Глава 32

Штрафной изолятор

 

Меня привели в карцер. Заставили переодеться. Одежду, которая была на мне, забрали. Мне выдали рубашку, брюки, которые были мне по колено, и стоптанные тапки. Карцер, помещение шириной один метр двадцать сантиметров и длиной два метра. Стены и пол бетонные. Нары, голые доски, ни матраца, ни одеяла. В 6 часов утра нары пристегивают к стене на замок. Отстегивают их в 10 вечера. Холод в карцере был такой, что невозможно было уснуть.

В первый день утром мне дали одну кружку теплой воды. В обед 250 граммов хлеба и кружку воды. Вечером, снова кружку воды. А потом начались, как говорят в лагере, дни летные и пролетные, один день кормят, другой не дают ничего, даже воды. На второй день утром мне принесли кружку воды, в обед, ложки четыре какой-то

 

жижи, которую здесь называют супом, две-три ложки каши на воде и 250 граммов хлеба. Вечером, снова кружка воды. Следующий день, ничего, пролетный. Все пятнадцать суток я мучился от холода. Даже голод не мучил так, как холод. Я думал, что заболею, но ничего. На шестнадцатые сутки утром меня выпустили из карцера. Я вернулся в казарму и сразу почувствовал, что меня ждали. На моих нарах лежало несколько конфет, два куска хлеба, намазанных жиром и сверху джемом. Я сел на нары. Мне принесли кружку горячего чая. Я пил чай и ел этот тюремный бутерброд. Мне казалось, что я никогда не ел ничего вкуснее. Думал, освобожусь, буду каждый день на завтрак есть такие бутерброды. Заключенные рассказывали мне, что Дзержинский вызывал всех, кто писал жалобы. Вызывал вместе с бригадиром. Заставлял, чтобы от жалоб отказались и написали, что я их заставлял написать. Написали жалобь двенадцать человек. Трое отказались, а одного заставил* написать заявление в прокуратуру, что я заставил его писать жалобу на администрацию и на бригадира. А когд вех отпустили, заключенные слышали, как Дзержинский орал на цыгана: - Если что-то делаешь, то делай так, чтобы не жаловались Если будут жалобы, сам отвечать будешь. Я снова вышел на работу. К моему удивлению, я увидел, что трое надсмотрщиков работают. Ванька Хохол с другим надсмотрщиком, Танком, сдергивал готовые шланги с труб, а еще один работал машинистом термопечи. Бригадир оставил себе только двоих надсмотрщиков. В бригаде ходили слухи, что Юрченко обязательно будет мстить всем, кто ему помешал. Проработали мы с неделю спокойно. Пришли как-то утром с работы. Только легли спать, завыла сирена. Общелагерная проверка. Выгнали всех на улицу и начался просчет по карточкам заключенных всего лагеря.

 

Прошел слух, что кто-то сбежал из лагеря. Никаких следов побега не было. Когда убедились, что одного не хватает, то часть людей загнали в рабочую зону и закрыли в цехе. Остальную часть загнали в столовую. Сюда попал и я. Нас закрыли. А в это время автоматчики с собаками обшаривали всю зону, чтобы убедиться, что беглец не спрятался в лагере, и чтобы начать искать за пределами зоны.

Люди в столовой курили, разговаривали. В лагере привыкли ко всему, и сейчас те, которые должны были работать, радовались, что представилась возможность отдохнуть. Я заметил, что на меня внимательно смотрел какой-то заключенный, примерно моего возраста. Он силился прочитать бирку с фамилией, которая была на куртке. Потом, подошел ко мне ближе, посмотрел на бирку и крикнул:

- Эй, Валик, иди сюда, нашел.

Подошел парень могучего телосложения, лет двадцати.

- Это Валик, а я Евгений, - обратился ко мне заключенный, - Мы тебя уже давно по лагерю ищем, а ты оказывается в штрафной бригаде. Это же на третьем этаже над нами. За тебя по лагерю разговоры идут. Мы хотели познакомиться. В какую смену ты работаешь?

