- 152 -

М. Л. Козырева*

 

ЛЕВ И ПТИЦА

 

Лев Николаевич встретился с Птицей весной сорок седьмого года, в конце мая или начале июня. Цвела сирень, стояли белые ночи, и красота была неописуемая...

Птицей прозвала Наталью Васильевну Варбанец1 я, и это так к ней прилипло, что она и сама стала подписываться таким образом. Я с ней познакомилась раньше, в феврале 1946 года. Она работала в отделе редкой книги Публичной библиотеки, где работал и мой отец2. А заведовал отделом редкой книги Владимир Сергеевич Люблинский3.

Жила Птица на Гангутской (бывшей Рыночной) в доме 6, за углом Соляного переулка, почти на углу Фонтанки, прямо напро-

 


1 Варбанец Наталья Васильевна (1916-1987) — историк книги, библиограф, инкунабовед. В 1938-1982 работала в отделе редких книг Государственной Публичной библиотеки. Основной труд — монография «Иоганн Гутенберг и начало книгопечатания в Европе: Опыт нового прочтения материала»,1980. (Сост.)

2 Гордон Лев Семенович (1901-1973) — историк и переводчик, доктор исторических наук, специалист по эпохе Французского просвещения; сотрудник Государственной Публичной библиотеки. (Сост.)

3 Люблинский Владимир Сергеевич (1903-1968) — историк-медиевист, книговед, палеограф. В1922-1941 и 1944-1949 работал в Государственной Публичной библиотеке, где с 1936 года заведовал отделом редкой книги. Главная работа — «Книга в истории человеческого общества». Сост. Н. В. Варбанец. М., 1972. (Сост.)


* Козырева Марианна Львовна (род. в 1928 г. в Ленинграде) — по профессии театральный художник, автор нескольких прозаических и поэтических книг. Живет в Санкт-Петербурге.

Мемуарный очерк «Лев и Птица» первоначально опубликован в журнале «Мера» (1994. № 4. С. 106-109). Для настоящего издания очерк значительно переработан и дополнен автором.

- 153 -

тив бывшего Музея обороны Ленинграда. У отца не было жилья, он снимал то угол, то комнату, и Наталья Васильевна предложила мне временно пожить у нее. Думали — недолго, а время это растянулось на десять лет.

Птице было тогда тридцать лет, и работала она в библиотеке довольно давно, с перерывами на войну. Когда-то она училась в Анненшуле — это рядом с нынешним кинотеатром «Спартак», — потом ей это надоело, и она ушла, а спустя какое-то время окончила вечернюю школу и поступила в университет, — то ли на вечернее, то ли на заочное отделение. И сразу же начала работать в библиотеке на Елагином острове. Там-то и углядел ее Владимир Сергеевич Люблинский. И это знакомство определило всю ее жизнь. Сначала он перевел ее в библиотеку консерватории, а потом в отдел редкой книги Публичной библиотеки, под свое начало.

Судя по рассказам ее подруг и по сохранившейся фотографии, до войны у Натальи Васильевны была довольно веселая разнообразная богемная компания, из которой время от времени кто-то бесследно исчезал. Но жили они по принципу: «Миледи Смерть, мы просим Вас за дверью подождать». Те, кого не успели посадить, в начале войны ушли в ополчение и погибли.

Наталья Васильевна со своей подругой по университету, Елизаветой Викторовной Ланда1, недоучившись, пошла на медкурсы, а оттуда — работать в госпиталь в Пажеском корпусе на Садовой. В университет Птица так и не вернулась и при мне уже кончала Библиотечный институт заочно.

Владимир Сергеевич оказал на нее, конечно, огромное влияние. Он для нее был главным учителем, от него — ее интерес к инкунабулам. И любила она его всю жизнь. Из-за него и Лев Николаевич потерпел фиаско; и мой отец тоже ухаживал за ней, хотя и без успеха. Она была необыкновенно красива. Настоящая Настасья Филипповна!

