Глава 5

Тюремные уроки

 

Я попал в камеру первого корпуса, номер 53. Перед тем, как войти в камеру, мне вручили матрац. Ни одеяла, ни простыни не дали. А матрац был такой, что, как говорят в тюрьме, сто человек на нем умерло. Это было подобие матраца, грязный мешок, набитый то ли ватой, то ли ветошью. Чтобы ложиться на такой матрац, нужно было равномерно расправить эту вату, или ветошь. "Может мой дед спал когда-то на этом матраце?", - подумал я.

И так, когда я перешагнул порог камеры номер 53, в ней не было никого. Камера была на четыре человека, обычная. По бокам стояли двое двухъярусных нар. Справа от двери находилась так называемая параша, импровизированный туалет. Это была тумба высотой, примерно сантиметров сорок. Такая же она была и по ; длине, и по ширине. В середине этой тумбы было отверстие. Его диаметр был, примерно, пять, семь сантиметров. К этому отверстию подходила труба с

 

краном. Все открытое, не загороженное. Заключенные у всех на виду заходили на эту тумбу по нужде, предварительно открывая кран в трубе.

Когда я стоял в дверях камеры, завели еще одного заключенного. Оказалось, завели его с прогулки. Он вошел, за ним захлопнулась дверь.

- Здорово, - сказал он мне, - откуда: с этапа или местный?

- С этапа.

- А откуда?

- Из Находки.

Он протянул мне руку.

- Меня зовут Борис.

- О, меня, тоже Борис, - сказал я, пожимая его руку.

Мой новый знакомый был невысокого роста, худой. Лицо у него было землистого цвета. "Мало на воздухе бывает", подумал я.

- За что здесь?

- 190-ая и 70-ая, - назвал я статьи, но они ему ни о чем не говорили. Он не знал их.

- Первый раз попал?

- Первый.

- А я, второй, а таких статей что-то не слыхал.

Я коротко рассказал ему о себе.

- Ну, и гонишь ты кучно. Придумал бы что-нибудь попроще.

- Как понять "гонишь кучно"?

- Ну, легенды придумываешь для себя. В наше время это невозможно, что ты говоришь. Да и верующие в наше время, одни бабки да деды, молодых я и не встречал. Значит в первый раз, говоришь, здесь? Тогда я тебе экскурсию по хате сделаю, а то попадет такой интеллигент в общую хату, где человек пятьдесят, не знает ничего, за себя постоять не может. Братва это видит сразу, тут же стараются на чем-нибудь поймать, на крайний случай, чушкой сделать.

 

- Как это "чушкой сделать"?

- Ну как... чушка под нарами спит, носки в камере всем стирает, а потом весь день у трона стоит со шваброй, всех с облегчением поздравляет, а неприятный воздух шваброй разгоняет. Песни поет для братвы. Вот это, - продолжал он, подводя меня к туалету, - «трон». Чтобы им пользоваться, надо знать правила. Первое, что ты должен сделать, если хочешь идти на трон, это убедиться, что никто не ест, и на тумбочке нет никаких продуктов. Когда ты в этом убедишься, предупреди всех, что на трон пойдешь, чтобы продукты никто не доставал. Второе правило: если идешь на трон, сделай бумажный факел, подойди к трону, открой воду, зажигай факел. И не вздумай промахнуться мимо дыры. Правда, для этого сноровка нужна, но старайся. Факел освежителем воздуха служит и помогает. Руки после туалета здесь моют, он показал на раковину напротив туалета.

В тюрьме ты должен стричь ушами и глазами, иначе пропадешь. Ты должен слышать, о чем говорят дубаки на коридоре. Должен слышать все стуки, которые будут раздаваться слева или справа, снизу или сверху, отовсюду. Ты чувствовать в тюрьме жизнь должен. По тюрьме ходят «кони». Без «коней» здесь, гибель. Услышишь стук в потолке, прими «коня». Услышишь стук три раза, значит конь не твой, дай ему дорогу-

- Я ничего не понял: какие "кони", какие "дороги"?

Он покачал головой.

- Такой чепухи ты не знаешь.

