ОЧНАЯ СТАВКА С АЗРИЭЛЕМ ДИНЕРОМ

Прошло несколько дней, меня не будили, не трогали и не водили на допросы. Я понял, что это - затишье перед бурей. На четвертый день, уже после обеда, открылась дверь моей камеры, и охранник крикнул: "№ 3587 на выход!"

Я знал, что меня снова ведут к следователю. Но меня ожидал там сюрприз. Когда я вошел в комнату, то увидел моего товарища по несчастью, Азриэля Динера. Это был 27-й день нашего ареста. Его внешний вид произвел на меня жуткое впечатление: обросший, красные подбитые глаза, синие губы. На измученном лице уже лежала печать страдания... Передо мною сидел какой-то сломленный старик, и только его взгляд напоминал, что это тот же человек, с которым я расстался всего лишь несколько недель тому назад.

Из шока меня вывел окрик одного из энкаведистов, которые охраняли нас: "Не разговаривать между собой!"

Мне приказали сесть на скамью, где уже сидел Азриэль Динер. Между нами сел сотрудник НКВД, который следил, чтобы мы, не дай Бог, не обменялись ни словом. Но тем не менее, мы обменялись понимающими взглядами. Лишь теперь я понял, что он смотрит на меня тем же изумленным взглядом, полным сострадания, которым и я смотрю на него. Я сообразил, что за эти 27 дней я себя ни разу не увидел в зеркале. Я тоже за все это время не имел возможности побриться; очевидно, мой вид был не лучше.

Вошел следователь, заявив, что он прочтет нам протоколы следствия, которые мы должны подписать.

Сначала он прочел протокол Динера. Я был поражен, когда услышал, что он признался почти во всех обвинениях, даже

 

заявил, что дал деньги "проводнику" за переход границы, и что он хотел покинуть Советский Союз, потому что не признает себя советским гражданином, а настаивает на том, что он польский гражданин. Он даже потребовал, чтобы ему дали возможность связаться с посольством польского эмиграционного правительства и требовал польского переводчика.

Что касается меня, то Динер меня ни во что не вмешал. Его заявления более или менее сходились с моими. Он тоже сказал, что мы случайно познакомились в общежитии и что меня знает очень мало.

Следователь спросил, имеются у нас какие-либо возражения, зная заранее, что мы уже доведены до такого состояния, когда более не может быть речи о сопротивлении. Тогда он велел нам расписаться и добавил, что согласно параграфу 206 Уголовного Кодекса следствие закончено.

Он дал каждому из нас копию обвинительного акта и сказал:

- Вы обвиняетесь в попытке перехода границы нелегальным путем, что означает измену Советской Родине, это карается советским законом, и согласно параграфу 54-1-1 Уголовного Кодекса Туркменской Советской Республики, вам полагается наказание сроком от 10 лет лагеря или высшая мера наказания. За ваши преступления вас будет судить военный суд. Вы не имеете права на защиту.

Этим закончился жестокий фарс "охраны законности". Нас обоих отвели в камеры, не разрешая, разумеется, обменяться ни единым словом между собой.

 

Я вернулся в камеру совершенно разбитым. Голова кружилась. В ушах звенели слова следователя: "Статья... присужден к смертной казни..." Я окончательно понял, что мое положение безнадежно. Я одинок, далек от дома, от родных. Нет у меня даже права иметь защитника, и нет друзей, которые могли бы узнать что-нибудь обо мне и как-то помочь.

Я сел и начал читать обвинительное заключение, но мало что понял. Русским языком я владел плохо, кроме того, я вообще не разбирался в различных статьях и юридических формулировках.

 

Один из моих соседей по камере, который появился у нас дней 10 тому назад, был русским. Этот интеллигентный человек, юрист, к которому я питал доверие и делился с ним ходом моего следствия, взял обвинительный акт и разъяснил мне подробно все пункты и значение параграфов. Видя мое отчаяние, он утешал меня:

— Правда, — признал он, — они могут тебя расстрелять. Но никогда не нужно сдаваться раньше времени. Может быть, тебе повезет, и ты получишь более мягкое наказание. Но самое скромное наказание, - добавил он, - предусматривает 10 лет ссылки в лагерь усиленного режима.

