Глава IV

ЧЕСТЬ ТРУДУ

 

В одной из таких камер здесь же в «Крестах» находился и мой отец в знаменательный 1938 год.

Это время помнят многие, и забывать о нем нельзя, так как оно связано с гибелью - либо моральной, либо физической - огромного числа лучших людей страны. За годы репрессий наше общество потеряло значительно больше жизней, чем в Великой Отечественной войне. А моральные страдания - кто их измерит?

На войне люди погибали, защищая свой народ, свое Отечество. А вот за что они гибли в мирное время, да не просто гибли, а истреблялись систематически и организованно, «слоями» и не один год? Кому это было нужно, зачем? Почему все это могло присходить?

Наконец пришло время глубокого и объективного изучения великой трагедии нашего прошлого.

Я же музыкант, преподаватель, принадлежу к той людской массе, которая не может достоверно знать, отчего, почему и зачем, а сама ждет достойных, правдивых, глубоких и объективных ответов. Поэтому, естественно, меня поглотил в эти минуты не анализ-это были простые человеческие раздумья и воспоминания об отце и близких родственниках.

Отец оказался в Средней Азии после эвакуации из Варшавы в 1915 году, где он в то время работал. В Ташкенте существовала крупная организация Центропленбеж. В нее из Москвы на работу в 1919 году была направлена моя мать - Катилова Ольга Георгиевна, там она познакомилась с моим будущем отцом, и они поженились. В 1922 году родился я, а через три месяца мы переехали в Одессу, где поселились на Софийской улице, дом 10. До тех пор я видел только небо, лежа в коляске. В Одессе впервые узнал о существовании земли и понял разницу между голубым небом и каменистой землей, особенно когда начинал учиться ходить. Потом уз-

 

нал, что на свете есть еще песок и море, в которое меня окунули, ноты и пианино, на котором начали учить играть...

Отец, инженер-строитель, получивший хорошее специальное образование в Германии и имевший опыт работы за рубежом, руководил в то время строительством первых элеваторов в новой Советской стране: на Кавказе - в Тифлисе, на Украине - в Веселом Куте, Большой Лепетихе (близ Каховки), строительством кирпичного завода и нового города Часов Яр. Строил он с применением передовых для того времени разнообразных железобетонных конструкций.

Далекие 20-е годы. Непостижимая в наше время своеобразная романтика. Под Каховкой отец ездил на работу на красивой черно-лаковой бричке (в округе не было ни одной машины). Бричка, кучер Трифон и лошади находились в нашем же дворе, но на другой половине. В воскресенье Трифон запрягал поздно, медленно, торжественно. Мы всей семьей ехали в соседнюю небольшую деревню Каховку, вдоль обрыва над Днепром, или в реденький лес-кустарник погулять.

В Часов Яре появилась машина. Энтузиаст-механик где-то достал открытую легковушку, потрепанную и брошенную после гражданской, и сумел ее починить. По выходным он на ней катал руководство. Пару раз катались и мы. В машину садилось человек шесть. Шумно и весело было в ней. Вторая и задняя передачи не работали, к тому же она часто глохла. Оба раза мы возвращались пешком, а за машиной присылали лошадь.

В 1925 году отец получил из Костена близ Познани (в Силезии) документ, призывающий его на родине принять наследство - крестьянскую ферму (умер старший брат, остальные погибли в войну). Но отец предпочел остаться в Советской России. Здесь он нашел свое счастье: любимая жена, сын, дружная семья - и, что самое главное, - неограниченное применение своих сил и знаний, возможность целиком отдаться любимому делу. Тогда отцу и всем окружающим не могло прийти в голову, как будет выглядеть новый государственный строй.

Задумана была новая государственная машина, созданная основателем партии, руководителем революционного восстания. Кто знал, что его преемник, новый руководитель этой машины, сев за руль, станет раскатывать на ней по людным тротуарам вместо мостовой.

Хотя, как известно, разгул беззакония и произвола начался несколько раньше. Примеров тому множество. Уничтожались не только видные отечественные борцы за идей коммунизма, но и по-

 

 

павшие в нашу страну из других стран - в поисках сочувствия и поддержки. Кидаясь в объятия советских ангелов, они оказывались под мохнатыми крыльями сатаны - жизнь их обрывалась в темных подвалах коммунистических палачей.

В 1930 году наша семья переехала в Москву, родной город матери и бабушки. Отец в 1932 году отправился на очередную стройку - большого мельничного комбината возле Хабаровска (сейчас он в черте города). А в 1935 году его пригласили на работу в Главное строительное Управление НКВД СССР руководителем строительства и архитектурно-отделочных работ Химкинского речного вокзала, являвшегося одним из главных объектов большой стройки страны - канала Москва-Волга. На строительстве работали заключенные, а руководили, в основном, вольнонаемные.

Работа в этой системе предвещала отцу не только создание очередного интересного объекта в столице, но и созидание в новой сфере советского общества, в сфере деятельности людей наиболее высокого политического и морального уровня, обязанных выполнять свой служебный и общественно-политический долг на самом высоком уровне. Отец радовался - добросовестность и порядочность были у него в крови. Теперь он старался не отставать от других и в политическом самообразовании. Общий подъем, нарастающий к середине 30-х годов, захлестнул и его. И он поначалу не понимал, откуда в 1927-1929 годах появились крестьянки с малыми детьми (с грудными и держащимися с двух сторон за подол), просящие «кусочек хлеба», которым мать на моих глазах выносила по нескольку раз в день куски. Они не были похожи на нищих, выглядели достаточно чисто и хорошо одетыми. Просто, как они рассказывали, их лишили дома, хозяйства, личных вещей, средств к существованию. Назывались они тогда раскулаченными (тогда в это понятие входили не только так называемые «кулаки»). Начинался голод то в одном крае, то в другом, причем в самых цветущих и плодородных районах, даже на Украине. Этот разгром сельского хозяйства, о котором мать рассказывала по вечерам, отец видел и не понимал. Не понимал он и дел Бухарина, Рыкова, Каменева, Пятакова, Зиновьева¹, каких-то вредителей - все это было далеко, и он ни во что не вникал. Тогда мало кто представлял себе, что это были первые ласточки, низко летящие над головами, предупреждаю-

