ВСТУПЛЕНИЕ

 

В этой первой части моего повествования речь пойдет обо мне самом и о моих друзьях [ксендзах] священниках Брониславе Джепецком и Иосифе Кучинском, а затем о Советском Союзе, где протекает вся моя жизнь, начиная с 18 августа 1939 года, за исключением неполных 3-х лет немецкой оккупации в Луцке и нескольких месяцев, проведенных в Польше во время отпуска.

Для лучшей ориентации я приведу несколько дат из моей жизни. Я родился 22 декабря 1904 года (по старому стилю) в Бердичеве на Украине. В июле 1920 года наша семья переехала в Польшу. В 1921—1931 годах я закончил юридический и теологический факультеты в Ягелонском университете в Кракове. 28 июня 1931 года я получил рукоположение в кафедральном соборе в Вавеле от священника митрополита Адама Степана Сапеги.

В 1931-36 годах работал в Краковской архиепархии в Росбцах и в Сухей, а с августа 1936 года — в Луцке.

В ноябре 1939 года — после начала войны — Епископ Адольф Петр Шеленжек назначил меня настоятелем Луцкого кафедрального собора. С августа 1940 года по 26 июня 1941 года длилось мое первое заключение, все время в Луцке. После выхода на свободу я продолжал работать настоятелем Луцкого кафедрального собора.

С января 1945 по 10 августа 1954 года длилось мое второе тюремное заключение: первые 18 дней в Луцке, затем полтора года в тюрьмах Киева, а затем 8 лет в исправитель-

 

но-трудовых лагерях в 1946-50 годах в Челябинске, а в 1950-54 годах в Джезказгане, расположенном в 500 км юго-западнее Караганды.

С сентября 1954 до 3 декабря 1958 года я занимался пастырской работой в Караганде, куда был выслан в административном порядке. Однако эта ссылка длилась только два года, до середины 1956 года.

С декабря 1958 по 3 декабря 1961 года, то есть ровно 3 года, длилось мое третье тюремное заключение. С декабря 1961 года до нынешнего моего выезда в отпуск в Польшу я продолжал вести пастырскую работу в Караганде.

Как перед моим последним арестом в 1956-58 годах, так и после освобождения, в последние годы у меня была возможность совершить несколько миссионерских поездок. Дай, Господи, чтобы я мог продолжать эту работу после возвращения из Польши в Советский Союз!

Провидение Божье повело общими дорогами нас — трех священников Лупкой епархии: священника Бронислава Джепецкого, священника Иосифа Кучинского и меня. Так как я пишу друзьям, я буду их иногда называть по имени. Я смею утверждать, что мы подружились по воле Божьей.

С Брониславом и Иосифом мы сидели в одной камере в тюрьме в Киеве более года: с июня 1945 по июль 1946. В течение первого полугода, до декабря с нами был в одной комнате наш уважаемый и преклонного возраста седой Архипастырь ксендз Петр Адольф, епископ Шеленжек, о чем я далее пишу более подробно. Именно в этой киевской тюремной камере ему исполнилось 1 августа 1945 года 80 лет.

После освобождения от десятилетнего тюремного заключения мы все трое работали в Казахстане: я с 1954 года в Караганде, Бронислав с 1953 года в деревне Зеленый Гай около Целинограда, а Иосиф с 1956 года в маленьком городке Танчи в Кокчетавской области. В декабре 1958 года меня и Иосифа арестовали, а в январе 1959 года — Бронислава. Судили каждого из нас отдельно. Я сидел три года, Бронислав — 5 лет, а Иосиф — 7 лет.

В это время более 2-х лет (1959-61) я был с Брониславом в одном лагере. Иосифа сначала видели мимоходом два

 

раза в 1959 году, а потом мы были все вместе в течение 8 месяцев — с апреля до декабря 1961 года — в лагере для «верующих», о котором я напишу подробнее в третьей части моего повествования.

После этого объяснения я считаю своим долгом немного ближе познакомить читателей с моими друзьями.

Бронислав Джепецкий родился в 1906 году в городке Фелыптын (ныне Красногвардейск) около Плоскирова в Подоле.

В 1922 году он нелегально перешел реку Збруч и таким образом прибыл в Польшу, где он находился под опекой Епископа Каменецкого Петра Маньковского. На официальном советском языке это называется, предательством своей советской родины.

