Глава 8

«Стакан»

 

Долго в привратке я не задержался. Дверь открылась. Выкрикнули мою фамилию.

Меня повели в стакан. "Стакан" - помещение, наподобие шкафа, вделанного в стену, в котором человек мог только стоять или сидеть. Внутри обит железом, пробитым гвоздями со всех четырех сторон. Пол бетонный. Темнота такая, что глаза к этой темноте не привыкают. Через несколько часов ощущается нехватка кислорода. Если кто-то начинает кричать в стакане, дежурный открывает дверь и избивает дубинкой.

В таких стаканах я провел, в общей сложности, более двухсот часов. Заходишь, как обычно, лицом вперед. Дверь захлопывается. Оказываешься в кромешной темноте. В стакане, в общем-то, нет разницы: стоишь ли ты лицом или спиной к двери, но, по какому-то инстинкту, разворачиваешься лицом к двери. Разворачиваешься медленно, осторожно, чтобы не оцарапаться о железные, колючие стены. Развернулся. Теперь, вроде, нормально, дверь перед тобой. Теперь главное рассчитать и как можно дольше не облокачиваться на стены. Делаешь упор на одну ногу, когда нога устает, делаешь упор на другую. Это помогает только на первую пару часов. Потом ноги начинают уставать, как будто наливаются свинцом, начинают отекать.

Находясь в тесном, темном стакане, я всегда остро чувствовал свою беспомощность и по-настоящему ощущал усталость от следствия. Как мало осталось у меня физических сил. Тоска, как тиски, сжимала мою грудь, так что моим легким не хватало воздуха, хотя в стакане было еще достаточно кислорода. А в ушах звенело:" ...смотри, как мы движемся и изгоняем Бога".

 

Я стал молиться. Мои легкие стали работать спокойнее, кровь стала получать больше кислорода, и я опять предался воспоминаниям.

Август, 1976 год. Москва. Мое первое знакомство с Александром Гинзбургом. Я поднялся на второй этаж, позвонил. Дверь открыла его жена Арина.

- Здравствуйте. Меня зовут Борис. Я от Феди Сиденко и Василия Патрушева.

- Здравствуйте. Вам нужен Алик? Его сейчас нет дома, но он скоро придет. Проходите в зал, там книги. Почитайте пока, если хотите.

Я прошел в зал. Там стоял стол, несколько стульев и диван, остальное занимали книги. Они стояли на полках до самого потолка, даже лежали стопками на полу. Я стал просматривать их, и так увлекся, что не заметил, как вошел Александр.

Мы познакомились. Я сказал, что я, от Феди и Василия. Он поднес указательный палец к губам, давая понять, что его квартира прослушивается. Он говорил о всякой бытовой всячине, а в это время протягивал мне самостирающийся блокнот. Такой блокнот я увидел впервые, поднимешь лист, и не остается ни слова. Я написал, что приехал по делу иммиграции 520-ти человек. Александр прочитал и дал мне свой блокнот. "Вопросами эмиграции я не занимаюсь, но причины, побудившие людей к иммиграции, меня интересуют". Гинзбург порекомендовал мне встретиться с Анатолием Щаранским и профессором Юрием Орловым, написав, что это им тоже будет интересно. Мы продолжали наш деловой диалог посредством блокнота, и попутно Александр рассказывал мне, что ему приходится работать рабочим в магазине, что до этого он работал секретарем у Солженицына, а сейчас его приглашает Сахаров работать секретарем. Этот разговор был для микрофонов подслушивающего устройства.

 

"Сколько ты собираешься быть в Москве?", - написал мне Александр.

"До тех пор, пока все сделаю".

"Пойдем к Орлову. Там сегодня будет Щаранский. Все бумаги оставь здесь, ничего с собой не бери. После выхода из квартиры за тобой обязательно будет слежка. После основания группы "Хельсинки", за нами за всеми следят", - написал Александр и поднял лист блокнота, чтобы стереть написанное.