 


1 Ланда Елизавета Викторовна — переводчица, специалист по Ч. Диккенсу. (Сост.).

- 154 -

Владимир Сергеевич очень много в нее вложил и воспитал ее. Это сделалось особенно очевидно, когда его не стало и пошли другие влияния: уровень ее сразу изменился. Но, во всяком случае, ее книга о Гутенберге, бесспорно очень хорошая, говорит о том, что Наталья Васильевна стала крупнейшим знатоком инкунабул. Специалистом международного класса.

Была там у них сотрудница в Публичной библиотеке, Вера Владимировна Гнучева, немножко хемингуэевского типа дама; она первая познакомилась со Львом Николаевичем — где и как, я не знаю — и сразу решила, что Наталье нужно с ним познакомиться, чтобы привести его в порядок, потому что он одичал в лагере. И она привела его к нам.

Он был тощий, похож на макаронину, несколько бескостный. Когда он садился к столу, у него как-то все перекручивалось — руки, ноги, он сутулился. Тем, кто знает его только по последним годам, это трудно представить.

Лев Николаевич весь вечер очень интересно что-то рассказывал, уже говорил о своей «пассионарной» теории! «Как все гениальные идеи, — говорил он, — она родилась у меня, разумеется, в нужнике». В общем, он весь вечер говорил без перерыва, охмурял — и своей эрудицией, и всем на свете. Не без успеха, надо сказать.

В тот же вечер он увидел у нас маленькую фотографию. Спросил:

— Кто это такая?

Я сказала, что это — моя мама.

— А кто она?

— Тумповская Маргарита Марьяновна.1

— А!

И — все. Я поняла, что он знает.

А потом, когда он ушел, мы, конечно, еще полночи проговорили о впечатлении, произведенном им. Мы обе сформулировали это одним словом: наваждение. Мы не могли уснуть...

 


1 Тумповская Маргарита Марьяновна (1891-1942) - поэтесса, переводчица, литературный критик. Близкая подруга Н. С. Гумилева. Умерла в эвакуации. (Сост.).

- 155 -

Помимо того, что он был сыном Николая Степановича Гумилева, который как поэт очень много для нас обеих значил, он был сыном человека, которого любила моя мать. И хотя их роман был коротким, но для ее жизни он имел глубокие последствия. Я точно не знаю, в какие именно годы происходил их роман — наверное, в 1914-1915, или до войны, или во время. И так как этот роман мог протекать у него одновременно с другими, то определить что-нибудь точно сейчас уже невозможно. Но мамина подруга меня уверяла, что Николай Степанович ей клялся на иконе, что «Сентиментальное путешествие» посвящено им моей матери. Если бы она сказала, что ей, я бы тогда могла сомневаться, а так... И еще два стихотворения были посвящены ей. Вот почему встреча со Львом Николаевичем имела для меня немалое значение.

На следующий день я ушла в Таврическое (Серовское) художественное училище на занятия, — а когда пришла, смотрю — на столе цветы и костяной старинный веер лежит. Я, конечно, спрашиваю Наталью, что это и откуда. «А это, — говорит, — Лев Николаевич приходил мне предложение делать». На следующий день! Я, конечно, очень вдохновилась этим: «Давай!» Но она сказала: «Я должна подумать».

В то время мы жили в диком безденежье. Я нашла в Летнем саду делянку, где, очевидно, с войны сохранился щавель. Я ее обдирала, и мы все время готовили щавелевые супчики. Лев потом, как оказалось, жаловался Анне Андреевне, что его тут кормят «quelques fleurs» (несколькими цветочками).

