ОТКРЫТО это делать было нельзя, – это во-первых; во-вторых, – у нас даже не было клочка бумаги или карандаша! Единственным доступным методом был метод РАЗГОВОРНЫЙ.

Я сейчас уже не помню большинства своих учениц. Меня часто переводили из камеры в камеру. Учениц тоже уводили от нас. Обычно не удавалось быть вместе дольше недели. Знаю только, что учениц было много, и все дневное время уходил у меня на эти «уроки». Я переходила в заранее назначенные часы от одного угла камеры к другому, ученица и учительница усаживались поближе друг к другу и шепотом или тихим голосом проводили урок. Очень часто уроки с одним и тем же человеком происходили два раза в день, по получасу или больше.

Утром «разбирался новый материал», вечером он повторялся. Окончательно усвоенным урок считался на второй или третий день.

Среди моих учениц были совсем молодые женщины, были средних лет. Служащие, домохозяйки. Редко кто из них знал английский язык, обычно приходилось начинать с самого начала. Расскажу подробно только о двух своих ученицах по Бутырской тюрьме.

Одну из них звали Дорой. Она была еврейкой лет 20 из Подмосковья. По окончании десятилетки работала трактористкой. В школе занималась когда-то немецким, английский не знала совершенно. Помню темные внимательные глаза, пытливо глядящие на меня. Молодой глуховатый голос, с усилием повторяющий незнакомые слова. Пристальное внимание и блестящая память ученицы облегчали мою задачу.

Мы начали, как обычно, с названия всех видимых предметов и лиц (части комнаты, предметы в камере и т. п.). Что стоит, что лежит и где? Я показывала на предметы и называла слово, в редких случаях давая перевод. После усвоения глаголов ученица сама начинала строить бесконечные простые фразы. Вскоре присоединялись цвета и числа.

И с ней мы УТРОМ старались придумать и запомнить НОВОЕ, а ВЕЧЕРОМ всегда только упражнялись на СТАРОЕ. Иногда я задавала вопросы, иногда просила кратко писать видимые предметы, иногда говорила русские фразы, которые нужно было перевести.

В день запоминалось не меньше 15 – 20 новых слов. Дней через десять, когда наш словарный запас немного расширился, я начала рассказывать по вечерам фантастические истории на пройденные слова. Дора повторяла их тут же, иногда на другой день, сильно перефразируя. Всего нам удалось заниматься 17 дней, что было редким счастьем! Дора понимала уже все, что я ей говорила. Особенно любила она, когда я рассказывала ей романтические истории вымышленных героях, которые встречались, влюблялись, женились, иногда и умирали! Помню, что я могла говорить с ней даже ВОЙНЕ, хотя и в простых словах, но все же в таких выражениях, которые отражали мои действительные опасения и не предназначались для ушей соседок.

- 45 -

Другая моя ученица, с которой я недолгое время занималась, совсем в другой камере, перед самой отправкой на этап, была совсем девочкой. Темненькая, худенькая, немножко дичок, но хорошенькая, очень своеобразная и своенравная. Смутно помню нелепую историю о молодых немцах, которые помогали этой девочке колоть дрова и носить воду для тяжелобольной матери, где-то под Дмитровом.

Здесь, в тюрьме девочка до того была убита разлукой с матерью, все случившимся, своим сроком, что была на грани тяжелого нервного расстройства. Она ухватилась за уроки, как за спасение! В школе она изучала французский. Мы тоже взялись за французский. Я старалась просто ГОВОРИТЬ с ней. Всю свою недолгую жизнь, воспоминания детства, семьи, недавних тяжелых событий она пыталась рассказывать по французски. Наш последний урок прервался тем, что мою девочку вызвали с вещами, видимо, на этап! Помню взрыв ее отчаяния, худенькие плечи, затрясшиеся от рыданий, руки, вцепившиеся в меня, и голос, захлебывающийся слезами, повторяющий первые слова, пришедшие в голову, « Mon mai^tre^ ah! Mon mai^tre!» (Bидимо, в школе у девочки был учитель французского языка и она хорошо запомнила это слово.)