Пообедав, мы отправились к Орлову. Его дом находился в десяти минутах ходьбы от дома Александра. Профессор Орлов был дома один. Квартира его была похожа на квартиру Александра. Здесь тоже, куда ни посмотри, были книги, книги и книги. Орлов раздал всем такие же блокноты, благо их у него было несколько, и мы приступили к беседе.

В это время за границу выезжали, в основном, евреи и немцы на свою историческую родину, а 520 пятидесятников... это было необычно, это уже была иммиграция по идеологическим причинам. Орлова заинтересовало то, что заставило этих людей пойти на такой отчаянный шаг, который еще неизвестно, чем может закончиться. Он попросил меня все это изложить подробно.

Я начал писать. В это время пришел Анатолий Щаранский. Когда все трое прочитали, что я написал, Анатолий заинтересовался больше всех и предложил мне встретиться с ним отдельно.

Мы встретились в парке. Сели на лавку. Анатолий, немного подождав, начал говорить:

- Вы пятидесятники, вы - не евреи, вы - русские. Мало того, что вы не принимаете коммунистическую идеологию, не подчиняясь советским законам, вы еще и жалуетесь на эти законы, а сейчас ваша главная вина перед коммунистами в том, что вы решили уехать, бежать

 

от коммунистических законов. Вы понимаете, что ожидает вас? Тем более, за границей у вас нет никакой поддержки. За нами стоит мировое еврейство, но это не всегда спасает. Поэтому, я считаю, что вам в первую очередь, нужно добиться поддержки мировой христианской общественности. Для этого вам нужно поддерживать постоянный контакт с нами, иметь свои собственные связи с иностранными корреспондентами и дипломатами. Вы не должны молчать, - говорил Анатолий, - вы должны информировать мировую общественность обо всем, что с вами происходит. Вам предстоит трудная и опасная работа. В это время сзади послышался какой-то шорох. Мы оглянулись. Метрах в двух-трех от нас, стояла женщина. Мы встали, прошлись по аллее. Нашли удобное место, и снова сели на лавку.

- Что-то мне обстановка эта не нравится, по-моему, нас подслушивают, - сказал Анатолий, быстро встал и шагнул за лавку.

Прямо за нашими спинами, в кустах, сидела та же женщина. У ней была сумка, по всей видимости в ней был магнитофон. Анатолий стал стыдить ее. Она нисколько не смутилась, сделала вид, что ее это не касается, и ушла. В этот же день меня остановил милиционер.

- Ваши документы, - сказал он.

Я протянул ему паспорт. Он открыл его, посмотрел, сказал:

- Пройдемте в отделение милиции, это рядом.

В отделении милиции переписали все данные из моего паспорта и сказали, что я похож на преступника, которого они разыскивают, но что они ошиблись. Меня отпустили.

А на следующий день мы все, вчетвером, снова встретились, но уже в лесу, чтобы никто не мешал нам. Стоял вопрос: с чего нам начинать?

 

Начинать надо было с того же, с чего начинали Василий и Федя, - собрать материал о преследованиях верующих и передать на Запад. Мне предложили собрать биографические данные всех, кто хочет выехать за границу по религиозным мотивам, чтобы выяснить причины побудившие людей на этот шаг. В этот же день я улетел домой вечерним рейсом.

Через полтора месяца биографические данные были собраны. К поездке готовились тщательно. За такие бумаги Василий и Федя одиннадцать лет назад получили сроки тюремного заключения. Нужно было провести бумаги так, чтобы они не попали в руки властей.

Я решил поехать с Зиной и трехлетним сыном Виталием.

Мы не решились лететь прямо на Москву и взяли билеты до Ленинграда. Оттуда благополучно добрались до Москвы.

В Москве пробыли всего два дня. На второй день Александр организовал встречу с английским корреспондентом ВВС.