 

щие о надвигающейся грозе. Отец, как и большинство людей, их не видел, не слышал их тревожного крика. Еще мешали почувствовать приближение грозы быстро слетавшиеся невесть откуда «голубки и попугаи», с их заученными фразами, со временем оказавшиеся вороньей стаей конъюнктурщиков и приспособленцев. Но все это обнаружилось «со временем». А пока он регулярно читал газеты, где-то с трудом купил новый радиоприемник, лучший по тем временам, заменивший черный круг радиорепродуктора. От души радовался всенародному подъему, успехам нашей страны.

А успехи шли вереницами: в стратосфере и на Северном морском пути, в стахановском движении - Паша Ангелина, Александр Бусыгин, Петр Кривонос, Макар Мазай, перелеты через полюс... А сколько новых производственных достижений в Магнитогорске, Челябинске, Днепропетровске, Мариуполе, Шахтах... Днепрогэс в Запорожье, первое метро в Москве...

А какие были фильмы - бодрые, веселые, пусть немного наивные, но, главное, отвечающие настроению людей, их душевному и моральному подъему. И все это благодаря великому Сталину - об этом настойчиво говорилось ежедневно, так считали все, так считал и отец, объясняя мне, школьнику.

Песни о Сталине звучали на каждом шагу из черных рупоров радиоточек, с черных дисков пластинок. Чернота этих источников усиленного нагнетания славы оказалась впоследствии символической. Особенно когда из этих источников зазвучали песни о Берии. Повсюду продавались портреты различных форм и размеров. Сталин ловко использовал всеобщий подъем для возвеличивания собственной персоны (как позже и победу в войне).

В большой комнате нашей квартиры, справа над диваном, появился солидный портрет вождя всего человечества. Самыми яркими праздниками стали 7 ноября и 1 мая. Утром все шли на демонстрацию: отец, мать, я, тетки и дяди. Потом собирались у нас, праздничный обед начинался с пения Интернационала, который я в то время играл бойко по нотам. Пели стоя, держа рюмки в руках. Тогда слова твердо знали все. Первый тост, естественно, за Сталина. Дядя, Павел Тарасов, дарил мне литые и дорогие по тому времени значки с патриотической символикой. Меня только что приняли в пионеры. Домой пришел с красным галстуком, продетым сквозь .красивый значок с замком, а главное - с чувством гордости и достоинства - это надо было заслужить. Какой это был праздничный, без тени ханжества и добровольно-принудительных установок, знаменательный, запомнившийся на всю жизнь день! Другой дядя, Константин Платов, подарил мне блестящий с зеркаль-

 

ной основой круглый значок с профилем Сталина. С какой гордостью я его носил!

В школе мы пели с большим подъемом революционные песни: о Коминтерне, МОПРе, международной борьбе рабочего класса. Мелодии и слова многих помню до сих пор. И, пожалуй, лучше всего песню «Сталинской улыбкою согрета радуется наша детвора». Так настойчиво выковывалась «верность Сталину» (выразившаяся потом уже в автоматическом кличе: «За Родину, за Сталина!»).

Но все эти песни, значки и прочее не были самой сутью, так сказать, причиной советского воспитания, а лишь следствием его. Основой же было новое понимание и новое восприятие общественно полезного труда. Каждому хотелось сделать что-то большее сегодня, так как все понимали, что, делая для общества, они делают для себя. И, действительно, день ото дня реально ощущался результат этого нового отношения к труду.

И вдруг началась и стала расти повальная охота на людей. Окружающие не могли понять, что происходит. Воспринимали это, как стихийное бедствие: смерч или эпидемию. Но постепенно становилось ясно: на людей обрушились не единичные несчастья, а система преступлений.

Да, это была хорошо и цинично продуманная, в моральном отношении, система противопоставления отца - сыну, мужа - жене, чтобы оторвать их друг от друга и физически, и духовно, посеять страх и недоверие. Чтобы сын отрекся от отца, жена - от мужа, а еще лучше - доносили бы друг на друга. Уничтожалось самое святое чувство - чувство родства между близкими людьми - основы сплочения нации. «Подвиг» Павлика Морозова приводился в пример как образец. Происходило тотальное и планомерное разложение целого поколения с прицелом на будущее. Религия, мешавшая этому, была раздавлена и уничтожена, в буквальном смысле, физически. 5 декабря 1931 года в Москве был взорван храм Христа Спасителя, что послужило началом грозного этапа тотальной борьбы с религией. В 1932 году партия провозгласила «начало пятилетки безбожия». В Постановлении говорилось, что к 1937 году «имя бога будет забыто раз и навсегда». Огромный пласт национальной культуры в виде архитектуры, книг, песнопения (вся русская музыкальная культура возникла, в основном, и развивалась на хоровой основе), принципы высокой морали - все уничтожалось безжалостно, чтобы не отвлекало от «новых моралей» и «идей». Вытравливались души, но все же у многих что-то убегало в пятки, очевидно, ее остатки. Вместе с тем, у тех, кому со дня рождения недосталось духовных начал, - ничего не металось, не убегало. Общество раз-

 

делили на два антагонистических лагеря: уничтожающих и уничтожаемых. Для реализации грандиозного преступления против народа (взрывать, сажать, истреблять, калечить души) нужна была сильная организация преданных исполнителей. Они выковывались из тех, у кого зыбкие понятия о душе, совести, чести легко заменялись четкими практическими - о карьере и личном благополучии. Ничто не тревожило, не вызывало сожаления, раскаяния - управлять бездушными роботами было несложно. Да и каждая новая система всегда саморазвивается и самосовершенствуется.