Вскоре после нашего со Львом Николаевичем знакомства он попросил меня выкупить что-то по карточкам — тогда еще была карточная система, и это был последний день, когда можно было что-то выкупить. А Лев Николаевич только что получил место работы в сумасшедшем доме — библиотекарем, и не мог пойти. Прикреплялись мы в каких-то совершенно странных местах. Например, я помню, что по их талонам я должна была покупать за Финляндским вокзалом. Я поехала туда, но ничего, кроме ржавой селедки, там не было. Мне казалось: как это — в первый раз —

 

- 156 -

пойду к Анне Ахматовой — с ржавыми селедками! Это что-то ужасное! Но, тем не менее, пришлось. Я шла с этой селедкой и про себя бормотала стихи Цветаевой: «Златоустой Анне, всея Руси искупительному глаголу...» Туда1 было очень неприятно приходить, потому что тогда там был институт, сидела дежурная и спрашивала: «К кому идете?» А их корпус — во дворе. Там не только они жили, там многие люди жили. И надо было отвечать, к кому идешь. Я понимала, конечно, что всех, кто шел к Ахматовой, берут на заметочку.

Вхожу в садик. Первое, что вижу — на прелестном пьедестале XVIII века стоит гипсовый, маленький такой, Сталин. Стала подниматься по лестнице — и мимо меня наверх стайкой брызнули ребятишки. Слышу — лупят ногами в дверь и орут боевой какой-то возглас. Тут я поднялась наверх — как раз к тому моменту, когда дверь распахнулась и на пороге предстала Анна Андреевна в черном своем капоте с хризантемами и прорехой на боку. В руках она держала мячик. Вид у нее был как у богини с державой.

Она сказала:

— Аня, возьми свой мячик.

И вся компания кинулась вниз. А мне сказала:

— Вы — Тумповская? Заходите.

Меня никогда никто в жизни Тумповской не звал. Селедку она куда-то тут же сунула и первое, чем меня огорошила — сразу же забросав меня вопросами, спросила, как это так получилось, что маму, единственную из Союза писателей, «мы потеряли, хотя знали, что она в Узбекистане, но она не написала, исчезла совершенно с нашего горизонта — как это могло получиться?». Оказывается, они с Лидией Корнеевной2 ее разыскивали... А так как я знала, как это могло получиться, то до этого момента не думала, что вдобавок ее и искали. И тут уж меня такая разобрала

 


1 В Фонтанный дом. (Сост.)

2 Имеется в виду Лидия Корнеевна Чуковская. (Сост.)

- 157 -

обида, что я устроила истерику — да такую, что ей пришлось меня валерьянкой отпаивать. Вот так состоялось наше первое с ней знакомство.

Потом как-то Лев привел Анну Андреевну к нам. У нас с Птицей была сервировка что надо. Столик был ломберный, крошечный. Мы его называли «Бемби» — у него были такие ножки... А чайника у нас не было. Была здоровая кастрюля, которая стояла на полу, конечно, у моих ног. Мне все время было страшно, что Анна Андреевна ее заденет. Но все обошлось. Но казалось все это необычным — как это, сидит у нас Анна Андреевна...

Но, вообще, нужно было привыкать к таким визитам. Потому что Лев еще и Николая Александровича Козырева1 к нам привел. С Николаем Александровичем Лев познакомился в лагере еще в 37-38 годах2. Он нагадал Николаю Александровичу, которого приговорили там же в лагере к расстрелу, что того не расстреляют. Может, просто хотел подбодрить... Во всяком случае, факт налицо: Николая Александровича не расстреляли.

Надо сказать, что и Анна Андреевна, и Козырев произвели на нас похожие впечатления, хотя и были совсем разными людьми. Но в обоих случаях сразу же возникло ощущение огромного масштаба личности. Думаешь — гениальность или талант само по себе, а человек сам по себе. Ничего подобного. Я про Николая Александровича

 


1 Козырев Николай Александрович (1908-1983) — крупный советский астроном и астрофизик, доктор физико-математических наук. В 1928 году закончил Ленинградский государственный университет, работал в Пулковской обсерватории и ЛГУ. В 1936-м был арестован, проходил по «пулковскому делу»и был приговорен к 10 годам лишения свободы. До 1939 года содержался в тюрьме г. Дмитровск-Орловский, затем был этапирован в Норильск. Работал инженером на металлургическом комбинате в Норильске, потом был переведен в геологическое управление комбината инженером-геофизиком, затем — прорабом и начальником Северного магниторазведочного отряда Нижнетунгусской геологоразведочной экспедиции, в которой у него работал Л . Н. Гумилев. Освобожден в 1946 году, полностью реабилитирован в 1958 году. По выходе на свободу работал в Пулковской обсерватории. (Сост.)