Должна описать еще одну встречу, тоже происшедшую в Бутырках в последний месяц моего там пребывания. Стояли жаркие августовские дни и такие же жаркие душные ночи. Ни одного дуновения не проникало за решетки нашего окна. душный спертый воздух в камере был похож на жаркое облако. Камера была узкая и длинная. Одно окно. Слева и справа вдоль стен сплошные нары. Теснота невероятная. Лежали не только на нарах, но и на полу. Помню, чего стоили ночные путешествия на «парашу». «Параша», как обычно, стояла у дверей в коридор, а я лежала на левых нарах ближе к окну. Нары ничем разграничены не были. По неписаному правилу каждый имел право занимать две доски в ширину. Мешок с мягкими вещами клался в головах, вместо подушки. Под себя стелили что у кого было, и вытягивались на своих двух досках. Однако ночью, во сне люди часто метались, сдвигались с места. Большей частью, чтобы было хоть чуточку просторнее, приходилось уговариваться с соседками – В КАКУЮ СТОРОНУ ложиться с вечера и когда поворачиваться п команде в другую сторону – то есть или все лицом к окну, или лицом к двери. Ночью часто приходилось подниматься на «парашу». Ослабевший организм не выдерживал, приходилось вставать по нескольку раз в ночь. С трудом пробираешься между раскинувшимися на полу, стараясь не наступить ни на руку, ни на ногу, ни на голову. Когда же возвращаешься обратно, успешно пробравшись через лабиринт тел, – о ужас! ты не находишь своего места! Пустого места нет нигде! Ряды лежащих женщин в сне сомкнулись, расправились немного на освободившемся месте, и твое место исчезло! С трудом опознаешь свое старое место по цвету платьев спящих соседок, видишь потом свой вещевой мешок у стены, на котором не лежит НИЧЬЯ голова и, осторожно раздвигая руками спящих, стараешься ВТИСНУТЬСЯ туда, где ты лежал минут десять тому назад!

И вот в одну такую душную ночь, когда все спали, двери камеры открылись и впустили еще одну новенькую. Это было совсем не диво! Камеры осужденных в это время все были переполнены, и все же непрерывно приходили еще и еще, особенно ночью. Все спали, никто даже не шевелился, когда приходили новые и тщетно пытались устроиться где-то среди спящих. Часто новеньким приходилось садиться прямо на пол около «параши», хотя вонь в том углу всегда была невыносимая!

Я плохо спала и в эту минуту, когда в камеру впустили новенькую, почему-то проснулась и поглядела на вошедшую. При ярком свете электрической лампы, всю ночь горевшей в камере, я увидела, как через спящие тела пробирается

- 46 -

невысокая женщина в военной форме. Она была коротко острижена, по-мужски, и даже лицом напоминала мужчину. Но больше всего меня поразило выражение ее лица.

Видно было, что она даже не видит, куда идет, не знает – зачем ее привели сюда... Что она видит перед собой что-то совсем другое и спешит догнать свое видение...

Женщина прошла к окну, отодвинула лежащих там и легла – лицом к окну, спиной к камере. Ночь продолжалась.

На следующее утро, когда камера проснулась и прошли обычные процедуры утренней поверки, умывания, раздачи хлеба и проч. и все занялись обычными делами, в ожидании прогулки на дворе, которая служила большим развлечением! – эта женщина все продолжала лежать у окна, не шевелясь и ни с кем не разговаривая. Я искоса наблюдала за ней, сидя на своем месте. Еще ночью эта женщина поразила меня своим видом. Такого страшного лица я ни разу не видела среди окружавших меня женщин. Новенькая открыла глаза, долго смотрела в небо, на полоску неба, видневшуюся в нашем окне за каменной стеной двора. Вдруг она приподнялась, встала, прошла несколько шагов по камере и поравнявшись с моими досками, остановилась, схватила меня за руку и сказала: «Переходи сейчас же ко мне рядом!» Неожиданные слова ее звучали тоном приказа. Я с недоумением смотрела на нее, но молча встала, забрала свой мешок и перебралась на доски к окну.

