Глава VII. В дальний путь!

Сколько долгих месяцев тюремного заключения мы все думали об ЭТАПЕ, о далеком лагере! Сколько было у нас нескончаемых разговоров, питаемых скупыми крохами обрывочных, иногда совершенно фантастических сведений. Сколько мы «готовились» к этапу – кто как мог! Кто экономил продукты, откладывал сухари, сахар из получаемой передачи. У кого не было никакой передачи, тот складывал в маленькие мешочки те микроскопические порции сахара, которые мы все ежедневно получали. Пытались сушить из «паек» сухари – на задней части нар, на окне, – хотя за это следовала суровая кара! – В глазах тюремных надзирателей сушка сухарей являлась сигналом, что заключенный готовится к побегу. Это всегда строго каралось – отбирались все продукты, хотя бы и из домашней передачи. Виновного сажали в карцер; иногда просто переводили в другую камеру.

Я ничего не сушила и ничего не готовила заранее, жила, как говорится, «одним днем». Но все же меня часто расстраивал мой «гардероб». Правда, в той единственной передаче, которую принесла мне Шура, было очень много вещей, чрезвычайно для меня ценных: было старое демисезонное пальто, были старые туфли-лодочки, два платья. Но не было ничего из носильного белья, ни одного полотенца, ни одного носового платка? Заметив мое огорчение, ми соседки пришли мне на помощь. Среди них были такие, которые получили в передаче чуть ли не дюжину белья! Мне подарили две дамские рубашки, чулки, трико, что-то еще, – кажется, полотенце. Это было еще задолго до этапа, не меньше, чем за месяц.

Когда же ОЖИДАНИЕ ЭТАПА превратилось в действительность, и мы сидели уже на Краснопресненской пересылке, спешно начались последние приготовления.

Краснопресненская пересыльная тюрьма. – Тюрьма, совсем непохожая на обычную. Она напоминает, скорее, большой вокзал, забитый людьми, ожидающими поезда. Люди сидят на полу мрачного зала, некоторые прямо спят на своих вещах.

И я сижу на полу в углу одного зала вместе со всеми своими вещами. И я, как и все окружающие меня женщины, что-то спешно шью из тряпочек, которые подарили мне случайные соседи. Рядом со мной нет никого, кого бы я знала по камере. Лица опять все совершенно новые. Но это не имеет значения. Мы все – заключенные, мы все идем на этап. Значит, мы все равны, все близкие попутчики.

Надзиратели не обращают никакого внимания на то, что у всех в руках иголки и все шьют, хотя прежде, в тюрьме по всем камерам всегда проводились жесточайшие обыски для изъятия всех «режущих и колющих» предметов, как то – ножей, иголок и проч., которыми заключенные могли бы лишить себя жизни.

Когда заключенный «шел на этап», в этот час тюремные строгости до некоторой степени ослабевали! На Краснопресненской пересылке словно работала артель по мелкому ремонту старой одежды. Но больше всего шили мешки и мешочки. Для шитья пользовались особыми нитками, которые на долгие годы заменили нам обычные катушечные нитки: нитки выдергивались из полотенца, так что все полотенца со временем превращались в сплошное «филе"! Охотно распускали и паголенки чулок, так что чулки иногда едва прикрывали колено.

Во время этих приготовлений к отправке, когда я пересматривала свой «гардероб» и окончательно укладывала все в импровизированный вещевой мешок, я решила, что теперь я настолько богата, что могу поделиться с менее имущими. Одну из подаренных мне рубашек я отдала одной молодой женщине, – тоже Татьяне! Жена молодого командира, она вместе со старушкой матерью и

маленькой дочерью эвакуировалась в начале войны в глубокий тыл, под Петропавловск, ст. Тайнча. Там она попала в тяжелые условия, столкнулась с бюрократизмом местных властей; не сдержалась, за резкое слово попала в тюрьму. Местные судьи не решились, однако, вынести ей приговор и этапом направили ее в Москву. Там она была осуждена «за болтовню», ст. 58, п. 10, 10 лет. Теперь ее, после вынесения приговора, опять отправляли на этап. Она пропутешествовала таким образом почти 10 месяцев. Этап, московские тюрьмы, теперь опять – этап. Полная неизвестность о ребенке и о старухе-матери, оставшихся на чужой стороне; никаких передач. Одежда, превратившаяся от прожарок в лохмотья. Я дала ей рубашку со словами, что эта рубашка – ЗАЛОГ НАШЕЙ ОБЩЕЙ СВЯЗИ, всех тех, кого постигла судьба «жертв войны». За мной и другие помогли Тане снарядиться в далекий путь, – ей надавали немало вещей. Она была в тяжелом психическом состоянии. Из обычной молодой женщины, жены командира, матери ребенка, студентки какого-то института, какой она была до войны, она во время своих невольных скитаний превратилась в человека, потерявшего почву под ногами, закусившего удила и сыпавшего на всех и на вся – оскорбления, допускавшего непрерывные антисоветские выпады. Казалось, что она – не в своем уме! Оборванная, страшная, с горящими глазами под густой копной черных спутанных волос!

