НА КЛЯЗЬМЕ-РЕКЕ

1.

Гидропроект помещался в Сокольниках на улице Матросская Тишина. Вход был по пропускам. В отделе геологии я радостно встретился со Всеволодом Вячеславовичем Сахаровым. Он закончил заочно вуз, получил

 

диплом и теперь занял должность главного геолога отдела.

Я было стал с ним разговаривать о том о сем. Он меня перебил и сказал, что вышел строжайший приказ — говорить только по служебным делам, потом оглянулся и прошептал, показывая на окно:

— Смотрите, левее тюрьма, правее сумасшедший дом, а мы кандидаты туда или сюда...

В обеденный перерыв разговорились. Он сказал, что выдумали нечто совершенно несуразное — строить небольшие гидростанции на равнинной местности, уйдут под воду сотни тысяч гектаров лугов, множество населенных пунктов, даже отдельные города исчезнут, однако добавил, что так решило высокое начальство, а наше дело — не рассуждать, а исполнять с великим усердием.

Меня направили во Владимир, там на Клязьме собираются строить две гидростанции.

Столь крепка была дисциплина, что мне приказали выезжать во Владимир в ту же ночь. А я-то надеялся погулять в Москве дня три, съездить к родителям в Дмитров. Проводила меня Клавдия до Курского вокзала, и я поехал начинать новую жизнь.

Приехал во Владимир в три часа утра, кое-как добрался до гостиницы «Клязьма»—старинного каменного здания на главной улице; теперь оно снесено.

Дежурная направила меня в номер, где жил представитель Гидропроекта — он меня устроит на ночлег. Я забарабанил в дверь что есть силы. Она открылась, и каково было мое удивление, когда передо мной предстал в одном белье и босиком Осипов, тот самый отпетый бюрократ, кто в отделе кадров канала Москва — Волга заставлял поступающих переписывать по нескольку раз многостраничные анкеты, издевался над людьми, а они часами стояли у загородки к его столу. Сейчас Осипов неожиданно мне обрадовался, воскликнул:

— Голицын, кого я вижу! — и даже положил обе руки мне на плечи. Он мне отвел отдельный номер и сказал, чтобы я утром явился под его ясные очи.

Вторично он меня встретил очень любезно, вручил талон на сахар и сказал, что после обеда приедет начальник геологической партии и решит, куда меня направить. А пока я свободен.^[1]

 

Получив сахарный песок, я отправился в адресный стол при милиции. Я знал, что во Владимире живет Анна Сергеевна Сабурова — родная тетка моей невестки Елены. Надо ее навестить. Получив в милиции адрес, я вскоре нашел маленький домик, где она жила.

Жуткую застал я обстановку: в комнате стоял нестерпимый холод, постель была всклокоченная, на полу валялся сор. Перед печкой на низкой скамеечке сидела растрепанная старуха и детской лопаткой помешивала в топке плохо горевшие опилки. Повернула она голову, узнала меня, улыбнулась, пригласила сесть. И я увидел ее лицо, когда-то прекрасное, теперь одутловатое, с дряблой желтизной, с большими шереметевскими глазами. Вглядевшись в ее лицо, я представил, какой красавицей, точно сошедшей с портретов Рокотова, она была в молодости, когда запросто являлась в Зимний дворец как приближенная императрицы Александры Федоровны...

В углу на божнице стояли иконы, по стенам были развешаны акварели — портреты предков, мужчины в военных мундирах, дамы в открытых платьях с кружевами, на полочке выстроилось несколько книг. Я увидел Библию, четыре тома «Истории Государства Российского» Карамзина с экслибрисом отца Анны Сергеевны — графа Сергея Дмитриевича Шереметева, были еще какие-то старинные книги. Эти семейные реликвии после выселения в 1924 году с Воздвиженки переезжали с их владелицей сперва под Москву в Царицыно, потом за стоверстную зону в Калугу, потом во Владимир.