Весь день мы просто сидели рядом и почти все время молчали. Но, когда наступила ночь, начали шепотом разговаривать и проговорили до утра.

Эту женщину звали Татьяной. Она была медсестрой. Попала под Ельней в окружение. С боем выходили из окружения. Не хватало машин, чтобы вывозить раненых. Татьяна отстала от своих, чтобы найти машину. Попала в плен. Бежала. По дороге была контужена в голову и в ногу. Добиралась ползком до наших. Потеряла сознание. Очнулась одна в лесу. Чудом осталась жива. Была задержана, заподозрена в шпионаже, отправлена в тюрьму, осуждена.

Теперь я поняла, почему она мне в первую минуту показалась похожей на подстреленную дикую птицу! Так сильно было ее возбуждение, возмущение всего ее существа от чудовищной несправедливости ее постигшей! Она хотела бороться за свою правду, верила, что ей удастся еще оправдаться, хотя приговор уже был вынесен – пять лет, по какой-то военной статье).

Но в те минуты, когда ее надежда гасла, она была близка к безумию.

Прошел еще один день. Мы сидели рядом, кажется, держались за руки, но молчали.

Наступила еще ночь, последняя ночь. Мы опять начали тихо разговаривать. – В какой же Вы работали больнице в Москве, до войны? – спросила я.

– Я никогда не работала в больнице. Я окончила трехмесячные курсы медсестер и пошла на фронт.

– Но кем же Вы были прежде? До войны?

– Я астроном, – последовал ответ.

Тут наш разговор неожиданно принял совершенно личный характер. Оказалось, что моя новая знакомая много лет работала вместе с другом моей юности, с которым я рассталась при выходе моем замуж. Теперь она много смогла рассказать мне о днях давно прошедших. Мы обменялась именами и адресами, чтобы постараться еще увидеться в жизни.

Утром Татьяну увели, а я осталась еще на некоторое время. [Татьяна Вениаминовна Водопьянова (1903 – 1977) сотрудник Государственного астрономического института им. П. К. Штернберга (ГАИШ) при МГУ. Была ассистентом, по специальности небесный механик. До войны работала много с

- 47 -

известным московским астрономом Р. В. Куницким (1890 – 1975). Именно по портрету, неизменно в течение многих лет стоявшему на его рабочем столе, Т. В. «узнала» Н. Д., неожиданно встретившись с нею в... камере Бутырской тюрьмы в 1942г.

В начале войны Т. В., окончив курсы медсестер, ушла добровольцем на фронт, вступив вместе с рядом других сотрудников ГАИШ, в Народное ополчение (8-ую Краснопресненскую дивизию). Участвовала в боях в районе села Уварово Ельненского района Смоленской области. Занималась эвакуацией раненых. Ее дальнейшая «военная» судьба не совсем ясна: в наших разговорах с Н. Д. по поводу публикуемых ныне Воспоминаний (это было уже после кончины Т. В.) Н. Д. припомнила некоторые дополнительные факты биографии Т. В. : после плена она, вроде бы, попала к партизанам и выполняла там роль переводчицы. « Забрали» ее (как побывавшую в плену), якобы, представители спецотрядов - СМЕРШ, несмотря на защиту командира партизанского отряда. Я познакомилась с Т. В. в 70-е гг., работая в Комитете по метеоритам (КМЕТ) АН СССР. Она выполняла расчетные работы по кометам по поручению акад. В. Г. Фесенкова, тогда возглавлявшего КМЕТ. (Под Ельней погиб и старший сын Фесенкова Василий.)