Когда я передавала ей рубашку, я думала, что она – швырнет мне ее в лицо! Но вышло – наоборот. Татьяна заплакала. Оказалось, что это было – первое проявление внимания к ней за эти месяцы. Простая теплота случайных попутчиц сломила в ней нервное напряжение, толкавшее ее на ряд эксцессов. Слезы помогли ей опомниться, взять себя в руки – ради будущей (хотя и далекой!) ВСТРЕЧИ с ребенком!

Здесь же, на пересылке, производился последний ОБМЕН АДРЕСАМИ среди тех, кто не хотел потерять друг друга из вида и может быть, когда-нибудь, когда все это кончится! – по домашнему адресу сможешь найти друг друга. Адреса заучивались, как стихотворения, много раз переспрашивались и уточнялись. (И у меня когда-то в голове был длинный список адресов, очень длинный! Но к тому времени, как адреса смогли бы пригодиться, я почти все перезабыла.)

В ожидании этапа казалось очень важным запомнить адреса. Ведь это были для нас «ниточки», связывавшие между собой живых людей, которые часто за несколько тяжелых дней успевали сжиться между собой и дрожали, что их насильственно разлучат!

Да, немало сил отдали мы на подготовку к этапу! Долго ждали мы этой страшной минуты. И, наконец, она настала.

Пришла и моя очередь. Вызвали «с вещами». «Черный ворон» белым днем везет нас в необычном направлении – подъезжаем к каким-то железнодорожным путям. Здесь нет ни железной решетки, ни высокой каменной стены. Все, как обычно, на ж. д. путях: все открыто, видно далеко. Виднеются отдельные кучки людей с вещами. Около них шагают часовые.

Мы сели на старые шпалы около путей, молча слушали отдаленные гудки паровозов, какие-то звуки уже забытой обычной жизни.

Зачем нас привезли сюда? Как видно, скоро поедем поездом. Каким поездом? Товарным? Пассажирским? Куда нас повезут? Почему и мужчины вместе с нами? – Спросить было некого. Казалось, все о нас забыли, никто не замечает. Только часовые шагали неподалеку.

Я смотрела на Москву. Немного что было видно. Какие-то грязные домишки вдоль ж. д. путей. Но все же это была Москва, дорогая, любимая с детства, единственная. Сам воздух ее словно придавал бодрость. Но что будет, когда она останется далеко?

Раздалась команда: «Поднимайся! Шагом!»

Путаясь в ногах одна у другой, волоча мешки с вещами, двинулись по путям. Шли долго. Наконец, остановились у пассажирских вагонов, стоявших на путях. Но паровоз еще не был прицеплен. Вновь прозвучала команда: «Садись!» – Садиться? Куда? – В вагоны?

Нет. Нет. Это началась последняя проверка, перекличка заключенных. Садиться в вагоны было еще рано. Пока нужно было САДИТЬСЯ ГДЕ СТОИШЬ, вернее сказать, СТАНОВИТЬСЯ НА КОЛЕНИ, там, где стоял, потому что заключенных во время этапа считали только в таком положении, чтобы никто не мог убежать. В том месте, где мы стояли, сбившись в кучу, были большие лужи от недавнего дождя. Под окрики часовых и командиров эшелона пришлось стать на колени – ПРЯМО В ГРЯЗЬ. Так, стоя на коленях в грязи, я в последний раз взглянула на Москву, которую мне суждено было не видеть 13 долгих лет! Хотелось все охватить этим взглядом и унести с собой – и высокое осеннее небо, и залитые вечерним солнцем крыши домов, и ж. д. пути, и склады, и заборы.

Раздалась команда:"По вагонам!» – Нас стали грузить в вагоны. Кучки людей, сбившихся, как овцы, начали растягиваться в беспорядочные цепочки. С трудом карабкались на высокие подножки вагонов, падали, роняли вещи. Цеплялись за ступеньки, путались в вещах, сталкивали друг друга.