2 Они познакомились в 1942 году, когда Н. А. Козырев был этапирован в Норильск. (Сост.)

- 158 -

вообще ничего не знала. И в физике ни уха ни рыла. Но этот масштаб — от личности. Ну, у Анны Андреевны, кроме всего прочего, такие царственные манеры, а у Николая Александровича их не было. Он очень мило держался, но впечатление тоже огромное.

После визита Николая Александровича Птица сказала: «Впечатление, что у нас с тобой не то Александрийский столп, не то Петропавловка в гостях побывала». Он тоже начал сразу свою «причинную механику» объяснять. И объяснял так замечательно и просто, что мы с Птицей все поняли — ничего не понимая в физике.

Лев Николаевич приходил регулярно, и хотя Птица не собиралась выходить за него замуж, все же роман был и развивался. И длилась неясность.

А когда Наталья кем-нибудь увлекалась, Люблинский сразу же делался к ней в десять раз внимательнее. И он тогда увез ее в Батуми в дом отдыха. Лев, конечно, злился, переживал, но в то же время, увидев, что существуют сложившиеся привязанности и вообще чувства других людей, как-то смирился. А для Льва это — огромный подвиг. Тогда-то и появился «Птибурдуков»: прозвище это придумал Владимиру Сергеевичу Лев.

Удивительно, но, несмотря на все это, его отношения с Птицей упрочивались, и я думаю, если бы его не посадили в сорок девятом, то, возможно, они завершились бы более серьезно.

В конце сорок седьмого года или в сорок восьмом Лев Николаевич стал моим крестным отцом. Как всегда в таких случаях, куча разных препятствий началась. То я заболела, то паспорт потеряла, а тогда нельзя было без паспорта. Пока восстановили!.. И даже в последний день, когда мы с ним, наконец, пошли в церковь, я забыла крестик и деньги. Уже на улице я заплакала. Лев сказал:

— Стой тут! Где у тебя что лежит?

Я сказала. Он пошел, возвратился домой сам, а потом всю дорогу до Спаса-Преображения крепко держал меня за руку. Потом он сказал, что ему тоже страшно было и казалось, что меня сейчас раздавит автобус. Годы были неподходящие, надо было об этом молчать, но я не могла удержаться и хвасталась, что крестилась.

 

- 159 -

На этом его роль в моем воцерковлении и закончилась. Дальше он предоставил меня самой себе, я была в этом плане совершенная беспризорница. Только много лет спустя по-настоящему пришла в Церковь.

В1949 году я присутствовала на защите Львом Николаевичем диссертации. Происходило все в конференц-зале Академии наук. Когда зачитывали биографическую справку, то каждый ее пункт производил впечатление разорвавшейся бомбы: и кто папа, и кто мама, и откуда прибыл, и место работы... Вначале Лев прочитал свой перевод кусочка из Шахнаме — бой Бахрама с Хосровом. Очень хороший перевод. Это основной исторический костяк, на котором держалась диссертация. Дальше оппоненты стали возражать. У обоих его оппонентов были какие-то дефекты речи, но Лев, который картавил гораздо сильней их обоих, производил впечатление единственного четко и изящно говорившего. Он так мастерски отражал все их возражения, что казался Сирано де Бержераком, разящим меткими ударами шпаги любого противника. Помню, Лев Николаевич утверждал, что Тамерлан и какой-то еще восточный деспот жили в разное время, а его оппонент говорил, что — в одно, и в качестве доказательства ссылался на то, что их имена выбиты в хвалебных записях на одной скале. На это Лев Николаевич, не моргнув глазом, ответил: «Уважаемый оппонент не заметил там еще одной записи: "Вася + Люба = любовь"». И все. Гомерический хохот.