- В третью, - ответил я.

- А мы, в первую. Приходи вечером к нам. Мы из тринадцатого отряда. Зайдешь, Валика спросишь, его все знают. Валик своему бригадиру зубы выставил, сейчас его все боятся, в отряде его все знают.

Они коротко рассказали мне о себе. Валик служил в армии. Был спортсмен, мастер спорта. Ездил на соревнования по всему Союзу. Как-то поехал на соревнования в Минск, а сам он из под Минска. Решил домой съездить навестить мать, и невеста у него там была. Пробыл дома трое суток, опоздал на соревнование. Ему в армии за это дезертирство

 

приписали, четыре года дали. Женя геологом был. Все лето по тайге ходил. Когда вернулись на базу, им там банкет сделали. Все геологи перепились и передрались. Евгений кому-то челюсть сломал, за это ему два года дали. Он уже досиживал свой срок, а Валик только начинал, отсидел только четыре месяца. После обеда нас всех выпустили из столовой. Мы шли отрядами, бригадами. Все колонны двигались по направлению к штабу, там разворачивались и шли в казарму. Когда наша колонна развернулась около штаба, мы увидели на дороге замерзший труп. Он лежал на брезенте, у всех на виду. Колонны проводили специально прямо около трупа, чтобы все видели, что никто не сбежал, что лагерь хорошо охраняется. Чем ближе я подходил, тем больше узнавал того заключенного, который неудачно вешался, которого я видел в больнице. На этот раз он нашел такое место, где его сразу не могли найти и обнаружили только собаками. Я был сильно подавлен тем, что не смог ему ничем помочь.

В этот вечер я не пошел к Валику и Жене. А ночью, когда я работал, у меня в ушах звенели слова: "Умереть даже не дают, мучают. Я не хочу быть рабом, понимаешь, не хочу, ты можешь им быть, а у меня сил уже нет, я не хочу". Я остановил станок для регулировки. Ко мне подошел старик Карпухин. Его так и не отпустили на условно-досрочное.

- Я вижу, на тебя впечатление произвело то, что ты видел днем. Я вот тоже, уже третий год здесь, а привыкнуть никак не могу. Значит, человека в тебе еще не убили, хотя, знаешь, тоже такое бывает, что думаю, что лучше бы и не родиться на свет, чем так жить, но все это надо пережить, - Карпухин оглянулся по сторонам и тихо спросил, - Ты Библию достать сможешь? Я в детстве Библию в руках держал, но не читал. Кто его знает,

 

сколько жить осталось. Сейчас на старости, я как ложусь спать, так начинаю о Боге думать, - Карпухин говорил мне, а сам выгружал трубы со шлангами около моего станка. Я и сам думал, что нужно как-то достать Библию. На следующий день вечером я пошел в тринадцатый отряд. Пришел, спросил Валика. Меня провели. Валик писал письмо, а Женя лежал на нарах и лежа рисовал. Он был неплохой художник. Женя первый увидел меня.

- Валик, Борис пришел. Давай соображай что-нибудь.

Валик поднялся, загородил своей могучей фигурой проход между нарами, заулыбался. Потом крикнул:

- Эй, Шнырь, иди сюда.

Шнырями называли помощников завхоза отряда.

- Пойди, скажи блатным, что у меня гость сегодня. Мне нужен чай и конфеты, и пряников пусть подгонят, они дань с мужиков собирают, у них всегда это есть. Если через пятнадцать минут все это не будет у меня на столе, сам приду, башку оторву.

Женя кивнул на Валика и сказал:

- Я его воспитал, а то пришел тихоня такой. С блатными здесь только так и надо.

К моему удивлению, действительно через несколько минут Шнырь принес все, что потребовал Валик, да еще и в придачу две банки рыбных консервов. Валик поднялся, позвал кого-то. Подбежали два человека. Одного он заставил заварить чай, а другого поставил смотреть, чтобы если появятся дубаки, предупредить его. Ходить в другой отряд считалось нарушением. Мы сидели, пили чай. Они меня расспрашивали, как я попал в штрафную бригаду. Валик сидел и внимательно слушал, потом сказал:

- Если Цыган тебе хоть что-нибудь скажет, и не переведет тебя на вторую норму питания, то я поговорю с ним, а он знает, как я буду с ним разговаривать. Я ему сам это скажу.