Установки были простыми и четкими, в духе времени. Все руководящие посты занимали люди с хорошей анкетой, конъюнктурной натурой, услужливые и исполнительные, со справкой о революционном прошлом и с минимальным образованием. Сегодня мы, естественно, с горечью пожинаем плоды их руководства.

«Вождь человечества» (а точнее - созданной системы) стал действовать по принципу: «Бей своих - чужие будут бояться». Но чужие не боялись, они ухмылялись и злорадствовали, довольные происходящим, и «подливали масла в огонь». Помогали уничтожать лучшие кадры рабочих, крестьян, интеллигенции, ученых, дипломатов, военных, социологов, экономистов. Происходил грандиозный процесс отстранения и уничтожения производственных специалистов и интеллигенции, начавшийся еще с начала 1920-х годов. (Остались живы только те, кто вовремя уехал. Но они ничем не могли помочь своей Родине. Те, которые возвращались, - уничтожались.) Серьезнейшими производственными планами, экономическими решениями руководили малограмотные эмиссары, начальники, обязанные давать «политическую оценку» всему и всем, по своему «классовому чутью». Это их «классовое чутье» и приводило страну к разрухе.

Ночью хлопали двери, слышны были голоса на лестницах: мужские - сдержанные, суровые, женские - часто истерические, с надрывом, фыркала машина, а утром в доме обсуждали, за кем приезжали, кого увезли.

Приехали ночью в начале 1937-го за дядей, Константином Дмитриевичем Платовым. Как потом выяснилось, его расстреляли. Почему, выяснилось потом. Да, все делалось втайне, никаких судов не было. Правосудие вершилось по решению Особого совещания («тройки»), длинными списками. А как решалась судьба так называемого «врага»? Чаще достаточно было доноса. Доносы поощрялись. И имеющие такую склонность бросились осваивать эпистолярный жанр, нередко приспосабливая его к личным грязным замыслам. Например, значительно сократив дорогу к карье-

 

ре, убрать со своего пути того, кто по воле судьбы неосмотрительно на нем оказался. Были, конечно, и энтузиасты, которые преуспевали в этом просто из врожденного желания кому-нибудь напакостить. Подобные «писатели» из застенчивости и скромности, к тому же не уверенные, что их литературное творчество достигло совершенства, не подписывали свои шедевры. Уж что наверняка -за литературной славой они не гнались, не претендовали на авторские гонорары, довольствовались лишь практическим конечным результатом.

Важна была и практика - поскорее набить руку, приобрести высокую квалификацию. Тогда написать один донос было мало, так как на его автора тут же писались два, а. то и четыре доноса его «друзьями» и «коллегами», конъюнктурщиками и подхалимами более высокого ранга, и его самого тут же сажали, а то могли и «стрельнуть». Так что происходил естественный отбор - выживали более плодовитые и ядовитые. А если по большому счету - уничтожалось все лучшее в генофонде нации.

Чувство страха заменило чувство локтя. Если раньше доминировала активная гражданская позиция, то теперь люди постепенно замыкались в своих личных интересах. В то время были брошены семена звериного принципа: «каждый за себя». Эти семена и дали через десятилетия свои всходы, совершенствуя безнравственный принцип в последующих поколениях. И все это подорвало веру в справедливость советской власти.

Дядя Павел - Павел Андреевич Тарасов - в те годы работал бухгалтером в небольшом колхозе в Нижних Котлах (теперь территория Москвы), что, возможно, и спасло его.

Осенью 1937 года отец полностью сдал Химкинский вокзал со всеми архитектурно-отделочными работами. Гордость составляло не только само здание, но и многие детали, украшавшие его. В частности, звезда, целый год находившаяся на одной из Кремлевских башен, по инициативе отца была отдана для Химкинского вокзала. Он подробно рассказывал, как удалось выпросить ее, как привезли и как он придумал оригинальное устройство, позволившее поднять и установить ее на шпиле. Звезда эта осталась последним, поистине ярким памятником его работы.

Его любили подчиненные за точные и четкие распоряжения, рабочие - за практические профессиональные советы: как работать удобнее, как лучше и прочнее делать - на века. Начальство ценило все эти качества, но более всего совершенные знания, строительный опыт и смекалку. С ним советовались и по поводу других строек, приглашали на консультации, в частности по надстройке

 

жилого дома на улице Горького, по строительству дачи В.М.Молотова в Серебряном Бору. Прораб, сотрудник НКВД, руководитель этой стройки, имел высокое «классовое чутье», значительно выше профессиональных знаний, полученных на рабфаке.

Теперь отца возили в машине, правда в какой-то старой «иномарке» (других еще не было), важно, что для тех лет это являлось элементом особого уважения и почета.

7 ноября отца наградили монументальным литым почетным знаком «Ударник». 14 ноября 1937 года ему вручили этот знак, а 16-го он не вернулся с работы.

Когда через два дня я приехал к нему на объект, все отворачивались и пожимали плечами. Только один старый рабочий-паркетчик, улучив минутку, подошел ко мне и с сочувствием сказал, что отца «забрали». «Я сам все видел. Поезжай домой и успокой мать-время такое», - добавил он, склонив голову набок и грустно вздохнув.

