В ЦЕНТРАЛЬНОМ ИЗОЛЯТОРЕ ПОСЕЛКА  ОРОТУКАН

Погрузив в тракторные сани и укрыв брезентом, нас с прииска «Журба» куда-то повезли. Видеть мы ничего не видели. Было холодно и жутко. Прижавшись поплотнее друг к другу, мы согревались своими телами. Так нас доставили в центральный изолятор Южного горно-промышленного управления в поселок Оротукан. Изолятор находился в деревянном здании, наполовину вросшем в землю, на берегу реки.

Поместили в довольно большую камеру. По одну сторону камеры расположились мы, теперь уже двенадцать человек, по другую сторону — бытовики. В изоляторе они свои люди и им были предоставлены тюфяки, простыни, подушки. В лагерях они жили в лучших условиях, чем «враги народа». Им и работа давалась полегче: они убирали камеры, мыли полы, носили воду. Питание у них было тоже лучше нашего. За некоторые работы им даже платили деньги.

Особенно они были довольны когда кто-то умирал в изоляторе. Для них в полном смысле это был праздник. Они занимались «похоронной процессией», за которую им выделялся дополнительный паек.

После похорон блатные устраивали в камере пирушку.

Они доставали где-то спиртное, колбасы, сыр, масло, сахар. Кроме того, им выдавали хороший обед и чаю сколько угодно. Они пили, плясали, всячески бесновались. Зачастую привлекали к этому веселью кого-нибудь из нас и укатывали намертво. Это составляло им большое удовольствие.

Дня через три нас начали вызывать в управление НКВД. На допросы вызывали вечером и возвращали в камеру поздно ночью или на рассвете.

Мною занялся полковник Краснов. В вину мне ставилось все, что творилось на прииске «Журба». Якобы я создал в лагере организацию, которая занималась контрреволюционной деятельностью, антисоветской агитацией среди заключенных. И даже массовая гибель людей, считал следователь, была делом моих рук и якобы делалось это с целью вызвать заключенных на восстание против Советской власти. Мне «клеили» шпионаж в пользу иностранной разведки. Все это я якобы делал с целью срыва выполнения плана по добыче золота. Зная, что до ареста я некоторое время жил и работал за границей, полковник Краснов приписывал мне все как диверсанту. Следствие органов НКВД теперь как бы раскрывало контрреволюционную организацию в лагере, которую возглавлял я.

Все следствие принимало характер общегосударственного значения, и судить нас должны были в масштабах краевого судебного процесса. Краснов с уверенностью заявил мне:

«Суд будет. Я сделаю все для того, чтобы тебя расстреляли. Сопротивление твое бесполезно. Я не дам тебе умереть без суда». Так началось это следствие в Оротукане.

По существу я не представлял собой ничего в числе двенадцати человек. Но следствию нужен был главарь организации, хотя никакой организации и не было. Из меня умышленно делали видную фигуру, старательно навязывали неведомое дело, дело важного государственного преступника.

У одного из двенадцати истекал срок заключения. За три дня до этого ему прочитали в камере постановление НКВД, на основании которого ему продлили срок еще на пять лет. Выслушав постановление, он потерял сознание и не мог подписать этот бред. Вечером блатари разыграли его в карты. Затолкав в матрац, начали над ним издеваться: бить ногами, подбрасывать вверх. Натешившись, затолкали бедолагу под лежак. Утром вытащили его из-под- лежака. Он оказался мертв. Раздался радостный крик блатных: «Дубарь, дубарь!» Вошел дежурный по изолятору

Маслов и, осмотрев визуально умершего, распорядился убрать. А вечером после похорон убитого блатари вновь веселились, получив дополнительный паек за похороны жертвы.

Через два дня умер человек из Ленинграда от истощения, а через день — паренек из Москвы, и тоже от голода. Потом лишился разума Озерский из Магнитогорска, его от нас забрали.

К концу 1938 года извели вконец и меня, я не держался на ногах, ползал, но разум не покидал меня. Я осознавал все, но силы меня покидали. Однажды на допросе я сказал Краснову: «Наверное, я скоро умру, нет больше сил так жить дальше». На что Краснов с иронией в голосе ответил: «Нет, мы не дадим тебе так просто умереть, замести свои следы. Мы все равно расстреляем тебя, подлеца, как врага народа».

Вскоре после этого разговора меня перевели в другую камеру. В ней я увидел Озерского. Его, оказывается, бросили в одиночку, и тут он должен был погибнуть, но жизнь еще теплилась в нем. Он ослеп и поэтому не узнал меня. Ползая по полу камеры, он все время просил хлеба, ощупывая все, что попадало под руку. Так он воспринял и меня, обшаривая и твердя: «хлеба, хлеба...» Потом, прильнув ко мне, он затих. Глаза его ничего не выражали, они были как бы белесыми пятнами на его лице, еще больше обезображивая его. В них не было жизни. Обросший, истощенный и оборванный, он напоминал мне какое-то страшное существо из сказок. Хотя в камере и была параша, он ею не пользовался, поэтому был в ужасном состоянии. Камера была не больше шести квадратных метров, в углу — охапка мха и сухой травы. Это все, что было в ней. Теперь предстояло мне жить тут с Озерским. На очередном допросе Краснов обратился ко мне: «Ну, теперь ты доволен? Теперь у тебя покой, никто тебя не тронет. Отдыхай. Тебе есть над чем подумать».

Наступило время затишья. Меня не стали таскать на допросы. Хлопот прибавилось. Теперь я ухаживал за Озерским, кормил и поил, укладывал спать. Он все чаще находился в состоянии неподвижности, забившись в угол камеры.

Пошла жизнь двух существ в ожидании смерти. Терзал голод, высасывая последние силы. Нас заедали клопы, донимали духота и запах параши, воздуха не хватало.

Однажды дверь в нашей камере открыли и нас с Озерским выволокли в коридор. В коридоре появилось много

заключенных, которых второпях расталкивали по камерам. Мы оставались лежать по-прежнему под стеной в коридоре. Примерно через час появился Гаранин со свитой сотрудников НКВД. Теперь я уже знал этого человека. Это была вторая встреча с ним.

Остановившись у дверей камеры, недалеко от нас, один их военных начал по списку вызывать из камер несчастных. Жалкие доходяги выходили в коридор, и, проходя мимо Гаранина, просили: «Гражданин начальник, меня бы в шахту, там потеплее. Я буду хорошо работать». Гаранин отвечал: «Хорошо, хорошо. Будешь в шахте». И так по всем камерам. К вечеру все затихло. Нас вновь впустили в нашу обитель.

Раздавая ужин, дежурный по изолятору Маслов рассказал мне историю, произошедшую в камерах. «Вот видел, что было? Это могло бы быть и с вами. Их уже всех расстреляли по приказу Гаранина. Он и вас бы расстрелял, да не имел на то права. Вы теперь находитесь в распоряжении Хабаровского краевого суда. Этих свезли сюда с ближайших приискав Южного управления и за невыполнение норм, за саботаж расстреляли без суда и следствия. Больше сотни человек в этот день ушло из жизни».

Так убирал Гаранин свидетелей своего произвола в колымских лагерях.

Умер Озерский. Навалившись на мою грудь, обхватив меня руками, умер со словами: «Хлеба, хлеба...» Я остался в камере один до начала судебного процесса.