Под опекой епископа Маньковского Бронислав восполнил гимназические знания в Бучаче, а затем учился в Духовной Семинарии в Луцке. Он сразу выделился своими незаурядными способностями, особенно по философии. В 1930 году Бронислав получил рукоположение во Владимире-Волынском от ксендза — епископа Петра Маньковского.

Первые три года своего священства он работал под боком своего епископа и опекуна Петра Маньковского во Владимире-Волынском.

В 1933—37 годах он закончил основательное обучение теологии в Доминиканском университете «Ангеликум» в Риме, защитил докторскую диссертацию в области de uisione beatified.

В 1937-1939 годах Джепецкий занимал должность вице-ректора и профессора догматической теологии в Духовной семинарии в Луцке. В начале войны он стал работать настоятелем в деревне Гута Степаньска в Полесье Волынском, откуда выехал вместе с прихожанами во время бандеровских разгромов летом 1943 года.

Затем священник Бронислав был неполный год настоятелем в Ковеле, из которого он во время военных действий был эвакуирован немцами вместе с народом в Люблин. После освобождения Люблина летом 1944 года ксендз Бронислав возвращается в Волынскую область и идет в распоряжение

 

ксендза — епископа Шеленжека в Лупке. Из всех священников Лупкой епархии, которые выехали на Запад, в Волынскую область вернулся только ксендз Бронислав.

Епископ Шеленжек послал ксендза-каноника доктора Бронислава Джепецкого в Житомир на должность администратора Житомирской епархии. Короткой, но плодотворной была его работа в Житомире, прерванная арестом в январе 1945 года. Дальнейшая жизнь ксендза Бронислава нам уже более или менее известна. Его тюремное заключение длилось ровно десять лет, затем 3 года пастырской работы в Казахстане (1955 - январь 1959 г.). Снова 5 лет тюремного заключения. После освобождения ксендз Бронислав пробовал работать в Казахстане, но безуспешно из-за сопротивления местных властей, и, наконец, он решил стать настоятелем в Старограде на Подоле.

Несмотря на слабое здоровье, священник Бронислав работает на этом месте с начала 1966 года до сегодняшнего дня.

Иосиф Кучинский родился в 1904 году в деревне Бучки, расположенной между Житомиром и Коростенем в Волынском Полесье. В 1924 году, после окончания учительской семинарии в Житомире, Иосиф нелегально пересек советско-польскую границу, или первый раз предал свою советскую родину. Сразу же после пересечения границы он пошел в духовную семинарию в Луцке. Там среди клириков было много таких беженцев из Советского Союза. Их всех называли «большевиками». Известный своей добротой и кротостью вице-ректор Духовной семинарии прелат Адам Жулкевский не обращался к Иосифу иначе как только «мой дорогой большевик».

Так же как и Бронислав, Иосиф (Юзеф) отличался в семинарии способностями в науке и любовью к общественной работе.

В 1930 году Юзеф получил рукоположение в Луцке из рук епископа Суфрагана Степана Вальчикевича.

В 1930-35 годах он работал префектом общеобразовательных школ в Луцке, завоевав огромную популярность среди школьной детворы и их родителей. Одновременно он принимал участие в харцерском движении.

 

В 1933-37 годах ксендз Юзеф изучал общественные науки в Католическом Институте в Париже и получил степень доктора общественных наук.

В 1937-39 годах ксендз Юзеф Кучинский руководил Католической акцией мужской и женской молодежи в Луц-кой епархии и одновременно был капелланом Волынского харцерского союза.

В военные годы ксендз Юзеф Кучинский был настоятелем в Шумбаре, а потом также в Дедеркалах в Кременецком округе. В Дедеркалах во время бандеровского разгрома ксендз Юзеф вместе со своими прихожанами скрывался в близлежащем бывшем монастыре, где они выдержали осаду, которая счастливо закончилась, потому что подошли советские войска.

В 1944 году ксендз Юзеф Кучинский начинает миссионерскую работу на советской Украине: Красилов, Киев, Харьков, Днепропетровск, дошел до Днепродзержинска, где и был арестован в январе 1945 года.

После 10-летнего тюремного заключения ксендз Юзеф работал в Казахстане в течение 2-х с половиной лет, за что и заработал 7 лет тюремного заключения. В январе 1966 года, на второй месяц после тюремного заключения, он стал настоятелем в историческом Баде, в Подоле. Несмотря на тревожность обстановки и бессонные ночи, он работает очень интенсивно и плодотворно.

