ДОЛГИЙ ЭТАП НА СЕВЕРО-ВОСТОК

 

Через сутки мы прибыли в город Балашов. В этом городе была пересылка. Здесь много находилось «врагов народа», особенно цыган. Потом я узнал, что это были цыгане, отказавшиеся работать. Они предпочитали жить так, как жили их предки, — вольными. Даже на пересылке эти люди ночевали не в бараках, а под открытым небом.

Были тут люди из сел и деревень, у них тоже все было связано с прошлым. Они хотели жить по-старому, хотели быть хозяевами своего добра. Это и привело их в тюрьму. Они считали себя навсегда погибшими. Это тоже были «враги народа», вышедшие из народа. Народ против народа,

И тут я вспомнил: в Сталинграде, пока я находился в заключении, был арестован первый секретарь крайкома партии Варейкис. С его падением пали и его ставленники. Был арестован и секретарь парткома тракторного завода Чунихин. Это он бесновался, отбирая у меня партбилет. Там тоже происходило что-то похожее на самоуничтожение. «Врагами народа» становились даже те, кто свято верил Ста-

 

лину и проводил его политику в жизнь. Все это вспомнилось на Балашовской пересылке.

Дальше дорога шла на Сызрань. Везли нас в столыпинском вагоне. Довелось нам многим отведать это удовольствие не в столыпинские времена, а при существовании рабоче-крестьянского правительства во главе с товарищем Сталиным.

Сызранская пересылка — масштабная, можно сказать, всесоюзная тюрьма. Отсюда уходили эшелоны с «врагами народа» на север, на юг, на восток и даже на запад. Здесь было большое скопление русского люда. Днем и ночью здесь не утихала сумасшедшая жизнь. Тут вместе со взрослыми дети познавали мир слез, горя и страданий, тут царила атмосфера беззаконий и разврата. Здесь умирали люди на глазах друг у друга, и никто не подавал им руку помощи. Мертвые лежали рядом с живыми. Прощались матери с детьми, их увозили в дальние края, а детей — в детские колонии. Здесь больных бросали на произвол судьбы, и несчастные прощались с миром, сознавая свою гибель. Мертвых грузили в машину на глазах у всех, как бревна. Никто их не оплакивал, никто не сожалел об их гибели. Каждый ждал своей участи.

После нескольких дней, проведенных на пересылке, меня посадили в вагон, так сказать, вместе с однодельцами, группой троцкистов с литерой КРТД.

На станции Сызрань был сформирован состав более чем из шестидесяти товарных вагонов. В каждом вагоне — по 40—50 заключенных. Состав окружен вооруженным конвоем и собаками. Откормленные овчарки лаяли, выли и всегда были готовы броситься на человека.

Двери вагонов закрыты наглухо. Люди лежали на нарах и на полу, стояли в проходах. У дверей вагона стояли параша и ведро с водой.

Вагон часто обстукивали прикладами винтовок. Стучали по крыше вагона, по стенам и даже снизу. Обстукивали половые доски. Грохот поднимался такой, что казалось: ломают вагон. Этот грохот вызывал лай овчарок, они лаяли, точно преследуя кого-то.

С пересылок наши эшелоны отправлялись обычно ночью или на рассвете. Ранним утром мы покинули Сызрань. Вот проехали железнодорожный мост через Волгу. Через небольшое зарешеченное окно я видел ее воды. Она текла в сторону моего детства, в Сталинград. Там остались моя семья, родные мне люди.

 

В Куйбышеве наш «удав», в чреве которого мы жили, укрылся за вагонами других поездов. Он затих. Вокруг него по-прежнему никакой жизни.

Но вот из вагонов мы видим женщину с маленькой девочкой. Она остановилась у поезда и ищет кого-то взглядом. И вдруг замахала платком, закивала головой, на лице появилась горькая улыбка. Она нашла кого-то, увидела. Ожила девочка, тоже замахала ручонками. Они горестно и душевно переживают, видя кого-то в поезде.

Этого было довольно, чтобы к составу подошли другие люди. А тут еще охранники начали разносить воду по вагонам, выносить из вагонов параши.

Устроили кормежку. У вагонов стали собираться люди. Передавали узелки с продуктами заключенным через охранников. Но охранники узелки не берут. Идет разговор. Хочется людям помочь несчастным, передать свои приношения, но увы. Стоят люди, не уходят, смотрят на нас, сокрушенно качая головами. И так до тех пор, пока наш «удав» не зашипел и не тронулся с места. Машут люди нам до тех пор, пока мы не скрываемся из виду.

Тяжело жить в вагоне. Душно, грязно. Зловоние от параши. Не все здоровы. В нашем вагоне человек, больной желтухой. Он не встает. Его надо бы устроить в больницу, но невозможно, он арестант.

Мы едем все дальше и дальше на восток. Ночью из вагона видели большое зарево пожара. Кто-то произносит:

«Горит дом, пожар». Другой подхватывает разговор: «Это беда, но не такая как наша. Они вновь построятся, а вот мы... Мы уже не построимся, мы погибнем. Нас никто не спасет, никто нам не поможет. Мы «горим», и наш пожар уничтожит нас».

Я с этим не согласен, не может так быть всю жизнь. Правда должна восторжествовать. Надо только пережить.

Наш «удав» вполз в город Омск. Холодновато. На крышах домов — серебристый иней. Состав загнали в тупик на отшибе, нас высадили из вагонов. По приказу мы прихватили свои пожитки. Выстроились у поезда по четыре в ряд, пошли, оцепленные конвоем и собаками. Идем по окраине города. Из калиток выходят жители, сочувствуют нам, крестятся. Бросают хлеб, картошку. На лицах людей печаль и скорбь.

Привели нас на санобработку в баню. Сдаем свои пожитки, раздеваемся, получаем десять граммов мыла, шуй-

 

ку. Набираем воду, выливаем на себя и идем, не останавливаясь. Получаем белье, одеваемся, забираем свое барахло и выходим на свет божий, строимся в колонну. Идем снова к вагонам.

В вагонах за это время помыли пол, проветрили, выбросили все, что было нами оставлено, освежили парашу.

Нас кормят. Мы едим суп-бурду, пшенную кашу с «пушистым» салом, пьем кружку чая. Все это мы не ели больше месяца. Все время нашей едой в пути были вода да хлеб.

Все дальше и дальше от нас наша родная сторонушка. Полез состав к океану. Мы не видим белого света, не знаем, как живет наша страна. Мы изолированы от общества, из которого сами вышли. Мы не живем. Мы существуем.

Прибыли в город Иркутск. Этот город с давних времен был тюремным. В нем отбывали ссылку декабристы. До сего времени в нем сохранилось все для арестантов.

Рядом с нашим эшелоном — эшелон с невольниками, идущий с Дальнего Востока в сторону Караганды. Этих людей тоже везли под конвоем, их тоже ожидала каторга.

Мы смотрели в глаза друг другу через зарешеченные окна вагонов и понимали друг друга без слов.

Миновали Байкал. Его мы видели в окошко вагона. Он промелькнул как мираж. Взгрустнулось людям в вагоне и, несмотря на запреты, запели песню про родные края, где остался отчий дом, где они любили и оставили свою любовь. И полилась песня, сопровождаемая «дин-бом», как бы вечерним звоном колокола церкви. Пел и я. Пел, а в глазах были образы жены, детей, матери. Промелькнули мгновенно детство, юность, ранняя молодость... «Вечерний звон! Как много дум наводит он!»