Он, кстати, замечательно научил меня учить историю. Он сказал, что обычно учат историю, как сушеные грибы на ниточку нанизывают, одну дату, другую — запомнить невозможно. Историю надо учить, как будто перед тобой ковер. В это время в Англии происходило то-то, в Германии — то-то... Тогда ты не перепутаешь, потому что будешь не запоминать, а понимать. Мы даже с ним рисовали. Большая была тетрадка, которая раскладывалась гармошкой и на ней одновременно, что где происходило.

Новый 1949 год мы праздновали вчетвером: папа, я, Птица и Лев Николаевич. Все мы немножко выпили, нам было весело.

 

- 160 -

Лев и папа беззаботно делились лагерными воспоминаниями и хохмами. Лев, как всегда, красочно повествовал, как он был «романистом» у блатных и знакомил их с историей Нидерландов, написанной на блатном жаргоне («И тут по всем Нидевлендам паошел стук, что едет гевцог Альба. А гевцог Альба был еще тот гевцог, из-под той дуги...»), а папа в свою очередь рассказывал сказку про «Ваську Немешаева, питерского вора». Пересказывать ее долго, но вот, например, такие детали: «А Зиновьев от злости по Смольному сам себе навстречу бегает...», «Глядь — дыра. А под дырой бочка с патокой стоит целехонька, а ей безымянное тулово при часах и цепочке, ни головы, ни документов нет!» Или: «Музыка играет, ведут по Невскому Именного Коммунистического с золочеными рогами, а позади — Милиция, Юстиция, Прокуратура, Провокатура и Живая Церковь сзади». И так вся сказка. Льву жутко понравилось, он хохотал... И тут я, пьяная идиотка, возьми и брякни: — А вы, Левушка, запоминайте, вдруг да пригодится...

— Типун вам на язык, Мавьяна! — мгновенно протрезвев, рявкнул мне мой крестный.

Все на мгновение замолчали, потом папа что-то сказал смешное, мы рассмеялись, но ночью, когда мы с Птицей мыли посуду после ухода Львов, она вдруг тихо пропела: «Миледи Смерть, мы просим Вас за дверью подождать...»

Потом это стерлось. У меня, по крайней мере. А у нее, кажется, не стерлось. Во всяком случае, уже во время отпуска, в Молдине, от одолевших ее предчувствий у Птицы вдруг разболелись все подряд здоровые зубы, и она сидела на пригорке, с которого открывались знакомые по полотнам Григория Сороки дали, и не видела ни леса, ни озер, ни заката, а лишь то, что подступало к нашему порогу все ближе и ближе.

Потом, уже в октябре, Птица, придя однажды из Фонтанного дома, рассказала (пытаясь говорить иронически), как утром она, стоя перед зеркалом, расчесывала волосы и вдруг услышала, как что-то стукнуло. Она обернулась и увидела, что медный крест, висевший у Льва в изголовье, упал и лежит на полу.

 

- 161 -

— Главное, я посмотрела: и петелька и гвоздь — все цело. Леве только не рассказывай. Он, слава Богу, был на кухне и не видел. И ведь ничего решительно не тряслось. Просто взяло и упало. Глупость, конечно, но...

Шестого ноября мы с Птицей ждали к себе Льва — он обещал нам помочь заклеить на зиму окна. Он не пришел. Восьмого мы, ругая его на чем свет стоит и поминая многочисленные его прегрешения, заклеили окна сами.