На двадцатое ноября назначили пресс-конференцию по вопросу преследования пятидесятников в СССР. На эту пресс-конференцию я предложил поехать со мной Василию Патрушеву и Валентину Бурлаченко. Оба они были руководителями нашей общины в Находке, оба уже имели опыт пребывания в ГУЛАГе.

Пресс-конференция состоялась на квартире Людмилы Алексеевой, члена группы "Хельсинки". Здесь я впервые встретился с Сахаровым. Я и Василий выступили на пресс-конференции. Когда прилетели домой, узнали, что "Голос Америки" уже передал о пресс-конференции и наших выступлениях.

Группа "Хельсинки" после этого направила своего представителя, Лидию Воронину, для расследования положения верующих.

Власти не ожидали такого поворота дел. Они привыкли

 

ни с кем не считаться, мы всегда молчали. А тут перестали молчать. Это их возмутило. Активность КГБ в Находке в это время стала более заметной. В нашу церковь приехала группа из пяти епископов, во главе с Виктором Ивановичем Белых. Они стали проповедовать, чтобы мы не жаловались за границу, потому что это, политика, что мы не должны делать ничего того, что не нравится властям. Мы понимали, что эти епископы сотрудничают с КГБ. Я не подозревал до тех пор, что интересы таких епископов, как Виктор Иванович Белых, могли переплетаться с интересами КГБ. Виктор Белых потребовал созвать собрание Находкинской общины и объявил, что кто будет разговаривать с «нечестивкой» Лидией Ворониной, тот будет отлучен от церкви.

После возвращения Ворониной в Москву, ее лишили советского гражданства и выслали за границу. Выслали также и Людмилу Алексееву.

 

На собрании верующие задавали Белыху вопросы: «Откуда он знал, что в Находку приехала Лидия Воронина, ведь он жил в Молдавии и не имел с диссидентами никаких контактов?» Белых отвечал: «Противящийся советской власти - противится Богу» - Было ясно, что Белых разъезжал по поручению КГБ. Позже он получил доступ в лагерь, где отбывал пятилетний срок заключения пастор Чугуевской церкви Виктор Вальтер. Кроме Виктора из его общины отбывали сроки заключения еще десять человек. В то время Виктору не давали свидания даже с женой. Он был удивлен, увидев Белыха. Виктор задал ему вопрос о том, как он попал сюда. Белых ответил, что ему из КГБ поручили побеседовать с Виктором. Виктор, не подавая ему руки, развернулся и сказал конвоирам, что с агентами КГБ он разговаривать не желает. За отказ

 

разговаривать с Белыхом, Виктору дали пятнадцать суток карцера.

Конечно, не все епископы были такие, как Белых. Были и такие, которые поддерживали нас. Епископы Иван Федотов и Петр Разумовский отбывали в то время свои очередные сроки в лагерях.

 

В 1977 году, после Рождественских праздников, я снова улетел в Москву, чтобы расширить связи, найти новых людей, которые могли бы нам помогать. Я стал членом христианского Комитета по защите прав верующих в СССР, организованный Глебом Якуниным. Когда я вернулся в Находку, община пятидесятников, как и двенадцать лет назад, разделилась. Только теперь тех, кто решил активно добиваться свободы или иммиграции, было большинство.

Мы открыто заявили и властям, и епископам, которых присылали власти, что если в Советском Союзе нам не могут дать свободу вероисповедания, то мы хотим выехать за границу. Мы написали и коллективное, и каждый от себя заявления советским властям, что мы не будем больше мириться с существующим положением. Через неделю, после моего приезда, "Голос Америки" передал об аресте Александра Гинзбурга, а еще через неделю, об аресте Юрия Орлова.

 

После разделения общины и образования нашей, новой, у нас прибавились новые заботы: кроме духовной работы мы продолжали заниматься правозащитной деятельностью. В нашей церкви было свыше трехсот членов и все были едины.

Около двух месяцев мы занимались устройством церкви. Организовали хор, детские и молодежные собрания.