 

- Валик, - сказал я, - Цыган это не от себя делает. Я числюсь за КГБ. КГБ дает указание администрации лагеря, как со мной поступать. Ты из-за меня только второй срок заработаешь, и ничего от этого не изменится, так что, пожалуйста, не трогай Цыгана, не связывайся. Зло злом не победишь.

Валик согласился.

- Конечно, морды всем не понабиваешь, а второй срок заработаешь, это, точно, но все-таки я с Цыганом поговорю. Что бы администрация ни говорила, а бригадир всегда может найти выход, если захочет. Зазвенел звонок. Это значит, отбой, 10 часов, всем спать, такой порядок. Валик с Женей остановили меня. "Ушан стоит на стреме, не беспокойся". Ушанами в лагере называют слуг. Некоторые заключенные добровольно шли слугами к тем, кто за них мог заступиться от произвола бригадиров, завхозов, надсмотрщиков. Около Валика и Жени крутились многие, готовые хоть чем-то услужить и найти покровительство.

Я остался. Через два часа мне на работу. Мы продолжали пить чай и беседовать. Через проход спал завхоз тринадцатого отряда и храпел, как паровоз. Валик поднялся, снял с чьих то сапог грязные портянки, подошел к нарам завхоза и накрыл портянками его лицо. Завхоз во сне замычал, захрюкал, потом резко подскочил, но увидев Валика, извинился за свой храп. Я чувствовал, что Валик любуется собой, как бы со стороны. Ему нравилось досаждать тем, кто сам измывался над заключенными, и понимал и уважал только силу. Вот Валик и играл роль Робин Гуда. Но он был действительно могучий человек. Он рвал напоказ капроновую веревку, толщиной с мизинец. Дубаки приносили ему для интереса лошадиные подковы, и он руками выкручивал из них пропеллеры.

- Тебе только в цирке работать, - говорили дубаки Валику.

 

- А у вас здесь и есть цирк, - отвечал тот.

К религии оба пока не проявляли интереса. Их больше интересовали вопросы: "Видел ли я Сахарова? Русский он или еврей?". Евгений сказал, что мать у него еврейка и он очень интересуется историей этого народа. А для Валика все было интересно.

Вскоре в штрафной бригаде все надсмотрщики снова не работали. Они немного поработали для видимости, просто чтобы все успокоились, а может, на случай, если прокурор приедет. Валик, все-таки, не послушался меня. Он подходил к Юрченко и разговаривал обо мне. Юрченко боялся его, ничего не возразил, но потом подошел к Жене и сказал:

- Пусть твой буйвол не лезет не в свои дела, а то у него сегодня здоровья много, а завтра его отнять можно, ты знаешь, как это делается. Если не остановитесь, будете у меня оба в штрафной бригаде работать. Сюткин меня в обиду не даст.

- Почему ты сам не скажешь это Валику? Боишься?

Юрченко развернулся, ничего не сказал и ушел. Вечером мы пили чай. Женя рассказал о разговоре с Юрченко. Валик молча выслушал, ничего не сказал и вышел из казармы. Через минуту Женя подскочил с нар:

- Валик, наверное, пошел Цыгана бить. Быстрей в вашу казарму!

Что произошло сразу, мы не видели, но когда мы забежали, Валик медленно шел на Цыгана. Цыган, выставив кулаки вперед, прикрывая ими лицо, отступал задом и кричал:

- Ванька, на помощь, сюда!