Он подошел к окну, пошарил рукой по подоконнику и вытащил оттуда что-то. Протянул на ладони гвоздь с намотанной на нем ниткой.

- Это и есть «конь».

- А как же им пользоваться?

- Я покажу тебе. Такие «кони» ходят по всей тюрьме. Если попал тебе «конь» в твою хату, а мы сидим в пятьдесят

 

третьей, а нужно передать в другой корпус, допустим, в трехсотую, первое, что ты должен сделать, прикатать дубака и Дурова.

- Какого "Дурова", и как "прикатать"?

- Ты что, Дурова не знаешь, укротителя зверей? Мы, звери, а кормят нас Дуровы. Дуровы, это те, кто баланду разносят. Они по всем этажам ходят. А "прикатывать", значит быть в хороших отношениях с ними, или чтобы они были зависимы от тебя.

- Как они могут быть зависимы в тюрьме?

- Первое знай, что в тюрьме все преступники, и кто арестован, и те, кто нас охраняет. Здесь продается все. Это большой базар. Вот, к примеру, смотри, - он полез под раковину для слива воды, достал оттуда полиэтиленовый пакет, - смотри, в тюрьме чай не положено, а у меня есть чай. За чай здесь пятнадцать суток карцера дают, а ты думаешь, кто мне его принес? Дубак же и принес. Если у него много чая, он дает «Дурову», тот продает.

- А как покупать, если у тебя денег нет? Деньги-то все на вахте отбирают.

- Э-э, друг, да ты, оказывается, ничего не знаешь. Если у тебя есть родственники или друзья, которые хотят помочь тебе, ты пишешь им письмо и отправляешь его через дубака нелегально. Дубак дает тебе адрес, на который твои должны послать тебе деньги. Отправят тебе твои, ну допустим, 500 рублей, половину из них дубак себе берет, а остальные тебе приносит. А потом будет продавать тебе или у другого можешь покупать. Предположим, пачка чая стоит 70 копеек, или один рубль, тебе он продает за 10 рублей. Или, предположим, бутылка водки стоит 5 рублей, он продает за 50.

- А что разве и водку они продают?

- Здесь еще не то продают.

Он достал пачку папирос, вытащил одну.

 

- Ты знаешь, что это такое?

- Я не курю, не знаю.

- Это наркотик, гашиш, который курят. И стоит такая папироска 5 рублей. Вот видишь, так «Дуров» от тебя зависит. Ты - от них, они - от тебя. Но не каждому дубаку доверяй, и он не каждому доверяет. Здесь все друг друга сдают. Один и тот же дубак в одной хате будет продавать чай, анашу, водку, а в другой хате будет обыск делать, отбирать все. В той хате, в которую он продал, он отбирать не будет. Это - железный закон.

И другой способ продажи есть. Только приходишь ты на вахту в тюрьму, дубаки уже всю одежду на тебе оценивают, что на тебе есть. Бывает человек одет очень хорошо. Взяли, например, его в гостях, или в кинотеатре, особенно зимой. Смотришь, а на нем одето тысячи две-три: дубленочка, шапка дорогая из соболя или из норки, ботинки и костюм импортные, или свитер дорогой. У кого зубы золотые, такому место с вахты сразу определено в камеру лохмачей.

- Кто это такие?

- Лохмачи что ли?

- Ну да.

- Здесь есть разные камеры. Есть камеры для лохмачей. Это - уголовники, которые хотят здесь легко прожить. В такую камеру и направляют тех, кто слишком хорошо одет.

- А что, они их там раздевают?

- Ну зачем раздевают, раздевать некультурно. Лохмачи раздевают технически. Делается это очень просто. Играют лохмачи между собой в шашки, в домино, в карты, во что угодно, лишь бы играть. Играют, играют, и он не выдержит, присядет сыграть с ними. Лохмачи ему специально проигрывают, а когда проигрывают, говорят, что они под интерес играют. Специально проиграют ему сигарету, потом спички. Тот в азарт входит, радуется уже

 

и забывает, что в тюрьму попал. Тогда и начинают они свое искусство показывать. Один играет, а все смотрят, и все знаками своему показывают. Выиграть бесполезно у них, да и карты у них меченые. Вот тут они и начинают его раздевать.

