Н. В. Ивочкина^*

ЛЕВ НИКОЛАЕВИЧ ГУМИЛЕВ

Летом 1957 года Л. Н. Гумилев вместе со своим другом Н. А. Козыревым по возвращении из лагеря работал весь сезон в «новостроечной»,¹ Иркутской археологической экспедиции Ленинградского отделения Института истории материальной культуры АН СССР, руководимой доктором исторических наук, будущим академиком, Алексеем Павловичем Окладниковым.

Их участие в экспедиции было главным событием сезона. Их имена произносились с придыханием и многозначительным тоном. Еще бы, только год назад прозвучало письмо Н. С. Хрущева XX съезду партии, и вдруг у нас в отряде живой сын Анны Ахматовой и Николая Гумилева, наших кумиров!

Экспедиция была очень большая по тем временам и очень богатая — «миллионная». Район ее работ — исследование археологических памятников — охватывал зону будущего затопления в бассейне Ангары в связи со строительством Иркутской ГЭС, из бюджета которой и финансировались наши работы.

В экспедиции было много отрядов. Самой интересной и престижной считалась археологическая разведка. Конечно, оба они в ней участвовали. А потом Л. Н. Гумилев появился в нашем Балаганском¹ отряде, который возглавляла Нина Николаевна Забелина, сотрудник Института истории материальной культуры (ИИМК). Привез Льва Николаевича кто-то из бывалых членов экспедиции и, окинув взглядом «научный состав» отряда с кислой физиономией, посочувствовал ему, что, мол, умрет он тут с тоски без дамского общества. Но Лев Николаевич, отвесив галантный поклон в нашу сторону, сказал, что он совершенно удовлетворен «молодыми леди», с которыми ему предстоит общаться целый месяц. Тем самым он купил нас «на корню», и мы очень возросли в своих глазах. А «мы» — это дочь Нины Николаевны — Дина, студентка II курса нашего² биофака, и я, Нина Ивочкина, с III курса кафедры археологии нашего истфака. Все остальные члены отряда были только балаганские школьники, которых на месте нанимали как рабочих.

Мы с Диной были настолько щенками и в научном, и в человеческом плане, что Льву Николаевичу, видимо, забавно было возиться с нами, и он относился к нам добродушно, по-отечески.

Наш лагерь располагался на высокой террасе в долине Унги, притока Ангары, очень извилистой речонки, в которой мы умывались, купались и из которой пили воду. Нужно было только сбежать с нашей террасы вниз и по заливному лугу пробежать до речки, не более пятидесяти метров. Сама Унта — дивной красоты. Неширокая (и переплыть-то несложно), неглубокая (кое-где и лодка-плоскодонка шла днищем по камням), равнинно-спокойная, довольно теплая, хотя и бодрящая по утрам, с замечательными зелеными берегами, где ветки ивы купались в воде. Не только у воды росли деревья, ими были отмечены и все старицы, так что, если смотреть с нашей террасы, то зеленая долина на общем фоне засушливого степного пейзажа смотрелась отрадно и согревала наши асфальтовые души.

Лев Николаевич Дину как биолога наукой не мучил, а со мной подолгу и охотно разговаривал на тему о нашем раскопе. Мы тогда копали курыканское¹ поселение на этой самой террасе, километрах в семи от поселка Балаганск на берегу Ангары. Я работала на раскопе с самого начала и, как положено студентам-археологам, вела ежедневный дневник всех работ на своем участке, и потому была весьма в курсе раскопочных проблем. Лев Николаевич интересовался нашей работой совершенно серьезно. Думаю даже, что он и захотел в Балаганский отряд, потому что это время было ближе его научным интересам, чем каменный век, который в основном копали в других отрядах. Я старалась показать ему раскоп как можно точнее и подробнее. Он слушал очень внимательно как коллегу, а если спрашивал, то по делу, без иронии или снисходительности. Я очень это ценила, т. к. дома меня хоть и очень все любили, но поскольку в семье я была самой младшей, то папа и старший брат относились ко мне на уровне: «Господи! Она еще и разговаривать умеет!»

