ПРИИСК «БУРХАЛА»

 

Первым жильем моим, принявшим меня во «второй жизни», был барак на прииске «Бурхала», в котором жили рабочие геологоразведки.

Войдя в барак, я увидел четверых мужчин, игравших в карты. По их разговору, жаргону я понял, что это бывшие зэки-блатные.

В этот же день меня приняли на работу компрессорщиком, дали триста рублей аванса, выдали продовольственные карточки. На работу нужно было идти в ночь километра за три-четыре от прииска.

Придя утром с работы, я увидел, что моей постели нет, ее разыграли мои соседи по бараку. Пошел я в столовую. Сижу завтракаю и вижу Ивана Васильевича Любимова. Обнялись мы, как родные, разговорились. Любимов и говорит мне:

— Слушай, Владимир, пойдем жить ко мне. Я работаю на водокачке, там и живу.

Мне некуда было деваться, и я согласился. Водокачка не была приспособлена для жилья, но мы умудрились пристроить там два лежака. Недалеко были баня, столовая, клуб. Все было рядом.

Наступил 1947 год. С компрессора я ушел и устроился

 

в мехцех. Заработок с 860 рублей на компрессоре вырос до 1300 рублей в мехцехе. На прииске была острая нужда в напильниках, и я приспособился делать их вручную.

Я побаивался, что попаду под сокращение, но начальник цеха Маркович отозвался обо мне лестно: «Разве таких людей, как вы, сокращают? Вы хороший специалист, и вас мы ни в коем случае не сократим, так что не переживайте».

В 1947 году я впервые получил письмо от матери. Десять лет ничего не знал о своих родных — вот радость. Вызвали в отдел кадров прииска и вручили письмо. Зав. отделом кадров, ставленник органов госбезопасности, конечно, вскрыл и прочел письмо.

— Что же это ты? Мать тебя ищет, а ты ей не пишешь. Вот читай и тут же садись и пиши, — сказал он.

Мать писала: «Только недавно мне сообщили, что ты жив, и прислали твой адрес. Вот я сразу и написала это письмо. Ты приезжай, сынок, я тебя очень жду, ведь ты у меня один, я уже старая. Я просила твоих начальников, чтобы отпустили тебя, но они говорят, что не могут этого сделать, так как отсутствует транспорт. Но ведь как-то ты туда попал? Напиши мне, я очень буду ждать».

Тут же я написал матери ответ: «Мама! Я действительно не могу приехать. Я так велик, что не помешаюсь ни в какой транспорт. Из лагеря меня освободили, но не освободили от Колымы, когда приеду, не знаю».

Письмо мое тут же прочитал зав. отделом кадров и заявил мне:

— Вот ведь мерзавец, ехать к матери не хочет и написал Бог знает что. Я ей сам напишу правду.

Через некоторое время я получил от матери второе письме. Мама писала: «Дорогой сынок, семья твоя погибла в 1942 году при бомбежке Сталинграда. Твой дядя Вася тоже погиб. Ты теперь один. Кроме меня, у тебя никого нет, я очень жду тебя, приезжай, сынок».

Три дня я не знал, что делать, не мог овладеть собой, рассудок мой затмился. Взрослый сын — сирота, у которого, кроме матери, никого не осталось. Хотелось пойти к близкому человеку, поделиться с ним своим горем, но, увы, такого человека на Колыме не было. Я был один, хотя и среди людей. Мое состояние понимали и сочувствовали, но помочь мне никто не мог.

10 января 1937 года я расстался со своей семьей. В три часа ночи за мной пришли военные. Трехлетний сынишка спал в своей кроватке, я мысленно простился с ним. Пя

 

тилетняя дочь тоже спала, но с доченькой я простился, будучи в товарном вагоне, перед этапом на Колыму. Здесь я простился и с женой, и с дядей Васей. И вот в 1947 году я узнал об их гибели, а их не было в живых уже пять лет...

Но я продолжаю жить. Время стирает острые грани, зарубцовываются раны, стихает боль. Я живу! Живу второй жизнью, воскресший из мертвых.

Началась кампания подписки на заем 1947 года. Я все еще не имею ни жилья, ни одежды, ни обуви, ни постели. Едва-едва становлюсь на ноги, а меня уже принуждают подписаться на заем. И всюду мне кричат: «Ты должен! Ты обязан!..» Но я никому ничего не должен, я отдал долги сполна, хотя ни у кого и не занимал.

Многим дано право требовать от меня этого взноса. Я всюду слышал: «Все, как один, подпишемся на заем!» С этими призывами выступают люди в клубе, в цехе, на площади. Но я не могу, я болен, раны мои еще сочатся.

Мне не дают покоя агитаторы, администраторы. И вот наконец меня тянут в управление прииска. Как тяжкий грешник, как невольник, как прокаженный, иду на расправу. В большом зале за столом сидят человек двадцать — руководство прииска, вся власть Советов. Я перед ними вчерашний раб, а сегодня вольный рабочий человек. Они неофициально судят меня, нажимая на мою сознательность. Допрашивают, уговаривают и в конце концов угрожают.

Отвечая на все это, я говорю господам власти и силы:

— Десять лет я находился в заключении, и вы обходились без меня. Теперь, когда и года не прошло, как я вырвался из ада, вы так настойчиво требуете от меня новой жертвы, будто без меня не обойтись. Вы боитесь, что моему примеру последуют другие. Боитесь, что вам не придется рапортовать перед вашими идолами о выполнении плана подписки. Вы ради своего благополучия лишаете меня возможности встать на ноги. Вы пытаетесь убедить меня, сагитировать, но я был куда более сильным агитатором, пропагандистом в партии до своего ареста. Я верил, и в этом была моя сила. Во Франции после одиннадцати лет в тюрьмах не было ни одного заключенного по делу Парижской коммуны. У нас же в стране до сего времени тюрьмы переполнены людьми. Такие, как я, внуки крепостного деда, сыновья истинных пролетариев, члены партии с двадцатых годов, находятся в ваших лагерях и тюрьмах. Вы расстреляли ни в чем неповинных, а оставшихся в живых еще

 

терзаете. Один из выживших это я, над кем вы сегодня глумитесь. Вы и сейчас готовы посадить меня в лагерь, но за что? За то, что я и без того нищий и не могу подписаться на ваш заем? Да, я боюсь снова попасть туда, откуда пришел, и поэтому заплачу за свою свободу. Месячный заработок? Да! Я отдам его вам, вашей власти и партии, потому, что мне будет хуже в лагере, чем здесь. Вам этого не понять.

Мне подсунули список, и я расписался там, где стояла моя фамилия.

В 1951 году на «Бурхалу» приехал Четверяков, работник отдела технического снабжения из Ягодного. Разыскав меня, он заявил:

— Я приехал за вами. Вы будете работать в Ягодном на базе технического снабжения по северо-восточному району Колымы в качестве заведующего и материально ответственного лица.

Я начал возражать, мне было неплохо и на «Бурхале», но все тщетно. Тогда я поехал в Ягоднее в СГПУ и предстал перед полковником Селезневым. Выслушав меня, он заявил:

— На «Бурхале» вы не нужны. А если не желаете работать в Ягодном, то я вас загоню на «Одинокий». Там вам будет хорошо в компании медведей.

Я понял, что мои возражения напрасны, что я по-прежнему во власти чинов.