Проиграет он всю одежду, играть ему уже не на что, а он отыграться хочет. Начинают на присядки играть. Один раз проиграл, 50 раз присядь. Можешь в долг играть, потом присядешь или отыграешься. Проиграет тот несколько тысяч присядок, ему говорят: "Сначала это присядь, а потом дальше играть будем".

Он с ними торговаться начинает, за какое время присесть. Ему говорят, что за день, хотя знают, что ни один спортсмен столько раз не сможет присесть, да еще и без тренировки. Он приседает до тех пор, пока уже подняться не может. А его подгоняют: "Давай, давай!". Он уже не в состоянии не только приседать, но на ногах стоять. Тогда он сам начинает умолять: "Может я чем другим расплачусь?". Тогда ему предлагают, что если у него есть коронки золотые, то сто присядок за одну коронку могут сбросить, а долг еще с тысячу присядок. Тогда его тут же заставляют письмо писать родственникам, чтобы деньги прислали на адрес, который они дадут. Каждые десять присядок, один рубль, а бывает одна присядка, рубль, как сторгуешься. И он будет сидеть в хате до тех пор, пока ни пришлют деньги. Никуда его не переведут, администрация тюрьмы замешана в этом.

А если деньги вовремя не приходят, его бить начинают, заставляют писать другим родственникам. А когда его из хаты уберут, одежду его дубаки забирают, а за это приносят чай, водку, анашу.

Так что, никогда ни с кем, ни во что под интерес не играй, - поучал меня мой новый знакомый, - я тебе только поверхностно рассказал. Сам ко всему присматривайся,

 

стриги все на лету, иначе отсюда не выйдешь, тем более что ты, как говоришь, за КГБ числишься.

И вот еще что, камеру камерой никогда не называй. Это по-нашему называется хата. Знаешь, как в песне: "Ребята настоящие, тюрьма нам дом родной". И номер ты неправильно называешь. У нас хата не 53, а пять-три, и к этому привыкай. Пойдешь ты, например, в 255-ую, она будет два-пять-пять. Это для того, чтобы хаты не перепутать. Тебе здесь придется много по телефону разговаривать. Я обрадовался.

- А где здесь телефон?

Он ухмыльнулся.

- Здесь несколько "телефонов" есть. Первый - вот.

Он показал на отверстие в троне.

- Если тебе надо передать что-то не особо важное, кричи в эту трубу. Вызывай так, ну например: "Восемь-пять, восемь-пять, - это над нами, на третьем этаже, - они услышат. Вот смотри: "Восемь-пять, восемь-пять, - на связь, - закричал он в отверстие, потом повернулся ко мне и говорит: "Сейчас я за тебя узнаю". Через несколько секунд глухо послышалось:

- Восемь-пять слушает.

- У вас там есть кто из Находки?

- У нас нет, - послышалось в трубе, - но сейчас узнаем.

Мы стояли и ждали. Минут через пять мы услышали:

- Пять-три, пять-три.

- Пять-три слушает.

- В девять-один полхаты из Находки.

- Узнай, фамилия Перчаткин им знакома?

Еще минут через десять снова послышалось:

- Слышали за такого, в газетах за него писали, то ли баптист он, то ли политик, кто его знает.

Борис посмотрел на меня, засмеялся: "Вот видишь, здесь не обманешь, а вообще, я сразу заметил, ты не похож на

 

преступника". Он заходил по камере, а потом взял алюминиевую кружку и сказал: "А это, другой "телефон". Скоро ужин будет, сахарку раздобудем".

Он взял подушку, два раза стукнул ею о стену: "На коридоре такого стука не слышно, и у нас почти не слышно, а там они слышат". Послышался ответный удар. Мой новый знакомый приложил кружку дном к стене, и стал кричать в нее, как в рупор. У нас прорывался его голос, приглушенный, как из воды. "Пять-два, пять-два, - кричал он, - нас здесь двое, сидим полностью на голяке. Если у вас есть грев, зашлите что-нибудь, хоть сахарку".