Потом он стал звать по именам всех надсмотрщиков. Те все видели и подкрадывались с боков и сзади к Валику, а Ванька Хохол летел напрямик. Ванька, примерно, одного года с Валиком, но на полголовы выше его и тоже

 

сильный. Ванька, не останавливаясь, прямо на ходу, пытался нанести удар Валику, но тот перехватил его огромный кулак прямо около лица. Хохол тут же рухнул на пол от короткого сильного удара Валика. Цыган продолжал пятиться. Валик переступил через Ваньку, наступал на него. Мы с Женей остановили Валика. Тогда Валик взял деревянную табуретку, левой рукой поднял ее, и страшным ударом кулака правой руки, проломил в ней доску, бросил ее под ноги Юрченко и сказал:

- Вот это, Цыган, ждет тебя.

Валик развернулся и вышел из казармы. Ванька Хохол в это время уже поднялся, стоял, пошатываясь, и матерился. Это все происходило у всей бригады на виду. Все увидели, что не такой у: Юрченко всесильный. Мы с Женей долго беседовали с Валиком.

- Валик, - убеждал я его, - я же просил тебя не связываться с Юрченко из-за меня. Ты только срок себе добавишь и ничего не добьешься. Я не хочу, чтобы ты из-за меня пострадал, у тебя и так впереди, четыре года, а с Юрченко и с Хохлом я бы и сам справился, но я знаю, что в КГБ только и ждут такого момента, когда я начну кулаками защищаться.

На следующий день Валика отправили в штрафной изолятор на пятнадцать суток. Там он опять в чем-то провинился, и его задержали еще на пятнадцать суток. После инцидента с Валиком, когда его посадили в изолятор, Юрченко снова почувствовал над собой покровительство оперчасти, и его надсмотрщики снова стали избивать заключенных. Меня не трогали. А заключенные теперь после каждого избиения, стали писать жалобы прокурору, а меня просили писать об этом, как свидетеля. Теперь администрация никак не реагировала на эти жалобы. Заключенные нашей бригады становились смелее с каждым днем. Их избивали, они за это останавливали станки и не

 

работали. Это уже было похоже на бунт. Надсмотрщики всю смену бегали по цеху с дубинками, выбивая план. Один из заключенных нашей бригады узнал, что не штрафная бригада, которая меняла нас, делала на 30 процентов меньше. Он стал делать на своем станке шлангов меньше, чем делал. Бригадир приказал надсмотрщикам, чтобы они следили, когда он пойдет в туалет, чтобы избить его. Напарник этого заключенного заметил, что когда тот пошел в туалет, за ним пошли все надсмотрщики и бригадир. Он тут же сообразил, что это, не просто так, и тоже пошел в туалет. Дверь в туалет была закрыта. Он услышал, что его напарника избивают. Он забежал в цех и крикнул:

- Братва, Цыган со своими вшестером Розмана избивают!

Все, не сговариваясь, бросились в туалет. Такого еще не было, чтобы шестеро избивали одного. Это переполнило чашу терпения. Закрытые двери тут же вышибли. Толпа ворвалась в туалет. В узком проходе численный перевес не давал преимущества. Бригадир прятался за надсмотрщиками и орал:

- Убивайте этот скот! В стойло их, назад! Серега, прорывайся, зови дубаков!

Все страшно матерились. Ванька Хохол и еще один надсмотрщик, по кличке Танк, без устали вращали своими кулаками в проходе. Толпа отхлынула назад в цех. Ободренные этим надсмотрщики, выскочили из туалета. Это было их ошибкой, они потеряли преимущество. Николаев подбежал к столу, схватил кусок веревки и стал с этой веревкой вертеться вокруг Ваньки Хохла. А Ванька, выставив свои кулачищи, кидался, как зверь в разные стороны. Николаев выбрал момент и, как кошка, запрыгнул на спину Ваньки, моментально перетянул петлей ему шею. Много бил его Ванька за эту самую веревку, так накапливая в Николаеве ненависть к себе. Теперь эта ненависть придавала Николаеву решимость и

 

силу. Ванька побагровел и захрипел зло и беспомощно. Другой заключенный концом толстой трубы безжалостно саданул Ваньку в живот. Ванька рухнул. Николаев продолжал стягивать петлю. Рядом пинали ногами Танка. Его свалили ударом трубы по голове. Он был весь в крови. Бригадир с остальными надсмотрщиками пытались убежать. Кто-то метнул трубу, как копье, она догнала и свалила еще одного надсмотрщика. Остальных настигли уже на выходе из цеха. Били их беспощадно. Особенно жестоко избивали бригадира. И убили бы, если бы не опытный Карпухин. Он нашел выход, как прекратить это побоище.