А девятого, придя из училища, я растопила печку и начала подметать. И тут дверь распахнулась, и без звонка и без стука (входную дверь, вероятно, открыли соседи) вошла Анна Андреевна. До этого дня она была у нас лишь два раза. И оба эти раза были вроде королевских визитов — с цветами, с пирожными, с вином... Сейчас же она вошла именно вот так: «А я иду, за мной беда — не прямо и не косо...» и сказала (безо всяких «здравствуйте»):

— Марьяна, у вас есть мои стихи?

Я в полной растерянности, но с готовностью сняла с полки и протянула ей папку. В ней была «Поэма без героя» (вариант сороковых годов) и несколько стихотворений: вот это самое «Один идет прямым путем...», «Мы с тобою, друг мой, не разделим...» и еще что-то, я уже толком не помню. Анна Андреевна сказала:

— Бросьте все в печку.

И, видя мое потрясение, объяснила:

— Леву шестого арестовали. А у меня вчера был уже второй обыск. Кидайте без разговоров.

И я кинула — какие могли быть разговоры?

Птица вот-вот должна была прийти с работы. Анна Андреевна села ее подождать и только попросила дать ей что-нибудь поштопать. Я сунула ей штопку, гриб и первый попавшийся под руку чулок (кажется, даже без пары); она принялась штопать и в очень спокойной, светской манере стала рассказывать — сначала мне, а потом и вскоре пришедшей Птице — о том, как «эти явились вчера опять, перевернули все в комнате, матрасы, подушки — все перетрясли. Не знаю, чего уж они там искали — клопов, любовников...».

 

- 162 -

Птица пошла ее провожать, а я сидела на полу перед печкой, разглядывала филигранную, сравнимую лишь с бисерными вышивками Федора Ивановича Шаляпина, ее штопку (это ее-то, не могущей десятилетиями зашить прореху в халате!) и с ужасом вспоминала идиотскую свою новогоднюю шуточку...

Не знаю, существует ли у кого-нибудь — может, у Лидии Корнеевны Чуковской — вариант «Поэмы без героя» того времени. Тот, что был написан потом и издан, намного хуже. Анна Андреевна сама виновата: перемудрила, стараясь, вероятно, объяснить то, чего объяснить нельзя, что вплывает в сознание само собой. Я уже не помню всего, что потом резало мой слух. Помню из нового варианта только: «Я надеюсь, владыку мрака вы не смели сюда ввести», — а раньше было: «Робко прячет рожок за ухо тот, кто хром и кашляет глухо. — Я надеюсь, нечистого духа вы не смели сюда ввести». Насколько лучше!

Потом, после нескольких лет разлуки, от Левы стали приходить письма. Иногда Птица фырчала на эти письма: «Вот, Левушка требует определенности! А я не знаю, я ничего не могу обещать».

Был у Льва Николаевича один приятель, Василий Никифорович Абросов. Мы его звали «Старая Сплетница». Он такого мог наплести и наговорить! — Иногда, даже вполне чистосердечно, сам дополняя своим воображением то, что и не скрывали вовсе от него и говорили открыто, но что значило совсем другое. Когда Лев Николаевич еще сидел, он пришел как-то к нам, был вечер элегических воспоминаний, и я сказала, что очень люблю Льва Николаевича. А он потом написал Льву Николаевичу, что «Марьяна при мне хвасталась, что была твоей любовницей». Никогда мне и в голову такое не могло прийти. А потом это было предъявлено мне в качестве обвинения и самим Львом Николаевичем, и моим будущим мужем. А что он плел про Птицу, даже представить себе трудно! По этому эпизоду видно, какое у него было богатое воображение.

Когда Лев Николаевич вернулся, первое время был необычайный праздник и радость колоссальная у всех нас. Но поскольку

 

- 163 -

Птица не была женой-декабристкой, которая сидела и ждала, то тут же возникли и сложности. Именно из-за этих сложностей и подозрений произошел такой эпизод.

