В КУБАНСКОМ КОЛХОЗЕ

Спустя несколько дней, в течение которых мы больше стояли, чем ехали, наш поезд остановился. Солнце поднялось высоко, когда пришли служащие вокзала и приказали, чтобы все беженцы сошли, т. к. поезд дальше не пойдет.

Мы находились на станции Крыловской, на Кубани. Нас выстроили в ряды и тут же повели в баню. Одежду продезинфицировали. Надо сказать, что после долгих скитаний и грязи это было таким облегчением, что нашей благодарности не было границ.

После регистрации нас распределили по колхозам этого района. Каждый получил документ, и мы сели на колхозные подводы, ожидавшие нас. Мы проезжали мимо хлебных полей, которые повсюду были огорожены живым забором из подсолнухов в таком количестве, которого я до сих пор никогда не видел. Словно желтые тарелки на заколдованных палках расположились подсолнухи. Это очаровывало своей красотой и великолепием. Спелые колосья гнулись под тяжестью зерен и ждали косца. С каждым днем в колхозе все больше чувствовалась нехватка людей, которых мобилизовали в армию. Мы должны были их заменить.

Вместе с той группой людей, к которой прикрепили меня, мы прибыли в колхоз "Украина", остановившись возле единственного в деревне каменного здания, по внешнему виду напоминавшего церковь, хотя следы святости в нем давно стерлись. В настоящее время это был клуб.

Усталые и измученные, мы уселись на пол в большом зале. Стар и млад сбежались посмотреть на нас. Специально для нас принесли хлеб, молоко, масло, сыр, яйца и мед. За всю мою жизнь я не испытывал такого наслаждения от еды, как в тот день, когда я

 

 

после стольких недель голодания наелся досыта колхозным хлебом.

Нас разместили по хатам колхозников. Моим хозяином оказался колхозный конюх. Его хата была, как и все остальные, слеплена из глины; соломенная крыша обмазана особой смесью из глины и лошадиного навоза, что должно было защищать от снега и дождя. Были в этой хате две комнаты. Одну из них занимал мой хозяин с женой и детьми. В углу той же комнаты мне устроили постель из соломы на глиняном полу. Во второй — хранили пшеницу. Откуда у члена колхоза оказалось столько пшеницы, что являлось тогда колоссальным богатством, было для меня тайной. Возможно, что именно из-за этой "тайны" меня, спустя несколько дней, перевели жить в другое место.

Хотя прошло уже больше двух десятилетий с тех пор, как на Кубани была установлена советская власть, все же наблюдалось распределение местного населения на два сословия, т. е. на казаков и "инородцев". Казаки при царе были привилегированными владельцами земли, занимались больше военными делами, чем сельским хозяйством. "Инородцы" же являлись парубками, которым судьбой было предназначено обслуживать казаков и их семьи.

Во время гражданской войны почти все казаки присоединились к "белым", в то время как "инородцы" сражались на стороне "красных". Борьба была жестокой, и в результате большая часть населения станицы была вырезана. Борьба возобновилась вновь в конце двадцатых — начале тридцатых годов, когда была проведена тотальная коллективизация деревни. Тогда были сосланы в Сибирь так называемые "кулаки", которые в подавляющем большинстве были казаками. В колхозе остались лишь считанные казацкие семьи. Один из этих казаков был председателем колхоза. Его отец во время революции перешел к "красным", и его заслугами теперь воспользовался сын.

В этих боях погибли не только люди. Были разгромлены почти все каменные здания станции, которые принадлежали исключительно казакам. На их месте колхоз позже построил глиняные хаты.

 

Мой новый хозяин был "инородцем". Его отец погиб в боях за советскую власть. Он жил в одной из беднейших хат вместе с женой, тремя детьми и престарелой матерью.

Надежда Ивановна - так звали мать - выглядела старухой лет 70. Я был потрясен, узнав, что ей всего лишь 52 года. Вместе с сыном и невесткой она трудилась от зари до зари на колхозных полях и никогда не успевала выполнить норму, являвшуюся условием получения куска хлеба. Зато она отличалась наивной добротой и гостеприимством и с первой минуты отнеслась ко мне как к родному сыну.