На стенах висели три фотографии — дочери Ксении, сыновей Бориса я Юрия. Дочь была в ссылке в Казахстане, сыновья, арестованные во Владимире в апреле 1936 года, старший — в третий раз, младший — во второй раз, погибли. И осталась их мать одинокая, никому не нужная, со своими реликвиями и воспоминаниями.

Она мне предложила чай, но извинилась, что у нее нет сахару и хлеб черствый. Я отказался, рассказал ей о гибели ее племянницы Мериньки, посидел еще немного и распрощался. А пакет с сахаром потихоньку положил на подоконник. Она скончалась в 1949 году.

 

2.

Начальника геологической партии Бонитенко я немного знал по Куйбышевскому гидроузлу. Там он занимал должность начальника самой престижной геологической партии напротив Гавриловой поляны в Красной Глинке. А когда-то он занимал в синагоге какую-то должность, потом его посадили. Еще в Дмитрове отметили его как энергичного администратора, он пошел в гору, в Куйбышеве погорел, его понизили, а тут вспомнили о нем, и он вновь стал начальником партии.

Встретил он меня официально-холодно и объяснил, что партия ведет изыскания сразу под две гидростанции на Клязьме: одна будет строиться выше Владимира в селе Улыбышеве, другая — выше Коврова близ деревни Погост. Старший геолог Федотов решит, куда меня направить. Он приедет на следующий день.

Выходило, опять я могу расхаживать по Владимиру целые сутки. То в Москве мне даже переночевать не дали, а оказывается, могу осматривать владимирские древности сколько хочу.

Федотова я знал по первому году пребывания в Старо-Семейкине. Вновь встретившись, мы очень обрадовались друг другу. Он направил меня в Ковров, нарисовал план, как идти до деревни Погост, куда один за другим съезжаются наши геологи начинать изыскания...

Думал ли я в тот день, когда с тяжелым чемоданом спрыгнул из вагона рабочего поезда на станции Ковров, что с этим городом и с его окрестностями будет связана половина моей жизни? Я зашагал по длиннющей улице. носившей странное название — Большая Крупская. Песок под ногами был рассыпчатый, вроде зубного порошка, а идти предстояло четыре километра, чемодан был тяжелым.

В деревне Погост явился я к старому знакомцу по Гавриловой поляне буровому мастеру Монзину, жившему в одной с хозяевами просторной комнате. Он сам, его жена, две девочки-дочери спали на полу. Я разместился рядом с ними.

Нашли мне квартиру через несколько домов — в тесной комнатке за перегородкой. Хозяева — муж, жена, два маленьких сына. Спал я на полу. Все пространство у окна занимали кадки с высокими, под потолок, фикусами.

Я написал Клавдии — пусть сперва приедет одна, пос-

 

мотрит, как я устроился. Она приехала, пришла в ужас от фикусов, загородивших третью часть комнатки, и уехала. Я обещал ей попытаться найти другую комнату. Повезла она с собой добрую часть моей первой на новом месте работ зарплаты; благодаря полевой нагрузке получилась, с нашей точки зрения, солидная сумма.

Нанял я троих погостовских мальчишек и начал вышагивать со своими геодезическими инструментами по окрестностям деревни Погост, расположенной в двух километрах от широкой Клязьмы. А обедать я ходил за три километра в городскую столовую, вечерами беседовал с хозяевами, заглядывал к тому, к другому из сослуживцев.

События в Европе тогда развивались совсем непонятные. То в газетах яростно крыли Гитлера, всюду демонстрировался фильм Эйзенштейна «Александр Невский», и мы восхищались подвигами наших предков, колошмативших по шлемам предков фашистов. Нежданно-негаданно международная политика нашей страны перевернулась на 180°. Гитлер превратился в друга Сталина, а фильм был запрещен.

Принес я домой номер «Правды» с фотографией: стоит явно смущенный Молотов, а его держит под локоток улыбающийся Гитлер; показал я хозяину, тот посмотрел, хмыкнул, ничего не сказал. А потом несколько вечеров подряд приходили мужички, просили показать газету и, тоже хмыкнув, молча уходили...