Однажды только он пошутил надо мной. Мы были на раскопе. Я сидела в своем жилище, расчищала слой скоплений на самом полу и очень боялась его прорезать, надо было зафиксировать верхний и нижний уровни, т. е. мощность слоя. В это время нас позвали на обед, но я не обратила внимания. Ко мне подошел Лев Николаевич: «Ниночка, Вы что не идете?» — «Да вот решаю половую проблему». Сказала и поняла, что получилось двусмысленно. Лев Николаевич очень обрадовался, захохотал и все повторял: «Ниночка у нас решает половую проблему». А я, конечно, надулась.

Но на самом деле мы много разговаривали о материале, о находках. В курыканском слое шла определенная керамика. Но ниже была другая керамика, которую тогда как-либо точно не определяли, но Льву Николаевичу очень хотелось, чтоб она была гуннская.

Иногда мы уходили на раскоп после работы. Лев Николаевич уточнял какие-нибудь археологические детали, которые были в

пределах моего понимания, и пытался увязать наших «курыкан» с общеисторическими проблемами Азии. Мне это было очень интересно. Однажды мы смотрели на звезды над этим поселением и пытались воспринять от них мысли, с которыми к ним обращались древние его насельники.

Зная, что перманентная тема моих курсовых работ была Золотая (Цзинь) династия чжурчженей¹, Лев Николаевич однажды дал мне прочитать рукопись А. П. Окладникова «Далекое прошлое Приморья». Тогда Алексей Павлович собирался издавать ее во Владивостоке и интересовался мнением Л. Н. Гумилева. В те времена для меня это было откровением, в 50-е годы у нас мало что было напечатано о чжурчженях. Я хорошо запомнила два момента, связанные с этой рукописью. Ее листы почему-то не были пронумерованы. Как-то после обеда я сидела у откинутого полога палатки и читала ее. Вдруг меня куда-то позвали. Вернувшись, я похолодела: порыв ветра перепутал все страницы. Мне еще повезло, что они все оказались внутри палатки, а не разлетелись по всему лагерю... Их было, вероятно, около 300, почерк у Алексея Павловича был крупный, размашистый. Взяв себя в руки через несколько минут (а что мне еще оставалось?), я стала медленно перебирать страницы, стараясь соединять их по смыслу и обратила внимание, что отдельные куски написаны разными чернилами. Уже стало легче. Потом выяснились особенности почерка отдельных фрагментов, где-то почерк был крупнее, где-то мельче. Дело пошло. Пришел Лев Николаевич, понаблюдал, выяснил, чем я руководствуюсь, остался доволен, ушел. Потом я принесла ему полностью восстановленную рукопись. И он стал задавать мне вопросы. Помню, спросил, не напоминает ли мне что-либо деятельность Агуды (основателя династии Цзинь). «Да, напоминает, — сказала я, — собирание русских земель Иваном Калитой». Потом еще что-то. Потом посмотрел на меня задумчиво и сказал: «А может, из Вас и выйдет толк». Это был замечательный урок

исторического исследования. Он продемонстрировал мне, как можно извлекать необходимые данные из текста. К сожалению, в университете нас этому не учили. Правда, у нас был дивный курс у Сигизмунда Натановича Валка. Он читал с нами «Русскую правду», но это было в начале 1-го семестра на I курсе. Мы были совершенно зеленые десятиклассники и ничего не понимали. Вот такой бы семинар нам на IV курсе!

Лев Николаевич рассказывал нам, как они развлекались на лекциях, будучи студентами. Садились за последний стол, и кто-нибудь называл любую дату, остальные должны были говорить, что в этом году произошло в Чехии, Франции, Мексике, Китае и т. д. Вот так они знали историю. Лев Николаевич выучил ее по гимназическим учебникам еще до университета и, кстати, считал, что они были гораздо лучше наших вузовских.