В первой половине марта мне снова пришлось быть в

 

Москве. Я сразу поехал к Анатолию Щаранскому. Мы разговаривали почти всю ночь. Анатолий рассказал, что за ним следят, как никогда прежде. У него было подавленное состояние. Он жаловался, что у него пропал сон от постоянного напряжения. Утром следующего дня его арестовали. Аресты шли за арестами. К этому времени, уже больше половины членов группы "Хельсинки" были арестованы. Мы понимали, что аресты докатятся и до Находки, и с каждым днем ожидали их начала. Апрель прошел в напряжении.

И вот наступил май. Все кругом зазеленело и зацвело. Природа ожила. И, как она просыпается от зимнего сна, так и в наших сердцах проснулась надежда, что мы все-таки сможем выехать в свободную страну, где нас не будут гнать за наши убеждения. Семьдесят семей из нашей церкви получили вызова-приглашения от своих единоверцев из США. Слух об этом быстро распространился. "Голос Америки" стал регулярно передавать информацию о положении пятидесятников на Дальнем Востоке. Уже по всему Советскому Союзу знали, что в Находке творится что-то необычное. Все смотрели, что с нами будет. Основная масса считала, что все, что мы делаем - безумие, что мы обречены.

И вот мы получили приглашения в США. Наконец, хоть какой-то результат.

О, как мы радовались тогда. Это был для нас праздник. Я вспомнил пикник, организованный по этому случаю далеко за городом, на берегу речки. Мы наловили рыбу, развели костер, сварили уху... Вспоминая об этом, я ощутил голод, и подумал о тюремной еде. В тюрьме часто дают на обед уху, рыбный суп, но он всегда был сварен из отходов рыбы, иногда уже начинающей портиться. Иногда давали суп из какой-

 

нибудь дешевой крупы и нескольких кусочков картофеля. Завтрак и ужин обычно состоял из пяти-шести ложек каши крупы, сваренной на воде, без масла. Иногда давали вареную капусту с несколькими кусочками картошки. Хлеб всегда был непропеченный, и чтобы его сделать более съедобным, его приходилось сушить, делать сухари. Один раз в неделю, обычно по субботам, давали гороховый суп, а по средам - гороховую кашу. В тюрьме это был деликатес. Сегодня, как раз была среда. Дверь стакана открылась. "Выходи", - сказал дубак. "На ужин ведет", - подумал я. Дубак завел меня в камеру. Ужин уже давно прошел, и все уже спали. Только Борис сидел на своих нарах.

- Наконец-то, - сказал он, - Откуда?

- Из стакана, - ответил я. Борис покачал головой.

- Я тебе кашу свою оставил. Гороховая сегодня. Ешь.

Засыпал я в тюрьме всегда сразу. До сих пор удивляюсь, почему во время таких душевных переживаний, я не страдал бессонницей. Хуже всего было утром, когда ощущаешь действительность. Обычно я просыпался за десять-пятнадцать минут до подъема. Бывает такое состояние, что и не спишь, и не совсем проснулся, еще не ощущаешь положения действительности, еще не открыв глаза, думаешь: "Может это сон? Вот открою глаза, и я - дома". Но тюремная сирена выводила меня из такого состояния.

Через пятнадцать минут после подъема - завтрак. Еще через пятнадцать минут дежурный начинает обходить камеры и объявлять, кого отправляют на этап, кого вызывают на следствие или на суд.

- Перчаткин, без вещей! - объявил дежурный. Я понял, что меня снова повезут на следствие в тюрьму КГБ.

Через несколько минут машина КГБ снова мчала меня по

 

улицам Владивостока.

- Ну, теперь защищайся, - встретил меня Истомин, - Сегодня меня интересует заявление к участникам Белградской конференции, телеграмма президенту США, а главное - у нас есть информация о похищении служебной записной книжки у кого-то из работников Находкинского КГБ. Я советую тебе добровольно признаться в преступной антигосударственной деятельности.