Старшим у нас был заместитель начальника геологической партии Николай Владимирович Альшанский, бывший царский офицер, бывший агроном, бывший зек. Я его знал по каналу Москва — Волга и по Куйбышеву. Пожилой, с бородкой в седине, с колючим взором из-под косматых бровей, он казался порядочным человеком, но одновременно был непререкаемым формалистом: для него дисциплина стояла на первом месте.

Теодолит оказался совершенно непригодным. А база находилась во Ржеве. Я очень обрадовался: поеду за другим инструментом через Москву, увижу своих. Так нет, зная расписание поездов от Коврова до Москвы и от Москвы до Ржева, Альшанский высчитал, что на Москву мне остается от поезда до поезда всего полтора часа. Я стал его умолять: как же я мимо своей семьи проеду? Он оставался непреклонен. Так я и поехал. На мое счастье, поезд из Коврова запоздал. Потом на Курском вокзале

 

я долго стоял в очереди за справкой об опоздании. Так мне удалось в Москве переночевать одну ночь.

Наступила зима, выпал снег. Я продолжал работать в поле, мерз на морозе и ветру, мерзли мои трое мальчишек, мерзли буровики на скважинах. Но только при температуре минус —30° разрешалось составлять акт о невозможности работать в поле. Николай Владимирович каждое утро смотрел на градусник, повешенный на крыльце той избы, где находилась наша контора. Он был беспощаден, когда ему жаловались на холод и на метель.

3.

Однажды к нам в контору явился высокий и статный военный в сопровождении трех или четырех гражданских лиц. Он отрекомендовался:

— Жуленев Иван Владимирович, начальник строительства Ковровской ГЭС^[1].

Сразу с места в карьер он потребовал указать, как пройдет створ плотины, бетонной и земляной, где намечено здание гидростанции.

Оторопевший Альшанский сказал, что партия только начала изыскания, и где строить, пока неизвестно.

Жуленев загремел грозным голосом. Он помянул имя товарища Берии, которому должен доложить о начале строительства, и объявил новость, приведшую нас всех в ужас: идут эшелоны с заключенными, а фронта работ нет.

Альшанский на свой страх и риск сказал, что через три дня створ плотины будет указан.

Жуленев сразу успокоился, оглянул нас и совсем другим голосом спросил, как мы устроились. Посыпались жалобы: теснимся на полу по избушкам, обедать ходим усталые в город, и прочее и прочее. Он обещал настоять в райисполкоме, чтобы заставили домовладельцев отдавать нам лучшие комнаты в своих избах. С того дня наш снабженец привозил разные продукты, однажды прикатил целый грузовик замороженных зеркальных карпов. И мы поселились в так называемых «залах», где погостовские избовладельцы раньше устраивали пиршества лишь

 

на престольные праздники, на свадьбы и на похороны.

Сразу после ухода Жуленева Альшанский выехал в Улыбышево, там забил тревогу. К нам прибыл сам Семенцов со специалистами из Гидропроекта.

Известное правило портных — семь раз примерь, один отрежь — было забыто. Члены комиссии с картой местности в руках переправились через Клязьму, с ними увязался и я. Мы подошли к старице, называемой озеро Па-кино, постояли в раздумье, председатель комиссии указал:

— Вот тут!

Один из моих мальчишек забил первый колышек.

Так без какой бы то ни было геологической разведки был выбран створ плотины! Не смогли раздобыть лодку и даже не измерили глубину озера. Озеро длинное, по словам погостовских жителей, глубокое, перегородят его двумя земляными перемычками, из середки между ними выкачат воду, и получится готовый котлован под бетонное здание самой ГЭС. Казалось бы, как мудро выходило!

Проектировщики заверили Жуленева, что в самом скором времени выдадут чертежи. Когда выдадут? Как только геологи проведут разведку грунтов по всей полосе вдоль створа будущей плотины.