Потом он перевернул кружку обратной стороной к стене, приложил ухо ко дну кружки, опять перевернул кружку. "Дуров у меня прикатанный, я его зашлю, если есть дрова, зашлите, у меня дрова кончились". Пока он разговаривал по "телефону", в коридоре загремели миски, захлопали кормушки в камерах, разносили баланду.

- Да, еще, - сказал Борис, глядя на мой матрац, который я бросил на второй ярус, - если есть места на первом ярусе, никогда не бросай матрац на второй ярус. Он стащил мой матрац и бросил на другие нары, на первый ярус.

- На втором ярусе спит всякая шелуха, конечно, не чушки, тех место только под нарами, но, вообще, всякая шелуха. Их по роже определять надо.

Открылась кормушка и в нашей двери, и в ней показалась какая-то труба из оцинкованной жести. Борис схватил чайник с тумбочки, подбежал к кормушке, и подставил его под трубу. Оттуда полился остывший кипяток. Пока чайник наполнялся кипятком, Борис что-то тихо шептал в кормушку. Труба исчезла, кормушка захлопнулась, а через несколько минут открылась снова. На ее полке появился хлеб. Борис подбежал, взял хлеб,

 

передал его мне, чтобы я положил его на тумбочку, а сам стал принимать баланду и снова вел какие-то переговоры.

Через несколько минут мы уже ели баланду. На этот раз баланда состояла из вареной вонючей и очень кислой капусты и нескольких маленьких кусочков картошки. Я выловил картошку, съел и сказал:

- Не могу я есть такую баланду.

- Это потому, что ты недавно с воли. Пройдет немного времени, отощаешь, тогда будешь есть. Правда, когда я грев получаю от матери, я тоже не ем эту баланду.

Я догадался, что грев, передача с воли.

Кормушка снова открылась. На пол упал журнал и небольшой пакет. В пакете оказался сахар. Его было полкружки. Журнал - "дрова", - подумал я, но ничего не сказал.

- Сейчас чай будем варить. Помоги мне дров приготовить.

Он взял журнал, вырвал с десяток листов и сказал:

- Сейчас я научу тебя, как дровишки делать. В тюрьме чай не положено, тем более, жечь ничего нельзя. Только, когда на трон идешь, дубаки допускают жечь факел, поэтому, когда чай кипятишь, дыму не должно быть.

- Есть несколько способов кипятить чай, чтобы не было дыма и запаха, - продолжал он, - этот, что я покажу сейчас, - самый экономичный. Держи нитку натянутой вертикально, - сказал он, - завел лист за нитку и стал ловкими движениями резать бумагу. Каждый лист он разрезал вдоль на три равных полоски. Каждую полоску согнул вдоль, потом, еще раз, только уже поперек. Получился треугольник. Мы быстро превратили все бумажные полоски в такие треугольники.

Борис взял свою кружку. Я обратил внимание, что ручка кружки была обмотана толстой суконной ниткой. Я понял, что это изоляция, чтобы не обжечь руку, когда кипятишь чай.

 

Треугольники исчезали один за другим. Когда их осталось три, или четыре, вода в кружке стала закипать. Борис бросил в нее столовую ложку чая. Дыма действительно не было, и почти не было запаха.

- Бывало варишь чай, а дубак откроет кормушку и что-нибудь спрашивает, ты ему отвечаешь, а сам чай продолжаешь варить. Ты всегда должен быть умнее дубака, иначе не выживешь.

Когда мы пили чай, Борис сказал:

- У тебя такое дело, что везде, где ты будешь находиться, в любой хате, к тебе обязательно наседку подкинут, так что присматривайся. Наседки будут постоянно меняться, и в хате их может быть не одна, вдруг, кто тебе будет сочувствовать, и не даст им нужную информацию. Настроение свое не показывай никому. Под плохое настроение обычно начинают крутить. И запомни, никогда, никому, ни в чем не признавайся, даже если тебя за руку поймали. Они, следователи, вот пусть и доказывают твою вину, а ты не помогай им в этом. Смотри им в глаза и отказывайся. Весь расчет у них на слабонервного.

- А как наседку определить?