О случившемся в нашей семье несчастье я стал рассказывать знакомым, моим друзьям, не сомневаясь, что они поймут меня и разделят со мной горе.

В то время я состоял в «активе» кинотеатра «Ударник». Это был тогда самый большой кинозал в стране - 1400 мест. Нас в этом «активе» было шесть-семь человек, мы устанавливали и поддерживали порядок и в кассах, и в фойе, и при рассадке в зрительном зале. Руководил нами участковый 2-го отделения милиции, которое помещалось в Казанском переулке.

Рассказал я о беде и ребятам-активистам. И почти все они от меня отшатнулись. А через несколько дней младший администратор, когда я пришел на очередное дежурство, подошел к контролю, преградил мне путь и на весь вестибюль сказал: «Смотрите на него - он нашего Великого вождя предал! Нам дети врагов народа не нужны! А ну, иди отсюда».

Я остолбенел. Всегда хваливший меня за добросовестное, можно сказать, самоотверженное выполнение обязанностей (мне однажды при сдерживании давки даже вывихнули руку), он вдруг круто переменился. Кровь прилила к моей голове, лицо горело. А он продолжал: «Ну, что стоишь, оглядываешься? Иди, иди отсюда, пока тебя не вышвырнули». И, сделав пренебрежительный жест рукой, расхохотался, поглядывая по сторонам. Больше я туда не приходил. Так меня практически стали приучать к новому словосочетанию -враг народа.

Помню, что впервые эти слова я услышал года за четыре до того. На школьной линейке перед нами выступала директор. Дер-

 

жа в руках какую-то бумагу, сказала, что наши маршалы - враги народа, затаившиеся в советской среде. Листок заметно дрожал, хотя она старалась скрыть волнение. Тут же старший пионервожатый с лихостью, характерной для людей, у которых она заменяет ум, крикнул: «А ну, ребята, - срывай!» И мы, пяти-, шестиклассники, с шумом, криками, толкая друг друга, побежали по коридорам и классам срывать портреты «врагов». Никто из нас ничего не понял, ни о чем не задумывался: клич срывать или ломать вдохновляет, не требуя осмысления. К сожалению, на нашем уровне оказались и многие родители.

И вот теперь я - сын врага народа.

Как-то в трамвае встретился наш участковый и спросил: «Ты что это больше на дежурства в «Ударник» не приходишь? Трудностей испугался? Давай приходи, у тебя хорошо получается». И протянул мне роговой свисток. «Это тебе на память от меня - пригодится», - и улыбнулся. Я ничего вразумительного сказать не смог. Промычал что-то и отвернулся. А свисток этот, на кожаном ремешке, жил у меня около 40 лет. Хороший мужик был этот участковый, мудрый и добрый, много полезных советов довелось мне услышать от него. В начале войны его призвали на фронт и он погиб.

Хорошие специалисты раздражали высшее руководство того времени, присвоившее себе право бесконтрольно распоряжаться судьбами и жизнями людей. Получить высшее образование за рубежом в то время считалось «антисоветским» поступком, а свободное владение тремя иностранными языками являлось лучшим доказательством, что это «не наш человек». К этому стоит добавить, что отец дома играл на фортепиано, а в молодости в любительском оркестре на флейте. Да, такой человек плохо вписывался в идеал новой среды, старавшейся быть поближе к власти.

Образцом всегда, во все времена служил руководитель. И если у руководителя в анкете значилось: специальность - конторщик, образование - неоконченная семинария (по сегодняшним меркам -менее 6 классов), то, чтобы не оскорблять достоинства «шефа», надо было быть на его уровне или получить из солидарности образование еще ниже. Не всем это удавалось.

А может быть, дело не только в образовании, но и в человеческих качествах, и беда в том, что «умные и образованные деятели культуры, ученые» - прислужники-авантюристы - не жалели ни сил, ни совести, помогая создавать всесокрушающий сталинизм. Ведь это наши горе-философы во главе с М. Б. Митиным провозгласили Сталина «гением из гениев всех времен и народов, корифеем всех наук».

 

Вот как все просто делалось! А по существу преступно.

Сегодня, к сожалению, средства информации, кино и театр все дальше уходят от истинного духовного и морального портрета «гения и корифея», создавая образ загадочного мифического деспота, обладающего магической сверхъестественной силой властелина, купающегося в славе и раболепии. В течение четверти века я был непосредственно втянут в этот психоз возвеличивания и, естественно, оказался его участником. А потому в наше время, быть может, мне легче более правдиво осознать и оценить тот период.

Он вышел из бедной семьи, в детстве и юности с ним никто не считался и, как человек не глупый, тяжело это переживал. Не отличаясь ни смелостью, ни мужеством, он прошел через каторги и ссылки не с поднятой головой, а через унижения, потерю уважения товарищей и мелкие предательства. Это все запало в душу, самолюбие его обострилось. Неприятные воспоминания не оставляли его всю жизнь.

На арену политической борьбы вышел с умом холодным, расчетливым, не отягощенным ни совестью, ни жалостью, а лишь презрением к окружающим. Оценивал людей трезво, без иллюзий -редко такое можно встретить. Будучи грубым материалистом, смотрел на все с горькой усмешкой. Не верил никому и ни в кого, а потому не имел друзей. Люди жили высокими идеями революции, а он стремился только пробиться к власти, стать лидером. Именно в достижении одной этой цели, идя к ней любыми средствами, он и был сильнее всех тех, кто встречался на его пути. И сила та была не в личном авторитете, не в глубоких знаниях, страх и унижения людей подпитывали ее. На этом принципе и был построен казарменно-рабский сталинизм. Его «добрые дела» были дешевыми трюками, рассчитанными на широкие массы. Всю внутреннюю слабость он старался компенсировать внешним величием: присваивал высшие награды и звания, вплоть до генералиссимуса.