И началась у нас горячка. Наше счастье, что и озеро и Клязьма замерзли. Сперва бурили скважины ручным способом на небольшую глубину. Когда прибыли механические станки, начали бурить глубже, до ста метров. Под дном озера известняк оказался рыхлый, да еще с пустотами. Позднее разведка под земляную плотину на правом берегу Клязьмы давала колбасы-керны, твердые, как скала. Тут бы и ставить гидростанцию и бетонную плотину. Да было уже поздно: в Москве проектировщики до поздних вечеров сидели, не поднимая голов, переносить будущие сооружения — означало признать свои ошибки. А такое признание тогда назвали бы вредительством. И не решились. Чтобы закрепить грунты под дном озера Пакино, и днем и ночью загоняли через скважины в пустоты земных недр цементный раствор. Под землей раствор растекался в стороны. Цементу ухнуло уйма.

Очень скоро геологи поняли, что строить на дне озера нельзя, но им пригрозили: будете болтать, и нас и вас — знаете что?.. И прикусили языки. И появился приказ Жуленева: насыпать поперек озера две перемычки.

Всю зиму и всю весну 1941 года работники геологической партии усердно бурили скважины, загоняли в них

 

раствор, а я с тремя мальчишками вышагивал по лесам и полям, привязывал скважины и наносил их на план. И переписывался с Клавдией и со своими родителями. Она без меня очень скучала...

4.

На станцию Федулово, первую от Коврова остановку в сторону Владимира, стали прибывать эшелоны с зеками. Сколько их прибыло, не знаю — цифры держались в секрете. Их разместили в зданиях ближайшего военного лагеря и дома отдыха.

Эти зеки сидели за опоздание более чем на двадцать минут; они получали небольшие по тогдашним меркам сроки — от года и до трех лет. Их не имело смысла угонять далеко — на Воркуту или в Сибирь, а отправляли поближе, на строительство обеих ГЭС — во Владимире и в Коврове.

Среди них было много женщин. Выглядели они несчастными, ошарашенными неожиданно свалившимися на них бедами, были среди них совсем юные девушки вроде той Ниночки, которую я когда-то спас, были дамочки, из тех, которые заполняют разные учреждения вроде почты, сберкассы и т. д., иные ходили в хороших меховых шубках, а на ногах у всех были казенные лапти. Они таскали на носилках, везли в тачках тяжелые смерзшиеся комья земли; кто выполнял норму, получал полную пайку — шестьсот граммов хлеба, кто не выполнял — получал меньше.

Начальник строительства Жуленев был из тех молодых специалистов, какие выдвинулись еще на канале Москва — Волга, каким в НКВД доверяли полностью; их называли «гепеушными инженерами». Он был беспощаден для зеков. Никаких поблажек никому не давал, требовал выполнять приказ: засыпать обе перемычки через озеро до наступления весны.

Наступила весна 1941 года, началось бурное таяние снегов, перебираться на ту сторону Клязьмы по лужам поверх льда было опасно. После ледохода Клязьма вышла из берегов и начала заливать пойму левого берега. На ее пути поперек озера Пакино встала верхняя перемычка. Вода забурлила, вспенилась. Ее уровень поднимался все выше, сперва поверх перемычки потекли струи, вскоре начали низвергаться потоки. Перемычку размыло в два счета, вода ринулась на нижнюю перемычку. И труд

 

тысяч зеков за несколько минут пропал полностью. Жуленев с бледным, как кость, лицом стоял на берегу, скрестив руки на груди в позе Наполеона в битве при Ватерлоо, когда его войска получили сокрушительное поражение...

Через неделю Клязьма вошла в свои берега, и опять зеки-женщины потащили в носилках грунт. Снова постепенно поднимались обе перемычки.