В душе у меня было смятение. Откуда они узнали о записной книжке? Неужели у них такие мощные подслушивающие устройства? Насколько много они знают? Усилием воли я взял себя в руки. Я должен быть спокоен.

Заявление к участникам Белградской конференции и телеграмму я сам и составлял, и отправлял, а вот о похищении служебной записной книжки я впервые слышу от вас. Может вы скажете, что я атомную бомбу украл, и будете заставлять меня защищаться, доказывать, что я ее не воровал. По закону, вы должны предъявить мне обвинение и доказательства, а потом, я буду защищаться. И вообще, вы - опытный следователь, почему до суда относите меня к категории преступников? Суд должен решать: преступник я или нет. А вы ставите себя выше, и уже сейчас осудили меня и назвали преступником.

- Ты не цепляйся за слова, - разозлился следователь, - Я действую по закону и предлагаю тебе то, что должен предложить по Уголовно-процессуальному кодексу.

Я понял, что материала по поводу записной книжки у них нет.

- Во время Сталина предлагали добровольно застрелиться, добровольно повеситься, а сейчас вы мне предлагаете добровольно признать себя преступником.

- Э, так дело не пойдет, нельзя так горячиться, давай расслабимся, чайку попьем, музыку послушаем. Я тоже

 

не курю, как и ты, только кофе пью, да чайком крепким балуюсь, работать много приходится. Вы, народ упрямый, но с вами интересно. Перед этим, месяца за два, я из Перми вернулся. Там за четыре месяца я целую подпольную партию из студентов разгромил. А в Москве переполох был - демократическая партия в Перми! Меня срочно из Москвы в Пермь направили, а там всего-навсего, студенты политикой баловались, устав партии выдумали, членские билеты. Всех пересажали. Я думал, что за это баловство зачинщикам по два-три года дадут, а остальных отпустят, а им всем по пять, да по семь лет влупили. Он включил магнитофон с записями Высоцкого.

- Знаком с Высоцким?

- Нет.

- Так он же из вашей кампании, вы все одной веревочкой повязаны, идеи вас одни объединяют. Кстати, я его допрашивал. От лагеря его смерть спасла.

- А может вы ему помогли, чтобы он в лагерь не попал?

- Ну, с твоей стороны, это логично.

В это время его помощник, капитан Свинчук, принес чай, но я отказался. Истомин потягивал чай, пересматривая какие-то бумаги, потом сказал:

- Братья-то твои дают показания против тебя. Им-то ты показал одно заявление, и они подписали его, а на Белградскую конференцию ты передал заявление другого содержания. Это - прямая антисоветчина, и если бы они знали, они бы никогда не подписали бы такое заявление. Ты обманул их.

- Я не верю. Это - фабрикация. Дайте мне ознакомиться с этими показаниями.

- Только после окончания следствия, но выдержки кое-какие могу зачитать, чтобы отрезвить тебя.

- В таком случае, на эту тему я буду разговаривать, только после очной ставки с людьми, которые, как вы говорите,

 

дают показания против меня.

- Хорошо - сказал Истомин и вызвал конвоиров.

 

Обычно после следствия меня сначала направляли в камеру тюрьмы КГБ, а потом увозили в уголовную тюрьму.

- В уголовную сразу, - приказал Истомин конвоирам. Меня привезли в уголовную тюрьму. И снова - стакан. Я снова медленно, осторожно развернулся, стал лицом к двери. "Кто же мог дать показания против меня?", - думал я, вспоминая об этих событиях.

Я снова вспомнил о вызовах, вспомнил, что в июне 1977 года еще некоторые члены нашей церкви получили вызовы из США.

 

Многие церкви со всего Союза стали искать контакта с нами. Церковным советом было решено направить меня и Владимира Степанова в Москву, чтобы встретиться с представителями других церквей и обсудить наши дальнейшие действия. Мы должны были собрать информацию о положении верующих в других местах Союза и найти людей, которые бы постоянно информировали нас, что происходит в других местах с верующими.