Он дал мне некоторые указания, как защищаться во время суда, при этом не забывая учить меня, как это выразить на русском языке. Возможно, что именно этому человеку я и обязан тем, что остался в живых и не разделил судьбы моего товарища по несчастью, покойного Азриэля Динера.

Пока же я беспрестанно думал о смерти. По ночам я не мог спать. Если все же удавалось вздремнуть, то я немедленно просыпался от страшных кошмаров; я постоянно представлял себе, как меня ведут на расстрел.

Однако человеку свойственно, даже в самые трудные минуты, надеяться на лучшее. Я утешал себя тем, что я, в конце концов, не в руках нацистов. Не может же быть чтобы советские судьи отправили на смерть невинного человека.

Приближался срок суда. В этот день, после утренней поверки, меня повели к парикмахеру. Зеркало завесили: арестанту нельзя видеть себя, чтобы не знать, до какого состояния его довели. Но для меня было благодатью после 30-дневного ареста снова постричься и побриться.

Обед также принесли мне раньше чем всем, и он был лучше обычного, хотя я к нему и не прикоснулся. Я начал укладывать свои пожитки и собираться в дорогу.

По установленному порядку надо было, идя в суд, брать с собою личные вещи, т. к. после суда отправляют в другую тюрьму. Мои товарищи по камере, особенно юрист, очень хотели знать, чем кончится суд. Поэтому мы решили, что я оставлю в камеру мою майку. Если мне дадут смертный приговор, то она не

 

понадобится; если же я получу более "мягкое" наказание, то сделаю вид, что я майку забыл и попрошу, чтобы охранник принес мне ее. Это послужит знаком, что я остался в живых.

Я еще хочу добавить несколько слов о моих товарищах по камере.

В отношениях с ними установилось полное взаимопонимание, они относились ко мне очень хорошо. Старый туркмен называл меня "сын мой". Юрист был очень благородным человеком, очень интеллигентным, с симпатичным лицом, высоким лбом, из-под которого светились умные глаза. Украинец, в прошлом занимавший высокий пост, теперь имел за спиной долголетний опыт арестов и лагерей, и поэтому тоже хорошо разбирался в советских законах.

Арестантам, у которых были деньги, разрешалось покупать раз в 10 дней немного продуктов, например, хлеб, сыр и махорку. Когда меня арестовали, я имел при себе несколько сот рублей. Поэтому я мог дважды за этот месяц купить немного еды и махорки, хотя я и не курил. Я раздал это моим товарищам по камере.

От скуки я однажды закурил. Украинец предупредил меня, чтобы я, насколько это возможно, избегал курения и не привыкал к нему, т. к. это величайший враг и величайшее несчастье арестанта. Тогда я этого не понимал. Но позже, в лагере, когда я видел заключенных, умирающих от голода, отдающих последний кусок хлеба за щепотку махорки, я вспоминал с благодарностью наставления своего товарища по камере ашхабадской внутренней тюрьмы.

После некоторого времени я встретил в тюрьме Айзика Вайнера, который рассказал мне о том, как его и еще трех человек, вместе судили, из которых двоих приговорили к смертной казни: Вайнера и Менделя Розенберга. Вайнер отсидел 10 суток в камере смертников, а затем его помиловали.

После вынесения приговора Вайнера бросили в темный подвал. Лишь крошечная лампочка чуть-чуть освещала помещение. Кроме охапки соломы на полу там ничего не было. Он встретил там еще двух заключенных, тоже политических, которые вообще не раз-

 

 

говаривали, только крестились и молились. Особенно много они крестились, когда раздавались шаги за дверью; они постоянно ожидали "ангела смерти" в мундире НКВД...

Еда, которую приносили в подвал, валялась, люди почти не дотрагивались до нее... Очевидно, камера смертников в Советском Союзе являлась единственным местом, где имелась лишняя еда...