А я с тремя мальчишками продолжал вкалывать. Однажды зашли мы от Погоста километра за три, вышли из леса. И вдруг предстала перед нами на берегу Клязьмы дивной красоты старинная церковь, далее шла улица села.

— Это Любец, — сказал один из мальчиков.

«Какое поэтичное название!»—подумал я, и мы углубились в лес.

Мог ли я тогда предвидеть, что в том селе куплю я малую избушку и в течение более тридцати лет буду там проводить летние месяцы, буду писать книги? И эти воспоминания тоже там были написаны. А на кладбище рядом с церковью обрела вечный покой моя жена, с которой я прожил сорок шесть лет...

5.

Возвращусь к событиям зимы 1940/41 года.

Был у моего брата Владимира давнишний, еще с начала двадцатых годов, хороший знакомый — Сергей Николаевич Дурылин, из тех интеллигентов-народников, которые в начале революции оставили свою литературную деятельность и приняли сан священника. Я о нем рассказывал как о режиссере домашнего спектакля Нерсесовых «Женитьба».

Он был сослан в Томскую область, вернулся, устроился в Иванове, ставил в тамошнем театре спектакли, в том числе «Анну Каренину», которую сам же переделал из романа в пьесу. В 1937 году, когда стольких сажали, он, наоборот, был реабилитирован. Его весьма энергичная жена, бывшая монахиня, построила в это трудное время дачу в Болшеве под Москвой. Там он и зажил, успешно писал статьи в газеты и журналы о театрах, о знаменитых артистах и стал известным театральным критиком. Был он близок с Игорем Ильинским, Обуховой, Неждановой, Грабарем, являлся другом Нестерова, который написал его портрет. Сидит черноборо-

 

дый, в очках, монах, положив руку на стол, ряса черная, стена черная, на столике пачка книг в темных переплетах, одна книга, самая толстая, в ярко-красном переплете. Называется портрет «Тяжкие думы». Он находится теперь в музее Духовной академии в Загорске.

Брат Владимир рассказал Дурылину обо мне, безуспешно мечтающем стать писателем. Дурылин загорелся и сказал ему: пусть ваш брат напишет пьесу, обязательно на современную тему, и чтобы обязательно была роль Игорю Ильинскому. Если получится, я помогу ее устроить в Малый театр.

Когда мать написала мне обо всем этом, я, как говорится, весь затрепетал от вновь проснувшихся в моем сердце чувств и желания творить.

А сюжет у меня сразу нашелся. Это судьба нашего гавриловополянского старшего геолога Серафима Григорьевича Соколова — Шестикрылого Серафима. Он был увлечен работой на грандиозной стройке, а жена к нему не ехала, оставалась в своей уютной московской квартире. И я сразу собрался творить. Но где? Когда? И керосину нет.

Выход я нашел. Это по домам керосин не дают. А на работе — совсем другое дело. Каждое утро, превозмогая лень, я вскакивал в шесть утра и шел в избушку, где помещалась наша камералка. Пока не являлись к восьми часам наши геологи, я мог в полной тишине творить. И за два месяца накатал пьесу «Московская квартира». Кроме энтузиаста-геолога и его жены, я еще всунул в действие его тестя профессора, еще трех-четырех героев, в том числе комического дядюшку, которого списал с куйбышевского бильярдного маркера.

Геологи были убеждены, что я встаю так рано, чтобы обрабатывать материалы. На случай их внезапного прихода я держал на столе арифмометр, счеты и вычислительные ведомости. Заслышав в сенях шаги, я тотчас же прикрывал ведомостями свое детище. Когда пьеса была готова, я ее отослал своей старшей сестре Соне отпечатать на машинке.

Теперь требовалось найти благовидный предлог ехать в Москву как минимум на три дня. Пришлось мне схитрить.

В Улыбышеве под Владимиром находилась наша главная контора, там жили начальник партии Бонитенко и старший геолог Федотов, время от времени они приезжали к нам в Погост.