- Не определить, а выкупить, - на нашем языке это так называется. Это делается очень просто. Наседку никогда не подсунут тебе того, кто первый раз попал. Ищи ее среди тех, у кого не первая ходка, вот, как я. Никому не говори, за что сидишь, мешок овса украл, и все, а начнет кто интересоваться, ты сразу из его вопросов определишь, что он о тебе что-то знает. В лоб такому, и из хаты на пинках его. Тебя братва всегда поддержит в этом.

Еще другой способ есть выкупать тех, кто за тобой смотрит, интересуется. Человек, когда по первой ходке идет, ему грев носят жена или невеста, или мать, а кто, как я здесь, они никому не нужны, нет у них ни жены, ни невесты, друзьям нужен только пока на воле. Ну мать

 

разве что принесет когда, если живая, и то грев раз в месяц положено, пока под следствием. А смотришь, сидит такой бес, не по первой ходке, а у него и чай, и курево, и все есть, и все его куда-то вызывают, то в больницу, то к адвокату, то к следователю, и оттуда он все приносит. Обычно такие говорят, что адвокат или врач, друг детства, случайно он его встретил, и тот его и подогревает. На самом деле он к куму ходит, и ксивы на тебя катает. Мордой об парашу таких, и на пинках из хаты.

Мы выпили чай. Борис взял остатки журнала, лег на свои нары. Мысли, как волки, набросились на меня.

Я был полностью отрезан от всех событий с утра 18 августа. Если взяли меня, кого еще взяли, или могут взять? У меня в голове проносились имена и лица тех, кого могли арестовать. И тут меня как будто кипятком ошпарили: "Ведь могут арестовать и Зину, а может быть она уже тоже где-нибудь в этой тюрьме? Неужели и женщинам делают каберне?", - думал я, и не заметил, как встал с нар и стал ходить по камере.

- А женщинам делают каберне? - спросил я Бориса.

- Конечно, делают, - не отрываясь от журнала, сказал он, - не всем, но делают.

- А если арестовывают женщину, а у нее грудной ребенок, в таком случае, что происходит?

- Ничего, ребенок вместе с ней до года в хате, а после года его отправляют в специальный дом для детей, у кого родители в тюрьме. Могут отдать ребенка родственникам.

- Они что, в отдельной камере сидят?

- Нет, в общей, вместе со всеми. Ребенок так же на нарах вместе с матерью спит.

- Как же так? Ведь в камере же курят, а для ребенка это вредно.

- Ну что? Курят в хате, и вши, и тараканы, и клопы.

- И полы бетонные в камере, ребенок же может не выдержать.

 

- Ну и странный ты человек, конечно, может не выдержать, тут каждый второй заключенный, кто идет по второй ходке, туберкулезник, а ты говоришь, ребенок не выдержит.

Я был в шоке от такого ответа. Перед моими глазами стояла Зина с новорожденной дочкой, в такой же камере, как я. Я глянул на свой матрац. "Неужели и она спит на таких же нарах, на таком же матраце, ест такую же баланду? А как же остальные дети? Где они? - думал я, - Отдали их моей матери, или забрали в детский дом?". Я метался по камере, как зверь в клетке, - три шага вперед, разворот кругом, снова три шага, снова разворот. Я ясно представлял себе страшную картину того, что может случиться с моей семьей, и еще яснее понимал, что я бессилен помочь.

"Только Бог может помочь", - думал я. Я не заметил, как мои чувства перешли в молитвенное состояние. Я продолжал метаться по камере, но не замечал этого. Я молился, молился за Зину, за каждого из детей, за всех, кого могли арестовать.

- Ты что, в космос решил взлететь? Такой разгон взял. Чего по хате бегаешь?

Борис ухмыльнулся.

- Ты знаешь, моя жена помогала мне, и не раз засветилась в КГБ. Ее тоже не раз арестовывали, как и меня, но потом отпускали. Сейчас я думаю, что если меня арестовали, то она тоже где-то здесь. А у нас шестеро детей, последняя дочь родилась за неделю до моего ареста.

Тут Борис тоже подскочил и заходил по камере.