Помогало ему и то, что от природы обладал незаурядными актерскими данными, хорошо чувствовал партнера по политической «игре», не лишен был и режиссерского таланта, быстро и правильно ориентируясь в обстановке.

Раз передо мной преклоняются миллионы - значит, я не такое уж ничтожество. Но если я ничтожество, то до какой степени опустились они. И его прислужники опускались, теряя человеческий облик.

Самая страшная судьба была у тех, кого он уважал, понимая, что они морально выше его, а потому ненавидел их беспредельно,

 

уничтожая с особым удовольствием, ублажая себя мыслью, что управляет историей и судьбой людей.

Однако достигая своих целей любыми средствами, он со временем начинал понимать преступный масштаб пройденного пути. И хотя был грубым атеистом, муки отчаяния и одиночества среди людей становились ему не чужды. Начинался суд самого себя - самая страшная кара.

По натуре трус, сам не участвовал в преступных операциях, подставляя других. Не любил свидетелей и всегда их убирал. Страх его был причиной его долголетия на высшем посту и ранней смерти. Никому не доверял, никого долго возле себя не держал. Но однажды «заигрался», как говорят в разведке и уголовном мире, и это, как водится, стоило ему жизни.

Дольше всех, около 30 лет, задержался возле него верный страж «Лаврентий», как он его называл. Все эти годы Берия вынашивал главную цель своей жизни. Хитрый, гибкий и пакостный, он давно втайне считал себя преемником Сталина. Скопировал в точности, во всех подробностях его кабинет. (Примерял на себя мундир!) Все чаще он шел напролом. И если терял чувство меры и вызывал неудовольствие хозяина, то умел как никто восстановить его расположение. «О мудрейший и великий наш повелитель, все будет так, как ты хочешь» - этот довольно избитый восточный прием действовал безотказно. Все шло и получалось хорошо. Ему и его службам подчинялось все. Практически он уже чувствовал себя вождем. И все было бы хорошо в его планах, если бы не мешала лишняя фигура - Сталин. Но и на этом последнем рубеже он показал себя крупной личностью, был на высоте. В старости появляется необходимость ощущать опору, в кого-то верить. Незаметно систематически разжигая чувство страха, старый «верный друг» Берия добился полной изоляции Сталина, загнав его в бункер-склеп, чем и ускорил желаемый результат. Это была его последняя и главная победа. Нужно было иметь четкий расчет, обладать тонкой психологией неумолимого, хладнокровного убийцы, чтобы здорового грузина при идеальных условиях довести до смерти в 73 года.

Неудача, как известно, поджидала Берию на самом последнем шагу к славе. Хрущев «спортил» ему удовольствие, как говорят в Одессе.

Тот сложный период народу обошелся дорого. Долгое время все решалось и делалось прямолинейно. Процветали установки и лозунги антинаучные. Например, «коммунистический» лозунг -«ВСЕ для человека, ВСЕ на благо человека» - привел к варварскому разорению, уничтожению и запущенности. И если удастся нам,

 

то уж не скоро остановить этот всеуничтожающий процесс под лозунгом «на благо человека». За низкую культуру руководства всегда приходится расплачиваться не одному поколению.

Нам повезло. Отец оказался жив, его удалось отыскать. В Дмитров, где он содержался в местной тюрьме, я возил вещевые и продуктовые передачи (тогда заключенный отдавал два раза в месяц белье своим родным и получал от них стираное). Утром я выезжал поездом в Дмитров с мешком и возвращался поздно вечером. И сейчас, вспоминая, отчетливо вижу, как шел по завьюженным улицам в мороз, подходил к высокому деревянному забору, наверху которого возвышались несколько рядов колючей проволоки, освещаемые качавшимися на столбах забора фонарями: круглые железные диски, сверху черные, снизу белые эмалированные, а в середине лампочки. Мелкий колючий снег, подхватываемый порывами ветра, отчетливо был виден вокруг фонарей. Кругом ни души.

В маленьком деревянном помещении открывалось окошко, в него я просовывал мешок и бумажку с описью. Через полчаса или больше мешок выталкивали мне обратно и окошко захлопывалось. Я шел той же дорогой к вокзалу, в ожидании поезда съедал булочку с маслом, заботливо приготовленную матерью. Жевал ее медленно, думая о том, что отец совсем рядом, живой, но как он там?.. Как он бесконечно далек от меня.

Тут же в Дмитрове его допрашивали. Следователь Коровин, как писал потом в письмах отец и рассказывал матери на свиданиях, вел себя грубо до безобразия. Каждую встречу менял вопросы по обвинению и, в конце концов, стал угрожать репрессиями по отношению к семье, если отец не будет подписывать протоколы допроса безоговорочно.

- Некогда мне с тобой, падалью, возиться! - орал Коровин, хлопая папкой по столу. А протоколы он, как говорится, сочинил «от фонаря». Отец протестовал, и «допрос» превращался в сущий кошмар. В этом аду, доведенный практически до бессознательного состояния, отец уже не понимал, что подписывал...

И результат такого «следствия» - формулировка обвинения, записанная Коровиным в личном деле отца: «Проводил антисоветскую агитацию, распространяя контрреволюционные слухи, опошляющие советские законы. Ст. 58, п. 10».

Этим все и закончилось.