Вагон оказался пассажирским. Теперь бы мы сказали, что это был «жесткий купированный вагон». Тогда же мы узнали, что он носит среди заключенных название «столыпинского». В одно-двухместное купе помещали человек 10 – 12 с вещами. На каждой полке размещалось по два – три человека, также и на самой верхней, вещевой полке, а также и на полу под нижней полкой. Вначале я попала на самый верх. Хорошо было лежать на животе и смотреть сверху вниз в узкую щелку забитого окна. Виден был мелькающий за окном лес, какие-то станции, поселки.

Пока поезд еще не тронулся, в купэ стоял такой шум, такой разноголосый спор взволнованных женских голосов, что казалось – купэ никогда не успокоится! Наконец, все разместились. В двери щелкнул замок. Суета затихла. Вскоре поезд тронулся. Когда я немного огляделась, оказалось, что никого из сколько-нибудь близких мне людей в это купэ не попало. Все лица были опять новые.

Но какое это имело значение! Ведь мы ехали, ехали! И куда бы нас ни привезли, мы увидим там НЕБО, мы будем дышать воздухом!

Наше путешествие было, однако, не из приятных. В купэ скоро стало трудно дышать. Открывалось это купэ всего два раза в день, как камеры тюрьмы, и тогда нас водили в уборную. Пища же наша состояла из черного хлеба и очень жирных селедок, которые нам выдали сразу при входе в вагон, на все время проезда. Некоторые съели все сразу, и у них открылся понос. Но в уборную все равно не пускали больше двух раз в сутки.

Другие женщины страдали от селедок такой неутолимой жаждой, что пили неимоверные количество холодной воды. Воду можно было попросить у часового и в неурочное время. Если часовой был достаточно добр, то открывал окошечко и подносил ведро с водой. Кипяток мы видели, кажется, не больше двух раз за все время пути.

Но стоило хорошенько напиться воды, как появлялась «малая нужда», удовлетворить которую разрешалось тоже два раза в сутки. Помню, что одна из попутчиц, женщина уже немолодого возраста, употребляла свою большую литровую эмалированную кружку и для питья воды, и для обратных целей...

Но даже это не могло сравниться с тем, что творилось в соседнем купэ, направо от нас. Там ехали мужчины. Стенки купэ были тонкие, их разговоры и проклятия постоянно были нам слышны. Слышно было, как ругали одного

старика, который мочился в собственные валенки и пропитал все купэ жутким зловонием.

Немногим лучше было и у нас. Я, правда, не страдала ни от жажды, ни от других желаний. Я умела всю жизнь пить минимальное количество жидкости, эта счастливая привычка помогла мне и теперь. Селедки я ела мало, крошечными кусочками, заедая большими кусками хлеба. Кружка воды на день. Но мучило другое – на моем «третьем» этаже было так нестерпимо душно, что пот тек с меня, и я нем могла спать. Мне удалось поменяться, и я заняла место под нижней скамейкой, на полу. Там можно было вытянуться и было очень прохладно. Но только я заснула, как опять проснулась от нестерпимого зуда – я вся была покрыта мельчайшими живыми точечками – это были малюсенькие клопы, не дававшие покоя ни днем, ни ночью, – ведь на полу под нижней скамейкой и днем было темно!

Ехали мы быстро. Наш поезд шел, как настоящий пассажирский. Помню, что до Казани продолжалось затемнение. Переехав Волгу, даже мы, в нашей клетке на колесах, поразились яркому, ничем не затемненному электрическому свету!

Каким-то таинственным образом мы, конечно, скоро узнали, что едем через Казань на Свердловск. У конвоя шел разговор, что нас везут в «Карлаг». Это слово не говорило нам ничего. Мы совершенно не знали, где находится этот таинственный «Карлаг», думали, что путь наш лежит через Сибирь. Кто-то услышал еще более таинственное слово: «Карабас», которое показалось совсем непонятным. Через трое суток пути мы прибыли в СВЕРДЛОВСК.

Наши двери открылись, наконец. Поезд стоял на запасных путях, далеко от ж. д. станции. Раздалась команда: «Выходи!» Все стали выходить с вещами и прыгать с высоких ступенек на ж. д. полотно. Долго шли через пути, через товарную станцию. Вышли, наконец, на улицу. Шли по настоящим городским улицам, по которым ходили трамваи, полные людей, шли – белым днем!

Помню, как один трамвай остановился, пропуская нашу колонну, и из окон трамвая глядели пассажиры – некоторые с явной жалостью, другие с ужасом, третьи равнодушно. Помню чувство жгучего стыда – идти под конвоем по улицам города, когда на тебя глядят обыкновенные люди, не преступники, а ты должен шагать, шагать мимо них под окрики конвоира!