Возвратившись из заключения с сильно подорванной нервной системой, Т. В. оказалась без работы. Два удивительных человека, выдающиеся ученые-астрономы приняли участие в ее судьбе: академик Г. А. Шайн, директор Крымской астрофизической обсерватории, самоотверженно помогавший многим бывшим репрессированным астрономам, и В. Г. Фесенков, взявший ее внештатным сотрудником в КМЕТ, где она работала до своей кончины. В эти годы Т. В. помогала и мне в моей работе над переводами с французского некоторых материалов XIX в. для монографии по истории метеоритики. Она и познакомила меня с Н. Д. Но о необычной судьбе самой Т. В. я узнала уже после ее кончины, из Воспоминаний Н. Д. - Примеч. А. Е.]

Чем же занимались другие женщины в камере? Ведь очень немногие интересовались иностранными языками. Чем же заполнялись долгие летние дни? Я уже сказала, что – разговорами, разговорами... Но какими?

Конечно, в первую очередь – чисто личными, семейными. Но такие « темы» не вечны. Они скорое исчерпываются. Стоит неделю просидеть вместе, даже 40 – 50 человекам, как все уже будут знать все, что один захотел сообщить другому. Приходилось прибегать к более «общим темам», понятным и одинаково интересным для всех.

Одной такой « темой» были нескончаемые разговоры о ЕДЕ, обсуждение РЕЦЕПТОВ самых разнообразных блюд.

Во всех углах камеры с утра и до вечера кто-нибудь «пек пироги», приготовлял пирожные, торты, кремы.

Самое сладкое и самое жирное особенно привлекало воображение голодных людей. Опытные домохозяйки делились своими методами с новичками в кулинарном деле. Это было какое-то безумие, какое-то мысленное смакование изысканных блюд, которые можно было увидеть только во сне! И я невольно прислушивалась к этим разговорам. Активного участия я, правда, принимать не могла потому, что не имела никакого опыта. Но я старалась сама запомнить наиболее простые и несложные рецепты кушаний, особенно вегетарианских, которые, думалось мне, я смогу еще когда-то и где-то приготовить.

Помню, что меня очень интересовал «студенческий торт», чрезвычайно несложный для приготовления, желтый цвет которому (вместо яичных желтков) должен был придавать КРЕПКИЙ ЧАЙ. Помню одну чрезвычайно интеллигентную, но очень больную женщину (типичную представительницу плеяды шизофреников!), которая особенно изощрялась в рецептах вегетарианских блюд;

- 48 -

например, рецепт «мясных котлет» – из равных частей чечевицы, гречневой и овсяной крупы, пропущенных через машинку и дающих полную иллюзию мяса!

Было еще много блюд, рецепты которых, как мне казалось, я запомнила во всех тонкостях и на всю жизнь. Но теперь – не помню ничего!

Воспоминания подобны впечатлениям от далекого путешествия. Вначале голова, все чувства – свежи. Все первые впечатления ярки и отчетливы. Но, когда путешествие затягивается, становится жарко, пыльно, ты устал – тогда все сливается в длинную бесконечную цепь, из которой трудно вырвать отдельные звенья.

Второй и очень важной ТЕМОЙ для разговоров в камере было обсуждение и толкование СНОВ. У всех почти женщин, окружавших меня в тюрьме, а позднее в лагере, – к великому моему удивлению! – в голове был целый список ТОЛКОВАНИЯ снов, живой Мартын Задека в действии! НЕ ВЕРИТЬ В СНЫ – показалось бы большинству женщин чудовищным! Каждое утро начиналось в камере с пересказа только что виденных снов. Вся камера принимала в этом самое живейшее участие!

С тех печальных времен я твердо усвоила, что видеть» яйца» в сне – означает, что кто-то явится». Если видеть белый ХЛЕБ, ПИРОГИ, БЛИНЫ, то это непременно означает ПИСЬМО или ИЗВЕСТИЕ. Видеть МАЛЬЧИКА – МАЯТЬСЯ, ДЕВОЧКУ – ДИВО. ВИДЕТЬ бумаги, ДЕНЬГИ – это какой-то ШУМ или ССОРА. Видеть КОРОВ, БЫКОВ, СВИНЕЙ – это к НАЧАЛЬСТВУ. Видеть ЛОШАДЬ – это означало ЛОЖЬ. Собака – друг, кошка – враг и т. д. и т. п. Всякие мелкие предметы – ягоды, бусы и т. п. – к СЛЕЗАМ. И т. д.