В то время расследования заменялись «мини-шоу», утверждающими виновность, - суд был практически упразднен. Все кругом шло напролом к сталинскому благоденствию и совершенству, ломая старые нормы и устои. Со дня ареста до окончания дела и осу-

 

ждения укладывались в пределах месяца. Общая установка: главное - вал и количество - полностью овладела и правоохранительными органами. Волна репрессий захлестывала страну, поражала своими размахами.

Однако отцу «повезло» больше, чем другим: вместо стандартных 10 лет дали «всего» 5. Из Дмитрова по этапу его привезли сюда, в «Кресты». Тогда эта обитель была еще более переполнена, но не уголовниками - ими занимались между делом. Среди заключенных это была привилегированная каста, для которой тюрьма и лагерь -дом родной. В то время они чувствовали себя там господами. Ну что тогда значило бандит или вор - всего лишь уголовник, нарушитель спокойствия. А мест не хватало для «врагов народа!» Так называли всех тех, чьи преступления невозможно было определить, потому что их просто не было. Но был план по арестам, определенный для опергрупп НКВД. А план - закон, его надо выполнять. Так что действия эти, в определенном смысле, носили «законный» характер.

Сейчас, лежа на шконке, я вижу эти камеры другими. В то время их было не три яруса, а только два. Людей же в каждой вдвое больше: спали сидя, по очереди, и только опустив голову, иначе глаза заливал едкий пот. Но угнетали не столько невыносимые условия, сколько та чудовищная несправедливость, которая вдруг обрушилась на достойных, заслуженных, глубоко порядочных и честных людей. Во все века и общественные формации ничто так не возмущало, не злило и не травмировало людей, как несправедливость.

Теперь я вижу и даже слышу голос отца, затолканного в этот каменный мешок, плотно, как кильки в консервной банке, набитый людьми. Для него все это было дико, и он до конца своих дней писал в письмах, что происходит какое-то недоразумение, которому вот-вот придет конец.

Конец пришел ему самому. Дмитровскую тюрьму сменил этап, затем камера «Крестов», оттуда опять этап до Медвежьегорска, его расконвоировали. Он воспрял духом - после душных переполненных камер и вагонов - свежий воздух, вместо решеток - ветви сосен на фоне голубого неба. Его назначили руководителем работ по реставрации городской гостиницы. И вот он опять на стройке. Ничто так не отвлекает от тяжелых мыслей, как любимая работа.

Снова его высокая энергичная фигура в коротком овчинном полушубке, галифе и сапогах появилась среди строительных лесов, ящиков с раствором, штабелей кирпича. Правда, исчезла былая стать, не стало упругих движений, высоко поднятой головы, но остался проницательный хозяйственный взгляд, привыкший видеть на больших объектах далеко и близко, по-крупному и все до мелочей.

 

Однажды мимо отца несли носилки с раствором. Парень, шедший вторым, поскользнулся. В случае падения он стал бы инвалидом. Хорошо понимая это, отец спас парня, подхватив тяжелые носилки, но сам заработал паховую грыжу. В результате в лагерном личном деле появилась соответствующая запись и его перевели работать чертежником-конструктором. Но здоровье его было серьезно подорвано. Как-то во время сильной простуды отец не смог вовремя представить документацию и получил выговор. Правда, это оказалось единственным замечанием, записанным в деле за пять лагерных лет.

Продолжая верить в справедливость, отец написал жалобу на имя Генерального Комиссара Н. И. Ежова. На следующий год ходатайство о пересмотре дела было направлено на имя Л. П. Берия. Пересылались они через Управление, снабжались сопроводительными письмами и справками-характеристиками. Они сохранились. «К ходатайству заключенного Мирек М. М. Комиссару Внутренних дел СССР Л. П. Берия. З/к Мирек М. М. за время работы показал себя честным и добросовестным работником, трудолюбивым, со временем не считался. Отличался умелой расстановкой рабочей силы». В обеих характеристиках - положительные оценки.

Но ответов не было.

Мать добилась разрешения на поездку и свидание, передала продукты и вещи. Однако здоровье отца таяло на глазах. В деле появились новые записи: кроме грыжи, миокардит, пеллагра. В 1940 году был переведен на инвалидность второй группы. И следует запись: «Ввиду инвалидности не работает. В быту ведет себя скромно, характер очень замкнутый».

Можно себе представить, сколько страданий нужно было пережить, чтобы за короткое время из человека редкой энергии, жизнерадостного, общительного сделать молчаливого, нелюдимого, пятидесятилетнего сгорбленного старика. Замкнутость и подавленность все возрастали от ежедневного ожидания ответа из Москвы на посланные ходатайства. Конечно, грустно, что окончательно потеряно здоровье, но еще страшнее, когда теряется надежда на справедливость и гуманность, соблюдение законности. Кроме того, не хватало ни физических сил, ни моральных, ни воли, ни выдержки.

И наконец, в феврале 1941 года его вызвали в особый отдел лагеря и показали ответы на ходатайства: «Оставлено без последствий». Но это по форме, а по существу последствия были, и весьма существенные - человека обрекли на верную смерть. В марте в деле новые записи - «хроническая пеллагра, субкомпенсированный миокардит, эмфизема легких» (от систематической простуды).

 

Начавшаяся война резко изменила установившуюся в лагерях Беломорско-Балтийского канала жизнь. Всех погрузили на баржи. Торопились и суетились страшно - фронт был рядом. Грузились бегом и сразу же отправлялись. Начался долгий, очень долгий «сплав человеческих тел», набитых в душные трюмы, по многим озерам и рекам. На корму палубы двух барж принесли из лагпунктов маленькие деревянные уборные с одной дверью, на остальных выводили оправляться только на стоянках. В первую неделю над караваном появлялись самолеты, но обстрелов не было. Остановки делались минимально.