Ксендз, в настоящее время прелат, Юзеф Кучинский достойно держит мировой рекорд среди всех католических ксендзов. Это рекорд тюремного заключения. Он превышает 17 лет.

Ксендз, в настоящее время также прелат, Бронислав Джепецкий поставил второй мировой рекорд. Он отсидел 15 лет тюрьмы.

Я нахожусь на третьем месте. Несмотря на трехразовое тюремное заключение, я «едва» набрал 13 лет» 5 месяцев и 10 дней.

Кто читает слова о Советском Союзе, написанные человеком, который, как я, отсидел 13 лет в тюрьме, тот даже подсознательно ожидает какого-то разочарования, чувства

 

горечи, ожесточения. А если он этого не находит, то возникает подозрение, что этот человек пишет не то, о чем он думает, но то, что ему наказали говорить и писать.

Я пишу к своим друзьям. Знаю, что вы мне доверяете; итак, читайте дальше о том, что я об этом думаю сам.

Большая часть бывших заключенных, особенно долголетних, хранит в себе затаенную обиду или даже психическую травму. Эти люди, даже высказываясь откровенно, не способны на беспристрастный суд. Однако тот, кто победил в себе эту затаенную обиду, способен на объективное мнение, и это в высшей степени так именно потому, что он познал действительность объективно, а также знает всю подоплеку. Мне кажется, что я нахожусь в этом счастливом положении и попробую его использовать в дальнейших выводах.

Проиллюстрирую свою мысль на одном примере из моей лагерной жизни. Именно потому, что это пример счастливо редкий. Это было зимой 1947-48 года. Я был тогда в лагере на Уральских горах в поселке Бакуль Челябинского округа. В этом лагере было несколько тысяч заключенных, из них большая часть — жулики или, говоря по-польски, грабители, бандиты. Мы жили в больших бараках в очень примитивных условиях. Ночью двери каждого барака были открыты, а перед бараками стояли знаменитые «параши» или ведра. Было строго запрещено переходить из барака в барак. На протяжении всей ночи в лагере курсировал патруль из войск НКВД или, популярнее, «чекисты». Если такой патруль поймал ночью такого неудачного путешественника, его сразу же отправляли в карцер, где он должен был провести по меньшей мере трое суток. Было это, особенно зимой, средней приятностью. Карцер был холодный, необогреваемый, не разрешали брать пальто, а есть давали только хлеб, пить только холодную воду, причем ежедневно из карцера выводили на работу. Ничего удивительного, что из карцера прямо в лагерную больницу пропутешествовал не один заключенный.

Жулики — элемент неспокойный, и такие репрессии по отношению к ним были не один раз. Но к этим ночным путникам — правда, только зимой — летом никогда —

 

принадлежал кроме жуликов также и единственный лагерный душепастырь в моем лице. В этом лагере было кроме меня два православных священника, но больше ни одного католика.

Речь шла об исповеди. Летом с этим не было проблем, но зимой это можно было делать только ночью, когда все спали. Много раз эти ночные прогулки удавались отлично. Пока, наконец, однажды... В течение нескольких ночей я готовил к первой исповеди одного нашего соотечественника с Каменецк-Подольского округа, которого звали Болеслав. Это был очень милый и неглупый человек в возрасте 25 лет. Жил он в значительно лучшем бараке, чем я, потому что не был обычным работником, а так называемым «десятником» при строительных работах. Мы договорились, что используем этот лучший барак для наших набожных целей. Все шло согласно плана. После нескольких ночей подготовки Болеслав очень хорошо исповедовался обо всей жизни. После исповеди мы еще хорошо, по-дружески, поговорили. Было уже далеко за полночь, когда я возвращался в свой барак, который находился в конце лагеря. И вдруг свет ручного фонарика и голос: «Стой, кто идет?» Я наткнулся на патруль. Я знал этих сержантов, а они знали меня как «попа».

Дальше покатилось все очень быстро. Первый сержант: «А, это поп» — «Чего же ты поп ночью шатаешься по лагерю?» Первый сержант подходит ко мне, дает мне пощечину с треском и говорит: «Ну, проваливай» — убирайся. Я не подставил согласно Евангелию щеку для другой пощечины, только вернулся в свой барак очень злой и возмущенный. Если бы не забота о Болеславе — подумал я — то можно было бы пожаловаться на этого сержанта начальнику лагеря. Пусть меня посадят в карцер, но какое он имеет право меня так оскорблять?