Он рассказывал, как происходила его кандидатская защита 28 декабря 1948 года. Он защищал историю тюрок и в качестве источника использовал «Шахнаме» в собственном переводе. Кто-то из членов ученого совета шепотом (на весь зал) сказал: «Тяжелая наследственность». По-моему, ему это очень польстило.

Кстати, о наследственности. Мы вели себя скромно и ничего о его великих родителях не говорили. Его это, видимо, заинтриговало. И однажды, когда мы шли с раскопа, он спросил меня: «Ниночка, почему это моей маме за строчку перевода платят 1 рубль 20 копеек, а мне только 80 копеек?» Я чуть в раскоп не свалилась от ужаса: «Лев Николаевич, так ведь у нее же — имя!» Я не могла себе представить, чтобы кто-то посмел сравниться с Анной Ахматовой, даже ее сын. По-моему, он остался очень доволен. Но вообще-то знания поэзии Серебряного века я ему не демонстрировала, а напротив того как-то в разговоре о поэзии упомянула в первую очередь Пушкина и Маяковского. Он посмотрел на меня с презрением (или с отвращением?) и сказал, что это подразумевает определенный уровень образованности. Я поняла, что — советской образованности, но возражать не стала. Тогда не принято было разглашать, что любимым поэтом мамы был А. Апухтин, и я с детства помнила, как она на память декламировала С. Надсона.

Вообще мне казалось, что его не устраивала система нашего образования, но, хорошо относясь персонально к нам с Диной, он все время наставлял, что образованным человек может стать только до 22 лет, и языки надо учить в юном возрасте. Особенно это важно для историка, и языки надо знать так, чтобы за 2-5 дней прочитывать любую монографию на иностранном языке, а иначе не будешь настоящим историком. И еще он говорил, что исторические сочинения надо писать так, чтобы они читались как романы, а не суконным языком, как... Он не уточнял, как кто.

У нас на истфаке историю тюрок никто не читал специальным курсом. Лев Николаевич недоумевал, почему его не приглашают. Я это запомнила.

Лев Николаевич как-то сказал, что к нему обратились за помощью, чтобы опубликовать собрание сочинений Н. С. Гумилева, в надежде, что у него есть помимо сборников мелкие газетные публикации. Но ему отказались платить как наследнику, а он отказал им, поскольку у него самого все есть, а без гонорара он этого делать не хотел. Правда, мы его не одобрили.

Вечерами, иногда, над нами совсем низко висела огромная невероятных размеров темно-розовая луна. Разойтись по палаткам было совершенно невозможно. Тогда мы рассаживались на краю террасы, а Лев Николаевич читал нам на память свои переводы из «Шахнаме», тот самый «результат тяжелой наследственности». Это невозможно забыть.

Кое-что Лев Николаевич рассказывал и про лагерь, но очень невинное, чтоб нас не напугать, наверное. Там они читали друг другу лекции, каждый по своей специальности. Там он учил тюркский язык. Я не помню, называл ли Лев Николаевич какие-нибудь имена, кажется, все-таки нет. Так что я не знаю, кто был его учитель-тюрколог.

Однажды он назвал меня «Ниночка». Мы не поняли, почему. Оказывается, в лагере им показывали американский фильм про советских партизан, большую развесистую клюкву. Например, главная героиня, девушка «Ниночка», шла за водой. Она появлялась в кадре с коромыслом и ведрами, подходила к матери, они

троекратно целовались, процедура повторялась, когда она возвращалась с полными ведрами.

Лев Николаевич рассказывал, что в лагере им предложили добровольцами пойти на фронт, но только в штрафные батальоны. Он пошел¹.

Еще вспоминаются небольшие «гастрономические» эпизоды.