Не хватало воды, еды и просто воздуха. На третью неделю жара и духота усилились. Не все были в состоянии такое выдержать. Трупы моментально разлагались. Атмосфера в трюмах, и без того насыщенная нечистотами, становилась удушающей. Кто покрепче, по возможности сдерживали позывы рвоты, слабые - лежали в полузабытьи и ждали своего часа. На остановках выносили умерших, убирали за ними их же одеждой. Ночной воздух освежал трюм. На другой день все происходило так же, но теснота постепенно разряжалась.

Пройдя более трех тысяч километров, один из караванов прибыл к месту назначения - Соликамску. Отсюда заключенных распределили по лагерям - отец попал в «Вишерский»¹. Лагерь размещался на небольшой площадке, относительно сухой, но окруженной вековыми болотами, простирающимися вдоль левого берега реки Вишеры, и специализировался на заготовке отличной корабельной сосны (как здесь называли - палубного леса).

Вопреки нечеловеческим испытаниям, отец прошел весь этот долгий этап. В каком он был состоянии, когда ему помогали вылезти из телеги, можно не описывать - каждому легко вообразить. Подробности я узнал через несколько лет из рассказов своего учителя по фортепиано, видного методиста Алексея Алексеевича Чичкина, любимого ученика Елены Фабиановны Гнесиной. В консерватории он занимался у Константина Николаевича Игумнова. Его знают многие. У него начинало учиться или совершенствоваться не одно поколение пианистов. В Медвежьегорске и при эвакуации на баржах он был рядом с моим отцом. Чичкина обвиняли в том, что его дядя имел до революции большую молочную торгов-

 

лю (эти склады и здания сохранились и сейчас в Чичкином переулке возле Комсомольской площади). К тому же самого Чичкина «угораздило» родиться в Париже. И когда следователь объявил ему, что он «враг народа», Алексей Алексеевич, наклонив голову, спросил: «Извините, какой народ вы имеете в виду - французский или русский?» Следователь тупо посмотрел на него и рявкнул:

«Враг народа! И все тут. Не важно какого - важно, что враг». Много он рассказывал о своем «деле» по ст. 58, п. 10, но меня интересовало, в основном, то, что связано было с судьбой моего отца.

А. А. Чичкину вскоре удалось вернуться из лагеря. Его спас спорт, которым он занимался с юности, к тому же он был значительно моложе отца. Через два года, восстановив свои силы, еще преподавал в консерватории, училище, вел лекции и консультации в методкабинете, но в 58 лет умер. Отец в Вишерском лагере попал в инвалидный барак. Врачи были отличные, некоторые имена хорошо известны в медицинском мире. Руководил медчастью И. И. Эпштейн. Он сразу же обратил внимание на отца - их роднило многое: не только один и тот же год начала для них нелепой драмы, но и высшее образование, полученное за рубежом, знание языков. Кроме того, Эпштейн хорошо разбирался в строительстве и архитектуре. Думаю, что отец прожил еще полгода только благодаря Исааку Исааковичу. Но любой врач, даже самый хороший и опытный, - не Бог, в этом не сомневались они оба.

Вот и весна долгожданного года окончания срока - 1942-го. Здесь, где зимой до 50° мороза, а летом до 35° тепла, ее ждут по-особому. Отец, лежа в стационаре, понимал, что дни его сочтены, мечтал об одном - умереть дома.

Но дни до освобождения заключенным считать во всех случаях было бессмысленно. Тогда никто не мог себе представить, что все освобождения по истечении срока заключения отменены комиссаром внутренних дел Берией. Даже сами создатели решений «особых совещаний» не считали эти «решения» серьезными документами. Бесправие и беззаконие продолжали создавать дальнейший хаос в тоталитарной рабовладельческой системе.

Смерть пришла к отцу со всей реальной суровостью и жестокостью. Началась гангрена сперва одной, затем другой ноги. Во время одного из острых приступов боли он схватил с табуретки алюминиевую кружку, чтобы попить. В кружке оказался кипяток - когда налили - не видел, инстинктивно дернулся и облил больные ноги. Теперь стон его не давал спать всему бараку, тихо было только, когда он терял сознание. На редкость крепкий организм потомственного фермера в этом случае продлевал и усиливал страшные муки.

 

Вечером, как обычно, пришел надзиратель из особой бригады.

- Сколько? - спросил он.

- Трое, - ответил врач, - их уже вынесли.

- А этот? - показал он на отца.

- Он живой, но без сознания.

- А-а... Это он для тебя живой... - зачеркнул в блокноте «3» и рядом записал «4». Повернулся и добавил: «Пойду готовить акты».

Под утро 25 июля 1942 года глаза отцу закрыл Эпштейн. В акте о смерти его рукой написано: энтероколит, пеллегрическая гангрена обеих ног, ожог 3 степени. Слева три подписи, а в правом углу черный отпечаток большого пальца (на первой странице лагерного дела тоже в правом верхнем углу имеется такой же черный отпечаток, но от живого, чтобы было с чем сравнить последний). Тут же акты, написанные на клочках бумаги, о захоронении и об оставшихся в каптерке вещах: «старый полушубок», в котором его помнили еще на строительстве Химкинского вокзала, и «старое ватное одеяло», привезенное матерью, - единственное, что напоминало дом и семью.