После нескольких минут размышлений я подумал: собственно, это обязанность патруля запаковать меня в карцер сразу же. Тем временем оба сержанта остановились на том, что следует немедленно покарать меня. С их стороны это было гуманно, говоря сердито, это был «советский гуманизм» — но несомненный. Естественно, этот инцидент можно бы использовать для антисоветской пропаганды. Можно бы

 

говорить о том, как героический католический священник, со сверхчеловеческим посвящением исполняя свои обязанности, был пойман, узнан, получил пощечину от жестокого солдата, и у него даже не было возможности пожаловаться, доказать справедливость.

Да, но была ли бы такая пропаганда честной с моей стороны?

Не встретился ли я тогда с определенного рода милосердием и симпатией? Не была ли эта пощечина не только непреднамеренным оскорблением, но в тех условиях в какой-то степени даже «снисходительным похлопыванием по плечам?» Было ли бы честным представлять как палачей людей, которые, несмотря ни на что, явили мне доброе сердце?

Да, скажет нам сочувствующий «Свободной Европе», этот инцидент с двумя сержантами, ничего не значащими пешками, является пусть небольшим, но все-таки обвинением всей системы.

Отчасти, наверное, так, но только отчасти. У меня теперь нет времени на то, чтобы дать подробную характеристику советских тюрем, хотя у меня есть многолетний собственный опыт и наблюдения. Прежде всего, не всегда было одинаково. Во время моего третьего тюремного заключения было несравненно лучше, чем во время первого и второго, особенно в его первые годы. Очень тяжелая система содержания в одной камере и в одном лагере честных людей и жуликов, которые их обворовывали, не раз издевались над ними и еще, в придачу, до 1948 года получали привилегии от администраций лагеря или тюрьмы. Много крови попортило тюремщикам распространение в лагерях доносительской системы.

В первые послевоенные годы было очень слабо с питанием и обмундированием, но следует учесть то, что в то время была общая беднота и разруха. В военные годы с питанием в лагерях было еще хуже, но об этом я знаю только понаслышке, потому что сам тогда я в них не был. Также я слышал, что в конце войны и сразу после войны во время следствия били особенно наших (AK-owcow) и участников разных антисоветских партизанских групп: украинских, ли

 

товских и белорусских. Зато ксендзов во время следствий не били. Я слышал, что только одного ксендза били во время следствия. До этого он был офицером, военным священником, и его воспринимали как офицера, а не как ксендза. В мое время никого не били в лагерях. Единственный случай, когда представитель власти меня ударил, это была та «милосердная пощечина», которую мы уже подробно описали.

Пару раз я был еще не столько побитый, сколько потолканный заключенными — жуликами. Но и я по собственной инициативе приложил руку к одному из жуликов, который издевался над старичком.

Во время третьего тюремного заключения я не слышал ни об одном случае, когда кого-то били во время следствия.

Но как же относились к ксендзам? В общем-то, лучше, чем к другим, обычным заключенным. Их не били вообще, а клеветали на них меньше, чем на других. Только в одном отношении ксендзам было хуже, чем другим заключенным: ксендзов не брали на легкие работы, например, канцелярские. Они должны были работать, как все люди, за исключением некоторых привилегированных, к которым не допускали ксендзов до определенного времени. Только после смерти Сталина и в этом отношении наступила для ксендзов перемена в лучшую сторону, но в небольшой степени.

Наконец, можно ли требовать, чтобы коммунистическое государство оказывало ксендзам особое внимание, все равно — во время тюремного заключения или на свободе? Не надо требовать слишком многого! В Советском Союзе пропагандируется идеал атеистического государства, граждане которого все без исключения будут убежденными атеистами, полностью освобожденными от так называемого религиозного суеверия. Я сам советский гражданин. Совершенно добровольно я принял советское гражданство, а как это случилось, я расскажу во второй части моего повествования. Я хорошо отдавал себе отчет и в том, что моя душепастырская работа может быть в лучшем случае терпима, но никогда не будет поддержана государственной властью.