Иногда мы все из лагеря приезжали в Иркутск. Однажды мы встретили там и Льва Николаевича. Я только что получила посылку от родителей, в которой оказался большой кусок сыра в виде куба, весь заплесневелый, хотя они положили туда кусочек сахара для сохранности. Все воззрились на него с ужасом. Лев Николаевич спросил: «А что Вы собираетесь с ним делать?» — «Конечно, выброшу», — ответила я, и все согласились. — «Тогда отдайте его мне», — сказал он. Мы все засмеялись, думая, что он шутит. Мы вновь встретились через какое-то время, и Лев Николаевич сказал: «А Вы помните тот сыр? Я срезал всю плесень и еще два сантиметра. Внутри сыр был прекрасный и очень вкусный. Передайте "спасибо" Вашим родителям». Мне стало страшно. Я вдруг поняла, какой благополучной жизнью мы жили. Никому из нас не пришло в голову срезать корку. Тут только я осознала, сколько же пришлось пережить Льву Николаевичу. И мне стало его очень жалко.

Другой эпизод. Однажды в наш лагерь завезли какое-то количество картошки и свежего лука. Это было большим разнообразием в нашей скудной и однообразной диете: макароны и тушенка почти каждый день. Лев Николаевич очень воодушевился и стал рассказывать о луковом супе, который готовят в Париже. Тут пришла наша девочка-повариха и заявила: «Сейчас будем варить макароны». Но я, обладая некоторым правом «голоса», убедила ее не

варить макароны, а приготовить луковый суп. Для Льва Николаевича это был просто праздник! И я опять поняла, как же тяжело ему пришлось в жизни, что даже примитивный суп из картошки и лука с тушенкой мог показаться «гастрономическим изыском».

Осенью по возвращении в Ленинград наше знакомство продолжилось. Профессор Михаил Илларионович Артамонов, заведующий нашей кафедрой, в те времена был директором Государственного Эрмитажа и взял Льва Николаевича на работу в Центральную научную библиотеку Эрмитажа. Нам как студентам его собственной кафедры вход в его эрмитажный кабинет был открыт. Вот я и пришла к Михаилу Илларионовичу, и сказала, что очень хочу, чтобы Лев Николаевич прочитал нам спецкурс по истории тюрок. Для Михаила Илларионовича это было полной неожиданностью, но он отнесся к этому очень доброжелательно и пообещал, что курс обязательно состоится. Общеизвестно, что они были друзьями. И Лев Николаевич рассказывал, что иногда чем-то расстроенный или просто уставший Михаил Илларионович приглашал его к себе в кабинет, велел никого не пускать, и начиналась приятная им обоим ученая беседа.

После визита к Михаилу Илларионовичу я сочла необходимым поставить об этом в известность Льва Николаевича и позвонила ему из «Петербургских видов»¹ по внутреннему телефону, что около входа в Центральную библиотеку Эрмитажа. Лев Николаевич вышел ко мне и, по-моему, не сразу осознал, о чем идет речь. Во всяком случае, некоторое время глаза у него были недоуменные. А потом сказал что-то вроде того, что от меня, оказывается, многого можно ожидать, или как теперь говорят, «с тобой не соскучишься».

Так в 1957-1958 учебном году Лев Николаевич начал читать нам историю тюрок. Не скажу, что этот факт вызвал большой восторг у остальных членов кафедры, и мне досталось немало язви-

тельных высказываний на эту тему. Но противоречить Михаилу Илларионовичу не мог никто, а Лев Николаевич начал работать в университете.

Потом Лев Николаевич был моим оппонентом на защите диплома в 1960 году.

В начале следующего года Лев Николаевич позвонил мне, чтобы пригласить в свою археологическую экспедицию в Ахтубу на лето, но я уже не смогла принять приглашения. Летом 1961 года родился мой сын.

В дальнейшем наши пути разошлись. Но я очень благодарна судьбе за то, что в свое время она свела меня с таким интересным талантливым человеком.