 

Однажды Федотов спросил меня, как это я успеваю вовремя давать геологам отметки скважин и наносить точки скважин на план. Не хотелось мне подводить геодезиста Улыбышевской партии, бывшего зека и бывшего прокурора, человека вполне порядочного. Но работу свою, по словам Федотова, он запустил. Пришлось мне сказать, что он применяет старые методы, таскают его рабочие мерную ленту взад и вперед, а я привязываю скважины засечками. Сразу с трех точек стреляю на них теодолитом. Федотов мне предложил поехать в Улыбышево научить бывшего прокурора быстрой привязке скважин. Я сказал, что он человек самолюбивый, меня не послушает. Да и не очень я стремился в Улыбышево, мне в Москву хотелось.

Я нашелся сказать, что наверняка и на строительстве других ГЭС — во Ржеве, в Калуге, на Севере — геодезисты работают дедовскими способами. Бывший мой куйбышевский начальник Тюрин меня научил этому скоростному методу, но я о том умолчал. Выходило, что я сам новатор-стахановец. Мне удалось убедить Федотова, что я должен написать в Москву, предложить свое новаторство, чтобы оттуда пошла по всем партиям инструкция, как привязывать скважины.

Вскоре прилетела бумага: откомандировать Голицына в Москву, в Гидропроект, сроком на неделю.

Альшанский отпустил меня нехотя, он чувствовал какие-то козни с моей стороны. Но приказ он был обязан выполнить. Я поехал и на следующее утро уже целовал жену, тискал сыновей.

Всю неделю я сидел в Гидропроекте, разрабатывал инструкцию по привязке скважин, чертил, писал и ходил задрав нос. За проявленное новаторство вывесили приказ: выдать мне премию, которую я, однако, никогда не получил. Бдительный начальник отдела кадров приказ спрятал.

А вечера принадлежали мне. Я и в гости ходил с Клавдией, и в театр. На воскресенье поехал в Дмитров к родителям и к брату. Читал им свою пьесу. Они вроде бы одобрили, но Владимир внес существенное замечание: раз это комедия, обязательно надо, чтобы музыка была и чтобы пели, а желательно и танцевали.

Ездил я в Болшево к Дурылину, просидел у него весь вечер. К этому времени он уже не был чернобородым, как на портрете Нестерова. Я его увидел седеньким, с бородкой, с очками. Был он полный, пожалуй, рыхлый и

 

очень похожий на священника (он сана никогда не снимал). Он глядел на меня ласково и доброжелательно. По своей деликатности он не сказал, что пьеса никуда не годится, только заметил, что она коротка, надо ввести больше действующих лиц да еще вставить побочную интригу. А сюжет одобрил, сказал, что конфликт — муж хочет работать на строительстве, жена хочет оставаться в Москве — самый современный. Надо переделать, и тогда...

Я уехал от него, окрыленный надеждами. Буду перекраивать пьесу, пока не добьюсь, что ее поставят. И где? В самом лучшем театре страны — в Малом театре. Ах, как я тогда был самонадеян!

Забегая вперед, скажу, что шесть лет спустя, вернувшись с войны, я твердо решил стать писателем. Встретился с Дурылиным. Он мне обещал помогать.

Продолжая работать геодезистом, я вставал не в шесть, а в четыре утра и садился за рукопись. Переделывал я ее несколько раз, носил и завлиту Малого театра, и самому Игорю Ильинскому. Но потом попала она в унылую пору теории бесконфликтности. А в 1954 году Сергей Николаевич скончался. И все полетело прахом. Восемь лет я мучился с пьесой, столько времени потерял зря, в конце концов рукопись сжег!

6.

Весной 1941 года мне удалось найти в деревне Погост другую, более просторную квартиру, в летней светелке пятистенного и пятиоконного дома, в патриархальной, старообрядческой семье — отец, мать, немощный старый родственник на печке, три взрослые дочери и четверо мальчиков — сирот-приемышей. Во главе семьи стояла мать-хозяйка, всеми командовавшая, успевавшая управляться и с многочисленной скотиной, и с многочисленной семьей. Меня она жаловала как некурящего и как собеседника на божественные темы.