Конечно, все верующие люди, а их в Советском Союзе очень много, заинтересованы в том, чтобы политика государ-

 

ственных властей была терпимой. Таким образом, в этом отношении односторонняя антисоветская пропаганда имеет отрицательное влияние, особенно в области преследования религии, веры, церкви и духовенства.

Нужно отдавать себе отчет в двух вещах:

— после смерти Сталина в Советском Союзе достигнута большая, хотя, конечно, относительная либерализация всей системы;

— в Советском обществе всегда были сильные традиции и тенденции абсолютизма.

Россия это не Польша. У нас, когда Мешко Стары пробовал управлять железной рукой, его выгнали из Кракова. Когда позднее Ян Казимир с Марией Людвигой пробовали установить в Польше «absolutum dominium» по французскому примеру, то это закончилось отречением от престола самого Яна Казимира. В России диктаторами чистой воды были знаменитые монархи Иван Грозный, Петр Великий, Николай I и, наконец, Иосиф Джугашвили или Сталин. Зато Ленин не был сторонником абсолютизма ни в теории, ни в практике. Организованная им диктатура пролетариата не является эквивалентом с абсолютной властью одного человека. Не нужно, однако, забывать об одновременном проявлении в истории России так называемой «соборности», начиная с истории Великого Новгорода.

Так или иначе, в России всякая либерализация может очень легко закончиться поворотом от очень относительного либерализма к абсолютизму государственной власти, такой, как сейчас власть партийная.

Нужно учесть и еще одно. В Советском Союзе существует очень большое — я бы даже сказал преувеличенное — суждение о мнении заграницы. В этом отношении в России, кажется, мало что изменилось со времен Николая I. Я читал, что этот царь, перед которым дрожала вся Европа, чуть не плакал, когда узнал, что один французский литератор — не помню его фамилии — написал о нем после посещения России, что у императора большой живот, который он безуспешно старается спрятать под мундиром.

Теперешняя власть Советского Союза считается относительно либеральной. Преувеличенная критика ослабляет это

 

мнение и усиливает тенденцию абсолютизма. Речь идет не о том, чтобы хвалить. Это было бы похоже на иронию. Умеренная критика, не лишенная определенной ноты вежливости, лучше всего служила бы укреплению тенденции либеральности, а в связи с этим и терпимости по отношению к религии.

А что касается тенденций абсолютизма, то здесь тоже не надо преувеличивать. Знаете ли вы, когда я лучше всего почувствовал свою силу по отношению к абсолютистским выходкам одного самоуправца? Это было еще в 1940 году во время моего Первого тюремного заключения. Один из моих следователей, несомненно, был человек мало интеллигентный и при этом еще хамовитый. Это был единственный следователь, которому я мог дать такую низкую характеристику. Все остальные были мудрее и культурнее, чем он. Этот следователь даже не мог как следует организовать следствие и время от времени заводил его в угол. Хотя я рассказал ему все, что можно было рассказать по тому или другому вопросу, он требовал, чтобы я рассказал еще больше, а в действительности мне нечего было добавить к сказанному. Время от времени он говорил: «одумайтесь», а сам читал газеты, я сидел в углу комнаты на табурете и вместо «обдумывания» на пальцах тихонько молился розарий. Так было в течение двух дней, пока, наконец, мой судья-следователь не заметил что-то. Он высунул голову из-за газеты и спросил: «А что вы там делаете?» Я: «Молюсь Богу». Он сорвался с места и кричит во все горло: «Здесь запрещено молиться Богу!» А я: «Успокойтесь, пожалуйста. В будущем я буду молиться так, чтобы вы этого не заметили».

Насилие тоже имеет свои границы. Кто же может мне запретить молиться? Самое большее, что он может — выставить самого себя на смех. Действительно, молиться можно всегда и везде, было бы желание. Тело можно закрыть и даже целыми годами держать в одиночной тюремной камере, но нельзя связать душу, которая и оттуда найдет прямую дорогу к Богу. Преследование веры — это не самая большая опасность. Большая опасность — это изоляция детей и молодежи, лишение возможности познать Бога.

 

Благодать Божья непонятными для нас людей путями достигает и таких людей. И, тем не менее, Сын Человеческий Иисус Христос взывает к нам: «Жатвы много, а делателей мало; итак, молите Господина жатвы, чтобы выслал делателя на жатву Свою (Лк 10, 2.).