- Братва, менты! - что есть силы закричал он.

И тут действительно откуда-то появились дубаки, а потом и солдаты. Избитых Цыгана и надсмотрщиков уволокли в больницу.

На следующий день Сюткин перед работой провел беседу с бригадой.

- Надо было мне сказать, что Цыган над вами издевался. Мы бы его убрали. Мы такой план никогда не требовали от бригады, это уж Юрченко сам придумал, администрация здесь ни при чем.

Все поняли, что оперчасть решила сделать из Юрченко козла отпущения. Он все делал по их указанию, но они сделали вид, что ничего не знали.

- На первый раз я вам прощаю, - продолжал Сюткин, - Но если у вас еще будет драка, то уголовное дело заведу. А троим, все-таки, придется отсидеть в штрафном изоляторе.

- Причем Перчаткин? Драку начали бригадир с надсмотрщиками, а Перчаткин и не дрался. Розмана вшестером избили, а сейчас его еще и в штрафной изолятор.

- Меня Хохол чуть ли ни каждую смену избивал, и никто его в изолятор не сажал. Посадили нам этих бугаев на

 

шею, план за них выполняй, а они избивают да еще в столовой и еду отбирают, - сказал Николаев.

- Сколько людей покалечили на этих станках, сколько эти изверги людей в петлю загнали, - крикнул кто-то из заключенных.

- Нас суд приговорил к лишению свободы, а не к голоду и издевательствам, - снова кто-то выкрикнул из толпы.

- Молчать! - заорал Сюткин, - Вы что, бунтовать вздумали? Что-то вы сильно разговорчивые стали последнее время. Если еще хоть слово кто скажет, солдат вызову. Мало вам было шестерых надсмотрщиков, так я над каждым солдата с дубинкой поставлю!

Нас увели в штаб, оттуда, в штрафной изолятор. Снова невыносимый холод, снова день летный, день пролетный. Время тянется долго. С 6 утра до 10 вечера, на ногах, нары пристегивают. Хожу, приседаю, делаю зарядку, чтобы согреться. Подсчитываю, когда должен выйти с изолятора Валик. Вспоминаю его и Женю. С ними интересно. Оба любознательные, с ними есть о чем поговорить. Думаю о семье, подсчитываю, сколько осталось до освобождения. Так и пролетели пятнадцать суток.

Меня вывели из изолятора, и повели по проходу из колючей проволоки. У входа я увидел Женю и Валика. Они ожидали меня.

- Сегодня у вас в бригаде выходной день, сейчас у вас выходные сделали, два, три раза в месяц, так что сейчас сразу в баню идем. Здесь для бригадиров и блатных парилка есть. Мы с Валиком договорились, чтобы попариться, - говорил Женя на ходу. Мы хоть и не общаемся с блатными, но они нас за своих принимают.

- Ты сейчас такое увидишь! - сказал Валик. Женя его тут же остановил:

- Не порть остроту момента, пусть сам увидит.

Мы пришли в парилку. Парилкой оказалась камера, где

 

пропаривали одежду и матрацы заключенных, у которых были вши. А сейчас сюда занесли несколько деревянных скамеек, и эта пропарочная камера превратилась в сауну. Приятно было греться после пятнадцати суток холода.

- Ушан! - крикнул Валик, - Быстро, чаю!

- Сейчас, сейчас, - послышалось из за двери.

Голос показался мне знакомым. Дверь открылась. Я не поверил своим глазам. Перед нами стоял Юрченко. Он принес чай и несколько пряников.