Объективности ради нужно сказать, что не для всех то время вспоминается как тяжелейший период трагедий в жизни семьи, родных и близких. Есть категория людей, и немалая, живших тогда в свое удовольствие. Побывав не так давно в тех краях, я встретился с некоторыми бывшими сотрудниками лагеря. Отца они, конечно, не помнили, но хотелось узнать, как эти сегодняшние хорошо обеспеченные пенсионеры вспоминают те годы: «Легко и свободно было работать, люди все были интеллигентные, культурные, покладистые, видные специалисты, все делали с полуслова. Обстановка в лагерях была замечательная. Хорошо кормили находившихся в них - первое, второе и чай. Потом, в 50-е, стало хуже -одни уголовники».

Цель их сегодняшних рассказов - показать новым поколениям в розовых красках тот беспредел, в котором они сами участвовали, оправдать тот факт, что их, работавших там, были сотни и все они дожили до пенсии, а миллионы находившихся под их недремлющим оком остались навеки в земле вокруг лагерей.

Для убедительности этих рассказов создаются и кинофильмы, в которых начальники-охранники предстают как «честнЫе герои» - служители лагерей, «стрелявшие и отдававшие приказы стрелять, мучившие и истреблявшие заключенных». Они, верноподданные, «служили в лагерях верой и правдой, не рассуждая, не задумываясь». Пожалейте ж этих бугаев: «они там жизнь свою тратили» (фильм «Наш бронепоезд»).

 

Во все века были и есть подонки, которые видели свое призвание в истязании и уничтожении людей. При сталинизме ситуация оказалась для них весьма благоприятной. Затем эти люди - история тому свидетель - находили себе занятие «по душе».

Во время войны одни шли в полицаи и удовлетворяли свои страсти и «таланты», участвуя в пытках и расстрелах невинных людей, другие делали все то же, но в мирное время.

Человек, активно уничтожающий свой народ, всегда предатель-враг человеческого общества, независимо от того, какую форму он носит и какими деньгами ему за это платят: советскими или иностранными. Люди эти одной категории. И доказательством является то, что в конце концов естественным оказался «союз фашистских пособников с лагерным начальством», работниками НКВД¹.

Так почему же за одинаковые действия и результаты одних публично вешают, а других - пожизненно одаряют чинами, славой и почестями?

Наш строй, оформившийся к началу 1930-х годов, имел слабую политическую платформу, что компенсировалось жесткой рукой вождя, запугиванием, страхом. Именно эту «жесткую дисциплину», как положительную сторону сталинизма, видели те, кто участвовал в ее насаждении. А ведь это не дисциплина. Система запугивания, страха и натравливания породила полный отказ от всех видов демократии, развития идей, творчества, укрепления морали, расцвета науки и культуры - основ любой истории. Да, долго шпыняли и топтали историю и культуру - великое достояние и гордость нашего народа. И делалось это планомерно. Великий поэт, идя в ногу с руководством страны, требовал топтать историю «левой, левой, левой...», превращая ее в загнанную клячу. Кляча, естественно, сдохла, и слово взял «товарищ маузер». Далее, этот всесильный и многоликий «маузер», захлебываясь в крови, произносит много лет одно и то же: заздравную речь коммунизму и Партии, взявшей его в свои руки. К сожалению, эти стихи - принципиальная политическая установка нашего строя - выучиваются во всех школах из поколения в поколение. И наши поколения делали и делают, как учили. Правда, теперь, испытанная на практике, стала очевидна пре-

 

ступность этих теорий. Потому сталинизм, как идеология и система, откинул нашу страну на десятилетия назад.

Сталин вдохновлял и руководил. И руководил с помощью все разрастающегося партаппарата и в огромной организованной его помощниками и последователями репрессивной машине участвовали сотни тысяч людей. (И у каждого, между прочим, партбилет.) И сейчас свалить все только на одного человека примитивно и непорядочно. Ведь те, кто практически создавал, развивал и укреплял его систему, жили (да и сейчас живут) припеваючи. Они, как сообщники, практические исполнители, должны полностью разделить его вину. Естественно, дух Сталина им дорог. Лучи сталинизма греют их души и тело. И возврат к тем солнечным дням - их голубая мечта. И они не просто мечтают, но и борются за эту мечту.

В наше время вершителей сталинской трагедии народа осудили посмертно солидными списками, обнародовали еще более длинные списки замученных. Но это все касается наведения порядка на том свете, так как никто из ныне здравствующих не предстал перед судом. Да, многими получена бумага о реабилитации, формальная и глубоко безнравственная по существу. В искалеченной судьбе каждого эта юридическая выписка ничего не значит.

А потому и сегодня во всех общественных местах, в очередях и в маленьком магазине, и в больших учреждениях эти люди стоят униженно, как когда-то на построении в лагерях и тюрьмах, а те, кто их терзал и морально и физически, проходят без очереди, бросая точно такой же взгляд надменного превосходства, как и тогда. Их поведение естественно. Невозможно поверить, но в наши дни с января 1997 года награждают медалью «Маршал Жуков» работников НКВД тех времен! Маршал Г. К. Жуков сегодня этого б не сделал. Так когда же восторжествует справедливость на земле нашей грешной страны во имя памяти погибших и страданий живых?!

Матери, как я уже говорил, разрешили один раз свидание с отцом в конце 1938 года в Медвежьегорске. Я же его с 1937 года больше не видел.

Разве что сейчас, в камере, ясно представляю его сидящим на том большом холщовом мешке, переданном мною с вещами, с которым он и вошел в эту камеру.

Зазвенели ключи, загремел замок, и в камеру вернулся от зубного врача сосед со второй шконки. В его глазах пропала тоска, смятение и безнадежность. Спокойствие стало властвовать во всех движениях и всем его облике. «Хорошо с зубом, а без зуба - лучше», - философски произнес он, залег к себе наверх, повернулся к стенке и вскоре уснул.