Через две недели мы представили эту информацию на пресс-конференции, которая проходила на квартире генерала Петра Григоренко.

Эта пресс-конференция мне особо запомнилась. Там я познакомился с писателем Гелием Снегиревым. Он подарил мне свою последнюю книгу с автографом. "Люди, не надо бояться!", - написал он. А на пресс-конференции я запомнил его слова на всю жизнь: "Чем меньше людей будут бояться, тем быстрей придет конец этой власти. Вся эта власть держится на страхе. Убери страх, - и нет этой власти".

 

Через полгода Гелий Снегирев погиб в тюрьме. При воспоминании о смерти Снегирева, я вспомнил пророческое слово, сказанное мне, когда мне было шестнадцать лет. "Орудием будешь в руке моей в избавлении народа моего, но огненными тропами проведу тебя".

Значит, я выживу, но мне будет очень тяжело. Вот они, эти огненные тропы, но я только ступил на них, и самое страшное, еще впереди.

К моему удивлению, часа через два дверь стакана открылась. В дверях почему-то стоял банщик, по кличке Вова-202. Он был одним из тех людей, которые совершали пытку каберне. Встретишь такого человека на улице, и в голову не придет, что он почти каждый день мучает людей химическим составом. Как он улыбается на улице, так он улыбается, глядя на мучившихся заключенных. Он улыбается, когда люди от его пыток падают в обморок или доходят до грани сумасшествия. Он всегда улыбается.

Этот Вова уже слышал обо мне, но поговорить со мной ему не представлялось случая. Нельзя разговаривать при свидетелях, все друг друга боятся, все друг друга сдают. А тут представилась такая возможность. Он повел меня по тюремным переходам.

- Тебя почему в КГБ возят? Я слышал, ты агент ЦРУ. Наверное, у тебя денег много. Хорошо тебе платили? Тысяч сто есть?

Я решил подшутить над ним.

- Да, есть немного.

- Ты что, их в швейцарском банке держишь?

- А где же еще? Конечно, в швейцарском банке.

- Из 53-ей камеры? - спросил сержант, начальник бани. О нем ходили слухи по тюрьме, что раньше он был палачом, расстреливал людей, а сейчас он стал начальником тюремной бани, - В вашей камере обнаружили вшей,

 

поэтому сейчас мы тебе сделаем дезинфекцию.

- Нет у меня никаких вшей. И в камере нашей нет их. Если вам поручили помучить меня, то не выдумывайте такие глупые причины.

- Много ты со мной разговариваешь. Сейчас с вами нянчатся. Мало мы ваших раньше постреляли. Надо было выбить вас под корень, чтобы и памяти о вашей вере не осталось.

Он смотрел на меня какой-то животной злостью. Был он очень маленького роста, волосы редкие рыжие, губы бантиком, на вид ему было за шестьдесят лет, по-видимому, он уже был на пенсии, но продолжал исполнять любимую работу. И этот маленький звереныш, чтобы еще больше досадить мне, зло улыбнулся и продолжал:

- Возили мы ваших на Русский остров и там стреляли, и в бухту. Ох, и крабы потом развелись на том месте. Я до сих пор езжу туда на рыбалку.

"Может и моего деда расстреливал", - подумал я. У меня появилось желание выхватить ведро с химическим раствором и одеть ему на голову. Большим усилием воли я победил это желание. Если бы я это сделал, меня бы затравили собаками. У них всегда дежурили дубаки с собаками. Это было на случай, если обезумевшие от боли люди, набросятся на своих палачей.

- А не думаете ли вы, что придет время, когда вам придется ответить за все?

Палач развеселился.

- Перед кем? Перед вами, что ли, отвечать придется?

- Зачем перед нами? Вы, уже старый человек, и жить вам осталось очень немного.