- Ну и дела, ну и дела. Конечно, положение у тебя, мрак, но ты хоть думай, хоть не думай, ничего не изменишь. О плохом не думай, иначе свихнешься. Думай о хорошем. Все нормально с твоей женой и детьми. У тебя же мать есть, родственники какие-то, да и вы, верующие, я

 

слышал, все друг другу помогаете. А вообще, арестовать мать шестерых детей, да еще с грудным ребенком... и Гитлер бы, наверное, не решился, так что выкинь это все из головы. Ты сам нагнал себе эти мысли. Я же видел, как ты скорость набирал по хате.

У меня промелькнула мысль, что сам Бог послал мне этого человека. Мы с Борисом ходили по камере и он все успокаивал меня.

В это время в камеру ввели еще одного арестованного.

- Откуда, с этапа? - спросил его Борис.

- Нет, со второго корпуса перевели.

- А что так поздно? Ведь скоро отбой будет.

- Я был на следствии весь день, нашу хату раскидали, пришел со следствия, а мой матрац на коридоре. Шурик зовут меня, - сказал он и бросил свой матрац на второй ярус. Он залез на нары и уже не обращал на нас внимания. Мы тоже сразу забыли о нем.

Утром во время проверки Шурик попросил у дубака иголку и нитки.

- Может чайку попьем, а? - предложил Борис, - Помогите дровишки приготовить.

- Я буду шить, - ответил Шурик с нар.

Я стал помогать Борису. Скоро чай был готов.

-Шурик, слазь, чайку попьем. Давай... - тут Борис внезапно замолк, его глаза округлились, он чуть не уронил кружку с чаем, - Смотри, - говорит, - у Шурика крыша съехала.

Я посмотрел на Шурика и не поверил своим глазам. Его рот был зашит толстыми, кровавыми нитками. Борис поставил кружку под нары, подскочил к двери и стал бить в нее ногами.

Через минуту открылась кормушка. На стук прибежал дубак.

- Чего стучишь? - заорал он.

- Зови врача, тут у человека крыша съехала.

 

- У кого крыша съехала? У тебя что ли?

В это время он шарил глазами по камере. Его взгляд остановился на губах Шурика. Он заматерился, развернулся и побежал по коридору, забыл даже кормушку закрыть.

А Шурик невозмутимо сидел на нарах, поджав под себя ноги. Он был спокоен, и только глаза его смотрели в одну точку, на свою переносицу.

Вскоре пришли врач и начальник корпуса.

- Эй ты, придурок, слазь с нар, - крикнул врач. Шурик не реагировал.

- Ты нитки ему разрежь, - посоветовал начальник корпуса.

- Что я дурак? - Он же меня ногой по морде пнет. Эй вы, - обратился он к нам, - тащите его сюда.

Мы стали уговаривать Шурика слезть с нар. Шурик послушался, слез.

- Придурок, иди сюда, - снова крикнул врач.

- Да что иди? Сам подойди и разрежь нитки, а то он еще сам себе рот порвет, а ему надо следователю отвечать, а как он будет с такими губами разговаривать? С меня же спросят.

Врач подошел, и стал разрезать Шурику нитки. Шурик не сопротивлялся. Он был спокоен. Осторожно разрезав нитки, врач спросил:

- Ты что это, рот себе зашил?

- А мне Петька сказал.

- Какой Петька?

- Брат мой.

- А, где он, как он тебе сказал?

- Он ко мне на шестикопытной кобыле приезжал.

- Откуда он к тебе приезжал?

- С лесоповала. Его там два года назад тросом убило.

- Все ясно, - сказал врач, обращаясь к начальнику корпуса, - в дурдом его на обследование.

Шурика увели от нас.

 

- Вчера он весь день на следствии был, - сказал Борис, - его, наверное, били там и заставляли брать на себя чужое дело. Видно, сынок какого-нибудь большого босса сделал преступление, а таких редко арестовывают. Дело их на кого-нибудь вешают, на таких, как Шурик. Вот он и зашил себе рот, чтобы не отвечать следователю. По-моему, он не косит, нервы не выдержали, вот он и свихнулся.