Вскоре после Льва Николаевича, через две недели после него, тоже освободившись, в город приехал младший брат Николая Александровича Козырева, Алексей.1 Они со Львом Николаевичем хорошо выпили, Лев Николаевич сразу же стал ему закадычный друг, рассказал ему про свои проблемы и предложил: «Поедем к Птице, ты с ней познакомишься и попробуешь за ней поухаживать, а я посмотрю, как она к этому отнесется. Если ты ее отобьешь, то мне ее больше не надо». И вот, эти два изрядно накачавшиеся дяденьки пришли к нам, и Алексей Александрович, увидавши, что там есть еще другая, которую не надо ни у кого отбивать, начал, к моему удивлению, ухаживать за мной. И Лев Николаевич решил, что, стало быть, все: счастье пришло. И он был такой счастливый в тот день! Этого не рассказать. Помню, мы ехали в такси: он обернулся к нам и сказал, что это самый счастливый день в его жизни. Это было 1-го июня 1956-го года.

Но потом довольно скоро опять начались у них разнобой и ссоры, уже довольно тяжелые.

Как-то в день рождения Алексея Александровича Лев Николаевич чуть не ухватил со стены принадлежавшего Анне Андреевне Модильяни, чтобы подарить Алексею, — оба они были в тот момент уже не очень трезвы. Но, слава Богу, этого не произошло. Анна Андреевна в ужасе вцепилась в рисунок, отобрала и вытащила из-за шкафа полустертый — гуашь и пастель, — но все-таки очень хороший рисунок Бориса Григорьева — портрет его сынишки. А так как только что родился наш сын, то этот вот рисунок и был подарен ему вместо Модильяни и до сих пор находится у нас. Музей Ахматовой хотел его у меня купить, но я не хочу отдавать его никому.

 


1 Козырев Алексей Александрович (1916-1989) — геолог. Был арестован в 1941 году и осужден на 10 лет лишения свободы. Срок отбывал на Колыме с 1941 по 1951 год. Реабилитирован. После возвращения в Ленинград работал в НИИ геологии Арктики. (Сост.)

- 164 -

Что же до дальнейшей жизни Натальи Васильевны, то ее роман с Люблинским так всегда и оставался в одном состоянии, не имея развития. Но длился всю его и ее жизнь. У него была удобная ученая жена, очень красивая дама. Удивительно, но они с Натальей были похожи, как родные сестры. Могу только сказать, что эта красивая дама не очень мне импонировала, но, может быть, это чересчур субъективно. Конечно, в те годы получить командировку во Францию было невероятным везением и удачей, но это совпало с инфарктом у Владимира Сергеевича. А она все-таки поехала. Птицу же, поскольку она совсем не была родственницей Владимира Сергеевича, в больницу к нему почти не впускали. Сколько Птица ни пыталась добиться разрешения ухаживать за ним, ей это не удалось; взяток давать она не умела. Так он и умер в больнице почти без ухода. Александра Дмитриевна приехала, когда он уже умер. Это было зимой шестьдесят восьмого года. К этому времени разрыв у Льва Николаевича с Птицей был уже полным и окончательным. Он, кажется, познакомился уже тогда с Натальей Викторовной, своей будущей женой. И вся жизнь уже была другая.

А с моим мужем Лев Николаевич тоже поссорился, они даже дрались: какая-то история, связанная с соседкой Льва Николаевича на Московском, Машей. Николай Александрович Козырев принял сторону своего брата, и после этого они со Львом Николаевичем тоже перестали общаться.

Самое печальное, что и мне однажды пришлось дать Льву Николаевичу пощечину. Я этого очень не хотела, мне неохота было бить моего крестного отца, да и не настолько я была злая, но когда он обвинил Птицу в стукачестве — про Птицу можно говорить что угодно, только не это, — я должна была это сделать. Конечно, он сказал это просто от злости, но я не могла этого вынести.

Я с ним потом встречалась только на чьих-либо похоронах; иногда, на Новый год или на Пасху, ему звонила. А с моим мужем он так и не помирился. Леша-то — с радостью бы, у него это не держалось... Со временем и я перестала звонить — ему это было вовсе не нужно.