Я удивился его реакции. По-видимому, он видел много смертей и боялся своей собственной смерти. Напоминание о смерти привело его в бешенство.

 

Вова, стоя сзади, знаками показывал мне, чтобы я с ним не разговаривал.

А старик, как маленький бесенок, вцепился в мою рубашку и заорал:

- Я тебе приказываю раздеваться!

С моей рубашки полетели пуговицы. Он стал срывать с меня одежду. Через несколько секунд он собственноручно усердно намазывал меня, а сам в это время, как-то всхлипывал и подвывал, как будто я нанес ему смертельную обиду. Я еще больше убедился, что он очень боится смерти.

А он намазал меня сатанинской смесью, отошел в сторону, любуясь на свою работу, видно, наблюдать, как человек мучается, было его любимым занятием. "Нет, сатана, не представлю я тебе удовольствия. Упаду в обморок, но не буду ни корчиться от боли, ни кричать, ни даже стонать. Я буду стоять и смотреть тебе в глаза". Невольные судороги проходили по моему телу, но я стоял и просил Бога, чтобы Он дал мне силы выдержать это. Страшная боль наполняла мое тело, внутри у меня все стонало. Эта боль железным обручем сжимала мое сознание, чтобы заполнить его и остаться там, чтобы внутри у меня ничего не осталось, кроме боли и желания освободиться от нее.

Теперь были только я и боль, страшная разрывающая боль, но я не проронил ни звука.

- Ты будешь говорить, ты будешь признаваться или еще добавить? - бесновался палач.

- Может быть, хватит? - обратился к старику Вова.

- Нет, я думаю, надо еще добавить, - глядя на меня и удивляясь, сказал палач.

- Сойдет с ума или сердце не выдержит, перед КГБ отвечать придется.

Это моментально отрезвило палача. Видно, и КГБ он боялся не меньше смерти.

 

- Ну, ладно, открой ему душевую, только воду сразу не открывай.

Он отбросил кисть, которой мазал меня, и выскочил из бани. Сегодня он не получил удовольствия. Вова быстро открыл душевую, и тут же открыл воду. Когда я сделал несколько шагов, новая волна боли обрушилась на меня, может быть оттого, что я расслабился, увидев воду. Уже с помутневшим сознанием, я оказался под душем. Не знаю, как я очутился под душем, дошел сам или Вова помог дойти. Когда я уже смыл раствор, в душевую заглянул Вова.

- Можешь хоть час мыться. Когда надоест, постучишь, - сказал он.

Я медленно приходил в себя под струями теплой воды. Не знаю, сколько я был под душем. "Может уже скоро обед, - подумал я, - а то снова останусь без обеда". Чувство голода никогда не оставляло меня в тюрьме. Я постучал. Заглянул Вова.

- Хватит, - сказал я, - скоро обед.

- Ну, выходи, только мне приказали вести тебя снова в стакан. Может там тебя и накормят - я не знаю.

Вова вывел меня, и мы снова пошли по тюремным переходам.

- Вова, что это за гадость, которой вы людей мучаете? Из чего состоит этот раствор?

- Ага, я тебе сейчас скажу, а ты за границу передашь.

- Да как же я передам отсюда? Может я вообще отсюда не выйду.

- Вообще-то, да, может и не выйдешь, отсюда многие не выходят, но, такие натуры, как ты выживают. Выживешь, ничего с тобой не случится.

- Ну, тогда скажи, мне просто интересно.

- Это смесь ацетона, керосина, хлорки и еще чего-то. Четвертый компонент, изобретение нашей тюрьмы. Мы

 

не знаем, что это такое, нам не говорят.

- А давно это стали применять?

- Да, нет, может год назад. А, вообще, я тебе советую никому ничего здесь не доказывать. Лучше под дурачка молоти. У тебя семья есть?

- Жена и шестеро детей.