- Сын мой, - говорила она, изливая душу, когда мы сидели вместе, — мы, очевидно, поколение, которое за грехи наши проклято Богом. За всю нашу жизнь мы не имели покоя: люди убивают друг друга, разрушают все, не давая построить вновь. Мой муж погиб в Гражданскую войну, потом был голод, коллективизация. Теперь снова война, немцы приближаются к нам с каждым днем, и снова здесь будет пролита кровь. Не сегодня-завтра заберут моего Сашеньку (так она называла своего сына Александра) на фронт, и, кто знает, увижу ли я его снова.

На самом деле, не прошло и двух недель после моего прибытия к ним, как Александра мобилизовали. Мы, "беженцы", оказались единственными мужчинами в колхозе, не считая нескольких стариков. Мы должны были заменить тех, которые ушли на фронт. Колхозное руководство возлагало на нас с каждым днем все более сложные и трудные задачи. Но у нас не было иного выхода: мы были "прикреплены" к колхозу и выехать оттуда могли лишь с разрешения военного районного комиссариата.

Нам, оторванным от всего происходящего, трудно было разобраться в создавшемся положении. Поэтому я охотно согласился возить в станицу Крыловская транспорты с продуктами, которые колхоз обязался поставлять государству.

Станица представляла собой районный центр, ухоженный, очень чистый и зеленый. В магазинах ощущалась нехватка продуктов. Как в каждом районном центре там размещались библиотека и читальный зал, где можно было читать газеты и журналы,

 

 

выходящие в стране. Этот читальный зал и являлся источником информации о происходящем на фронтах.

А с фронтов приходили печальные вести, и мы все сильнее ощущали опасность приближения врага. Уже установили законы чрезвычайного положения, и по вечерам все утопало в кромешной тьме.

На железнодорожном узле каждый день останавливались машины с солдатами, направлявшимися на фронт. Но еще больше транспорта возвращалось с фронта. Они привозили с собой запах карболки и переполненные вагоны с ранеными солдатами и беженцами. Некоторым из них удалось бежать уже после того, как немцы захватили их города и поселки. От них мы получили первые известия о преступлениях гитлеровских убийц, об их издевательствах над мирным населением, преследовании и уничтожении евреев.

На сердце стало еще тяжелее. Я чувствовал, что оставаться здесь дольше — значит попасть в лапы фашистов. Но как выбраться отсюда? Для этого требовалось согласие колхоза, без которого военная комендатура не давала разрешения покинуть данное место жительства.

Председатель колхоза понимал серьезность положения, но в беседе с ним я получил категорический отказ предпринять что-либо для моего освобождения. "У меня нет права этого делать, — сказал он, — ибо могу попасть под трибунал или, в лучшем случае, отправят в Сибирь".

Я вынужден был искать выход из положения, в котором очутился.

На вокзале я случайно познакомился с председателем колхоза соседней станицы, которая находилась на расстоянии приблизительно 20 км от Крыловской. В том колхозе единственного парикмахера мобилизовали в армию, и председатель искал такого специалиста среди беженцев.

Я сказал, что по профессии парикмахер, родом из Польши, есть многолетний опыт работы, и если он обеспечит меня кровом и, что самое важное освобождением от колхоза, в котором нахожусь в настоящее время, то я согласен работать у него. Председатель записал мой адрес и обещал немедленно выслать официальное ходатайство, на основании которого мне, вероятно, разрешат оставить колхоз.

 

По правде говоря, я сомневался в правильности данного решения и его результатов. Но положение, в котором я находился тогда, вынуждало цепляться за любую возможность, как утопающий за соломинку. К моей великой радости, через три дня прибыла спасительная справка.

Председатель Райисполкома, к которому я обратился с этой справкой, несколько минут присматривался ко мне с недовереим, желая определить мои истинные намерения. Возможно, он и вправду угадал их, но в то же время испытывал какое-то сострадание ко мне? Трудно сказать что-либо об этом. Получив письменное разрешение в районной военной комендатуре, я выписался из колхоза в тот же день.

Когда же я явился к председателю моего колхоза и объявил, что уезжаю, показав документы, он был поражен и даже разгневан тем, что мне удалось обойти его. Однако было слишком поздно, и он не мог помешать моим планам.

На следующий день я распрощался с моей хозяйкой и, не рассчитывая на попутный транспорт, отправился на железнодорожную станцию пешком. Разумеется, у меня и в мыслях не было отправиться в указанный колхоз, точно так же, как не имелось ни малейшего понятия о профессии парикмахера, в качестве которого надлежало работать. Теперь у меня в кармане лежал документ, который давал возможность уехать в тыл. Но куда ехать? Этого я не знал.