Нас привели в Свердловскую пересыльную тюрьму, где мы пробыли около двух недель, отбывали карантин.

В Свердловской тюрьме прилично кормили. Нары были в три этажа. Когда забирался на самые верхние нары, то все казалось далеким – далеким, даже гул голосов оставался внизу. За несколько часов до нашего отъезда в нашу камеру ввели Аню Тарасову, сестру моего мужа. Радость встречи была недолга – мне нужно было уходить из камеры и опять продолжать путь. На этот раз по улицами Свердловска нас гнали поздно, было безлюдно и темно. Посадка в вагоны происходила тоже почти в темноте при яростных криках конвоя и проклятиях начальников эшелона.

И вот мы опять в каком-то вагоне и опять кругом новые лица.

Единственным ярким впечатлением для всего эшелона была неожиданная встреча во время посадки одной заключенной с сыном, ехавшим на фронт. Имя этой заключенной передавалось из уст в у ста по всему поезду. Звали ее ГОЛОСОВА Нина Александровна, жена известного русского архитектора. Я мимолетно видела ее в одной из камер Бутырок. Высокая, стройная, красивое лицо с большими синими глазами, обрамленное каштановыми локонами. Совсем еще молодая – лет 30 с небольшим.

Сын, совсем молодой мальчик, такой же высокий и красивый.

Эшелон красноармейцев, отправлявшихся на фронт, стоял бок о бок с нашим составом. Нина Александровна увидела сына издали, когда поднималась на ступени своего вагона. Она страшно закричала, упала на площадку. Конвой подхватил ее и впихнул в вагон. Но сын УСЛЫХАЛ голос матери и тоже с криком: «Мама, мама!» кинулся к ее вагону. Но его схватили, увели...

Дня через два мы прибыли в ПЕТРОПАВЛОВСК. Приехали ночью. От ж. д. станции до города было несколько километров. А ведь для нас теперь в любом городе было только одно гостеприимное место – тюрьма.

Шли по шоссе, в полной темноте, взявшись за руки, таща один другого. Шли, утопая в грязи, падая в какие-то ямы и канавы. Некоторые теряли в темноте вещи, падали сами. Я ничего не видела в темноте и спотыкалась на каждом шагу. Но мне попались добрые попутчицы, они упорно тащили меня за собой. И мы, наконец, ДОШЛИ и прямо ночью попали в темную мрачную БАНЮ с низким деревянным потолком, с темными закопченными стенами. Деревянные лавки были непомерной ширины и толщины, а на них стояли деревянные шайки, такие большие и тяжелые, что их даже без воды едва можно сдвинуть с места! Словно здесь когда-то парился Ермак Тимофеевич или кто-то богатырской силы.

После бани, еще распаренные, с мокрыми волосами, мы попали в какое-то темное мрачное помещение с выбитыми стеклами. Ветер гулял по этому холодному «сараю». Еще в бане я встретилась с одной старой знакомой по Бутыркам – Варварой Петровной Марковской.

Старая опытная медсестра со стажем, еще времен Гражданской войны, она была перед войной и в начале войны старшей сестрой-хозяйкой одной московской больницы. В момент московской паники 16 октября 1941 г. ее непосредственное начальство, пользуясь паникой, захотело присвоить себе имущество больницы. Но Варвара Петровна отстаивала вверенное ей имущество. Тогда этот человек, после окончания паники, для спасения своей шкуры прибег к испытанному средству контратаки, – обвинил ее в том, что она «ждала немца» и для немца хотела сохранить имущество больницы. Арест. Тюрьма. 10 лет. Когда я встретила Варвару Петровну в камере осужденных в Бутырках, она была в тяжелом состоянии. Сознание чудовищной несправедливости словно раздавило ее. Она почти не разговаривала, ничего не ела, только пила чай с хлебом. Часто угощала меня своей порцией супа или каши. И все-таки рассказала свою историю.

Вот с этой Варварой Петровной я и встретилась в бане Петропавловской тюрьмы. И с ней я легла рядом на голые грязные нары в холодной пересылке.

Варвара Петровна чувствовала себя очень плохо. Ее бил озноб, она вся горела. Мы легли рядом, я старалась согреть ее своим телом и только что и делала, что укрывала ее своей меховой дохой. Когда мы доехали до Карабаса, у нее оказалось тяжелое крупозное воспаление легких и она надолго задержалась в больнице и отстала от нас.