- Ну и угораздило тебя влипнуть. С такой семьей надо тихо сидеть дома.

В это время мы подошли к залу, в котором находились стаканы, и он сдал меня дежурному. Через пару минут меня снова погрузили в темное чрево стакана. И снова кромешная тьма и колючие стальные стены. Я стоял на ослабевших от пытки ногах. Боль подкралась внутрь, и уже не покидала меня. Я уже знал, что это будет дня три.

Долго мои мысли путались, и я не мог сосредоточить свое внимание ни на чем. Я был под впечатлением пытки. Я начал молиться.

Мои ноги отказывались стоять, и я осторожно облокотился, сначала на одно плечо, потом на другое, потом на спину. Пот катился по моему лицу, шее, по всему телу. Меня от слабости тошнило. От учащенного сердцебиения я ощутил стук в висках. Временами мне казалось, что я на грани обморока, но откуда-то находились силы, как будто открылось второе дыхание. Я переступал эту грань, снова стоял и снова молился. Я много слышал о чудесных исцелениях которые посылал Бог, и я, конечно, очень хотел тоже получить такое избавление, я очень хотел оказаться дома, в кругу семьи, но я знал, что-то, что человеку определено пройти, он должен пройти. Я добровольно встал на этот путь и оказался здесь не случайно, я знал, на что я иду. Я не просил избавления. Просил только сил, чтобы выдержать и выжить, и чтобы Бог позаботился о моей семье. Время тянулось бесконечно долго.

 

Наконец, дверь стакана открылась, и меня увели в камеру. Меня снова продержали в стакане без обеда и без ужина.

На этот раз никто не спал. Все догадывались, что я снова в стакане, и все ждали меня. В этот день кто-то в камере получил передачу с воли. Мне оставили кусок колбасы, кусок настоящего хлеба с воли и яблоко. А потом Борис приготовил мне чай.

- У тебя сегодня ужасный вид, - сказал Борис, - ты просто постарел. Сегодня ты не сможешь рассказывать нам о Боге.

- Нет, я хочу сказать. Вам всю жизнь внушали, что Бога нет. У вас выбивали человеческую мораль, поэтому вы здесь. Но, посмотрите, если нет Бога, то какой мне смысл бороться ни за что, а им против чего бороться?

Я действительно в этот вечер ничего не мог говорить. Я лег на нары, и почти моментально, уснул. На следующий день, в пятницу, меня не вызвали на допрос. "Суббота и воскресенье, выходные, значит, я отдохну три дня", - думал я, прохаживаясь по прогулочному дворику. Я всегда ходил рядом с Борисом. Мы молчали. Я думал о своем, Борис - о своем. Вдруг Борис неожиданно спросил:

- Тебе фамилия Быков знакома?

- Знакома. Константин Быков, подполковник краевого КГБ. Приходилось сталкиваться. А что такое?

- Вчера он вербовал меня, чтобы я на тебя доносил. Вызывали меня в кабинет, вином угощали, еда из ресторана была. Нахальный такой. "Послужи, - говорит, - Родине, и Родина тебе руку помощи протянет. Ты же туберкулезный, тебе жить осталось год, два". "А что, Родина, это менты, что ли, или КГБ?", - я у него спросил. Он прямо сказал: "Поможешь нам, мы тебе поможем, хотя ты нам и так помог. Мы его специально к тебе посадили. Он туберкулез от тебя подхватит, долго не протянет.

 

А тебе мы поможем, подлечим, выпустим досрочно", "Вы что, меня наседкой хотите сделать?", "Ну, зачем так? Это у вас, у уголовников, так называется, а у нас будешь секретный агент под номером. Тебя даже менты бояться будут", "Я никогда ни наседкой, ни стукачом не был, и не буду. По-вашему это называется секретный агент, а по-нашему, просто стукач. А здоровье, которое у меня отняла Родина, вы все равно не вернете". Мы вернулись с прогулки в камеру. Я снова стал вспоминать.