- Молодец! - похвалил его Валик, - А теперь, пока мы будем пить чай, ты чтобы всем сапоги почистил.

Юрченко молча кивнул и вышел.

Я верил и... не верил. Бывший бригадир штрафной бригады, доверенное лицо оперчасти, и вдруг, ушан, прислуживает Валику и Жене.

- Ну, как сюрприз? - заулыбался Женя.

- Цыган уже не бригадир, простым работягой пашет у нас в тринадцатом отряде. Долго он оперчастью прикрывался, а теперь он им не нужен стал. Они его использовали и под сплав пустили. А ведь в зоне не только оперчасть решает, кулак по зоне гуляет и большой вес имеет.

Вскоре в лагере меня уже почти все знали в лицо. Мне трудно было найти момент, чтобы побыть одному. В выходные дни я гулял по лагерному двору, обычно в окружении любопытных заключенных. Интересы у всех были разные, но я всегда старался перевести беседу на вопросы морали и религии. Христианская мораль некоторых раздражала, так как кругом они видели победу зла и насилия и торжество грубой силы. Однажды мы проходили мимо столовой. За столовой была лагерная помойка. По помойке ходили человек двадцать страшно худых заключенных, в рваной одежде. Сапоги у некоторых почти совсем развалились. Это были

 

чуханы, как их здесь называют. Большей частью это были те, кто не мог противостоять чудовищной лагерной системе. Они не имели ни физической силы, ни силы воли, ни человеческого достоинства, ни друзей, которые могли бы их защитить. Они позволяли забирать у них одежду, лишать их пищи. На помойке они собирались в ожидании, когда выбросят картофельные очистки. Я остановился и стал наблюдать. Те, кто были со мной, тоже остановились. Чуханы кружили во дворе столовой. Иногда кто-то что-нибудь подбирал, рассматривал, нюхал, пробовал, иногда тут же съедал. Впечатление было тягостным, но главное было впереди. На пороге появился помощник повара с ведрами. За ним вышли еще несколько человек.

- Чух, чух, чух, - закричал помощник повара. Изнеможенные, доведенные до состояния животных люди, бросились на этот зов. Когда они сбились плотной толпой, кто-то из окружения помощника повара бросил им булку хлеба. Этот хлеб тут же утонул в сплетении человеческих тел. Потом туда полетела еще булка хлеба. Теперь между всеми происходила борьба за обладание, как можно большего куска хлеба. В это время помощник повара с размаху вылил на этих бедных людей помои, но борьба за обладание хлебом ничуть не уменьшилась. После этого в помойный ящик высыпали мешок с картофельными очистками. Толпа голодных бросилась к ящику, все стали хватать очистки. Некоторые ели их прямо тут, сырыми. Другие набивали ими карманы и уходили. Помощник повара и его окружение смеялись.

- Как это исправить вашей христианской моралью? - спросил меня Мамедов, мусульманин с Кавказа, очень порядочный человек. На воле он был тренером по борьбе дзюдо, а сидел за посредничество в спекуляции. Срок, два года, - Мы, мусульмане, - продолжал он, - решаем это так, - Он подошел к помощнику повара и

 

нанес ему сильный удар в лицо. Тот устоял и пустым ведром ударил Мамедова по плечу. Остальные работники столовой дружно накинулись на него.

- Посмотрим, как Аллах Мамедову поможет, - сказал Валик.

- Разнять их надо, - сказал я и направился к дерущимся. Валик опередил меня. Несколькими пинками он разогнал толпу, а помощника повара поймал за подбородок, подтянул его лицо к своему и твердо, но зловеще, приказал:

- Лезь в ящик и жри очистки сам, мразь.

Пришедший в себя Мамедов, подлетел к помощнику повара и ударил его по уху. Это еще подхлестнуло Валика. Он своими кулаками, как кувалдой, ударил помощника повара по голове. Тот упал на колени. Мы с Женей оттащили Валика и Мамедова со двора столовой. Потом шли по лагерному двору, а Валик оправдывался, что никого в жизни не бил без причины.