Сама я тоже видела каждую ночь сны и охотно рассказывала их окружающим, иначе они сочли бы меня «гордячкой» и «недотрогой». Мне бесконечное число раз снилось в тюрьме, а также в лагере, что я собираю ГРИБЫ или ЯГОДЫ. Целыми ночами я видела ЛЕС, чудные зеленые чащи и собирала ягоды или грибы, непременно мелкие и ярко красного цвета.

Очень часто я видела также большое количество красивых платьев, всех цветов, обычно шелковых, висевших у меня в гардеробе. Все их мне нужно было примерить или надеть.

Но снились мне и другие сны. Очень часто мне снилось, что я прихожу домой, вижу всех, сажусь вместе с семьей за стол, разговариваю с ними, расспрашиваю о них, все рассказываю о себе. Но все время смотрю на часы и знаю, что мне нужно опять УХОДИТЬ!

Лично я люблю другие сны, и такие сны мне тоже снились. Об этих снах я не рассказывала никому, и лишь сама наслаждалась ими. Очень часто я видела во сне КАРТИННЫЕ ГАЛЕРЕИ, которых никогда не видела в жизни. Ходила по залам, смотрела на чудные картины и потом, когда просыпалась, долго помнила их все, как будто видела их в действительности! Иногда мне снились целые романы о вымышленных героях, о которых я никогда раньше не думала в бодрствующем состоянии. Никогда в жизни, ни до этого, ни после – я не видела уже таких чудных, фантастических снов! Сны исцеляли дневные раны, успокаивали, уносили далеко, далеко от земли! Чем безотраднее была жизнь, чем острее горе, тем лучезарнее были сны.

Теперь, может быть, смешно говорить об этом, но приходится признаться, что за все время тюремного заключения и в первые годы пребывания в лагере сны были для нас неисчерпаемым источником отрады и забвения!

Помню такой сон: темная южная ночь, теплая и беззвездная. Смутно белеет в темноте высокая белая стена с круглыми башнями. Я стою у подножия этой стены. Но вдруг поднимаюсь, и мне ясно видна одна из этих башен. Наверху башни – круглая площадка, окаймленная зубцами стены. Посредине этой

- 49 -

площадки стоит большой круглый стол. Вокруг него сидят люди в белых одежда. Их всего двенадцать. Один стоит. Он в белой одежде, длинные волосы падают на плечи, глаза сияют. Он высоко поднимает БОЛЬШУЮ ЧАШУ с темным вином, и вдруг из этой чаши разливается розовое сияние необычайной яркости и красоты и словно озаряет темноту. Мне казалось тогда, что это был Христос со своими учениками, и видела я – Моление о чаше, а может – Тайную вечерю.

Запомнился мне еще один сон, который я помнила долгие годы, и он приносил мне за эти годы радость и утешение. Еще в Таганской тюрьме, в начале лета, когда я сильно тосковала и плакала о всех своих близких и особенно хотела знать о судьбе мужа на фронте, мне приснился такой сон: будто была ПАСХАЛЬНАЯ ночь и я была одна в Москве. Будто я шла к заутрене, куда-то далеко по совершенно темным улицам. Дошла до церкви Богоявления (на Елоховской) и кто-то мне сказал, что в церкви идет богослужение, хотя снаружи церковь казалась темной и пустой. Богослужение шло в подземных залах, под церковью. Там ярко горели свечи, сверкали драгоценные иконы и золотые ризы священников. Слышалось пение стройного хора, ликующие звуки «Христос воскресе!» А я стояла в темном углу одна и горько плакала. Когда богослужение кончилось, я очутилась на улице. Уже брезжил рассвет, но все окутывал такой густой белый туман, что даже колокольни не было видно. Вдруг все небо порозовело от приближения солнца. И откуда-то сверху, в первых лучах солнца спускался муж, весь в белом, и улыбался мне со словами: «Мы с тобой увидимся, только не скоро.»