Клавдия с сыновьями приехала в самый разлив Клязьмы, когда от окраины города и до деревни Погост пришлось нам километра полтора переправляться на лодке.

Сосланная в Омскую область ее сестра Дуся Голочевская мне написала, что, если Гидропроект пришлет ей вызов для работы в Ковровской геологической партии, она сможет приехать ко мне. Я показал ее письмо Ни-

 

колаю Владимировичу, объяснил, что Дуся — жена врага народа, томится в сибирской глуши вместе с одиннадцатилетней дочкой, что она высококвалифицированный экономист и бухгалтер.

Альшанский — порядочный человек — не побоялся хлопотать за неизвестную ему ошельмованную женщину. Но пока нужная бумага пересылалась из одного места в другое, прошло много времени. Дуся с дочкой Валечкой приехала только весной. Мы зажили все вместе в светелке, где не было печки, зато стояла прохлада.

Она договорилась с Альшанским, что хочет месяц отдохнуть, прийти в себя после четырех лет изгнания, а потом уже оформится на работу в должности экономиста...

Как-то приехал в Погост Федотов. Он сказал, что вышло постановление о строительстве на Клязьме и ее притоках еще четырех ГЭС. На одну из будущих площадок он собрался идти пешком, вместе с ним пошли наш геолог и я. Мы отправились за двадцать пять километров в село Усолье на реке Уводь, там переночевали. Это путешествие мне очень понравилось. Удалился от всего на свете, углубился в красоты природы. Я убедил Федотова, что мне нужно побывать на площадках и других будущих ГЭС.

Так рабочим поездом я попал в Гороховец — чудный город на Клязьме с тремя монастырями, с храмами, с каменными домами, и все сплошь XVII века. На обратном пути мне повезло — я сел в совсем пустой дельний поезд и приехал еще засветло.

Третья моя поездка была в Вязники. Побывав в деревне за четыре километра, где в будущем предполагалось перегородить Клязьму, я поспешил на вокзал, рассчитывая на тот дальний поезд. На вокзале толпилось множество народу, я узнал, что на Москву уже три дня как не ходят поезда. Что случилось? Оказывается, один за другим проходят на запад поезда с пушками, с танками, едут целые полки воинов. К ночи я уехал рабочим ковровским поездом.

А на место будущей четвертой ГЭС, на реку Тезу, я попасть не успел. Внезапно все в нашей стране переменилось, все перемешалось — грянула война.

Строительство Ковровской ГЭС было закрыто.

Как же обрадовались наши геологи, что не придется ставить ГЭС на рыхлом известняке и на карстовых пустотах!

 

Так и течет величаво и спокойно красавица Клязьма, и на тучных лугах ее поймы накашивают колхозы и совхозы многие копны сена.

Всех вольнонаемных отправили на машинах на запад, на возведение и копку оборонительных рубежей, куда погнали зеков — не знаю. Моя жена Клавдия и моя свояченица Дуся остались, поступили на работу в колхоз. Дуся — счетоводом, Клавдия — кладовщиком. Всю войну жили они в соседнем с Погостом селе Любец, дети наши пошли в школу, после войны Клавдия с сыновьями вернулась в Москву, а Дуся еще четыре года проработала в любецком колхозе.

Ну, а я всю войну пробыл в военно-строительном отряде, когда отступали — возводили оборонительные рубежи, когда начали наступать — строили мосты и дороги. Я прошел большой путь от Сталинграда и до самого Берлина. Ранен я не был. Смерть мне глядела в глаза лишь украдкой, я уцелел, вернулся орденоносцем, но только пятнадцать лет спустя исполнилась моя мечта детства — я стал писателем, автором многих книг, и написал я эти свои записки. Ну, а воспоминания о войне будут продолжением, вторым томом, А пока я ставлю точку.

Конец.